Ночь — время Крыс.

Пасюк знал, что она придёт в Подземелье, чтобы стать Крысой, эта зеленоглазая девка-заморыш, точно знал.

Потому что мать её умирала в больнице.

«Наступишь на трещину — заболеешь и умрёшь! Или твоя мама заболеет и умрёт, это все знают!»

Он слышал, как препирались девчонки, дуры набитые, над его головой.

Умрёшь-умрёшь-умрёшь.

Умрёт-умрёт-умрёт.

Куда подевалась мать самого Пасюка, он предпочитал не вспоминать. Он тоже нарушил один из неписаных и нерушимых законов, и это привело его в Подземелье, как и Славку.

Девчонка со странным мальчишечьим именем нарочно наступила на все подряд трещины в бетоне прямо над Подземельем.

Пришло время платить — и она вернулась сюда поздней ночью под мелким моросящим дождём. Съёжилась в куртке не по росту, с белых волос, слипшихся сосульками, капала вода. Ей больше некуда было идти. Только сюда.

Пасюк сам встретил её. Он каждого встречал. Он был старшим. Вот только девчонок среди подземельных Крыс раньше не водилось. По крайней мере, не в бытность Крысой самого Пасюка. Славка была первой.

«Ярослава. Меня зовут Ярослава», – так она сказала.

Она выдержала пытку огнём, хотя вопила и билась в его руках, когда он ухватил её за запястья, выжигая на них знак принадлежности Подземелью. И когда он приказал ей укусить его и слизать кровь, она недолго отнекивалась. Вцепилась ему в плечо острыми зубами так, что пришлось чуть ли не с мясом отрывать.

Его руки, голая грудь и шея были покрыты белёсыми шрамами от таких же укусов, ведь он встречал всех, кто приходил сюда до неё. Страж Подземелья. Старший. Вожак.

Но он не кичился этим. Он стоял и пристально смотрел на Славку, неловко вытиравшую с лица его кровь и свои слёзы. Потом довольно сказал:

— У-у, Крыса.

Почти ласково сказал, хоть и кривился от боли.

Она яростно зыркнула на него – Крыса, загнанная в угол, но не желавшая сдаваться.

Ей предстояло ещё научиться перекидываться. Обрести когтистые лапы и длинный голый хвост. Но едва ли её зубы станут острее, чем теперь, думал Пасюк. Кровь уже запеклась на его предплечье, перечеркнув плоть новым шрамом.

Славка вызывающе посмотрела на него сквозь прилипшие к лицу пряди волос, которые скоро станут светлой шерстью. Растопырила тонкие пальцы — на миг ему показалось, что на них уже мелькнули когти.

Она будет беспощадной, отчаянной, беззаветно храброй Крысой. Его подругой. Забудет о своей матери, которая как раз в этот миг открыла глаза в реанимации.

Сама станет матерью его детёнышей, пусть и нескоро.

И тогда наступит время Крыс. Потому что так было предсказано давным-давно, за много рождений до пасюка и Славки.

Пасюк посмотрел в зелёные злые глаза стоявшей перед ним девчонки и улыбнулся.

— Привет, Крыса!

Белка стремительно мчится по толстому корявому стволу старой сосны, задиристо цокая. Задиристо, задорно, звонко. Белка бросает сосновую шишку прямо на белобрысую макушку охотника, который смешно приседает от неожиданности. Белка всласть посмеётся — потом.

Охотник вскидывает голову, свободной рукой потирая макушку. На правом плече у него ружьё, гром-палка бледнолицых. Белка не боится выстрелов, бледнолицый промахнётся, даже если решится пальнут. Но он не станет тратить патроны на такого крохотного зверька, ведь его мех летом невзрачен, решает Белка.

Щёлк! Ещё одна шишка летит в голову незадачливого охотника, и тогда тот, покраснев от досады и злости, всё-таки срывает с плеча ружьё.

Выстрел раскатом грома разбивает покой чащи, её привычную жизнь. Мимо Белки с писком ужаса проносится дрозд. Белка презрительно щурится. Пожалуй, стоит ещё немного подразнить бледнолицего охотника, пускай тратит патроны. Белка летит, летит по стволу весёлой рыжей молнией, перескакивая с одной разлапистой ветви на другую, снова издевательски цокает, торжествуя.

Однако новый выстрел — а у него меткий глаз, у этого бледнолицего! — сотрясает ветку, по которой мчится Белка, пуля горячим смертоносным ветром пролетает рядом, и… Белка срывается вниз.

Вниз, вниз, вниз, ударяясь о спасительные ветки, вниз, пока не обрушивается прямо в муравейник, разметав хвою и мелкие веточки. Удар на миг выбивает из него дух, и, когда он вскидывает наконец голову и пытается сесть, то обнаруживает, что бледнолицый охотник стоит прямо над ним и неверяще таращит ошалелые голубые глаза. Растяпа.

Белка насмешливо цокает языком, вскакивает и одним стремительным движением ловко выкручивает из рук бледнолицего его гром-палку. Ружьё. Отличное новое ружьё.

Племени пригодится.


Джон Стивенс понимал, что не стоит тратить заряды на какую-то белку, наглую тварюшку. Однако когда вторая по счёту шишка врезалась в его саднившую маковку, он не выдержал и вскинул ружьё.

Новым выстрелом он сбил белку наземь и торжествующе увидел, как та беспомощно летит вниз, ударяясь о ветки. Но у подножия соснового ствола, когда Джон туда подбежал, лежала вовсе не белка. Лежал краснокожий парень, голый по пояс, в кожаных штанах и мокасинах. Тонкий, гибкий, с заплетёнными в косу блестящими чёрными волосами и смуглым остроносым лицом.

Чертовщина какая-то.

Пока Джон хлопал глазами, мучительно недоумевая, как же так получилось, парень взвился с земли, будто молния. Рывок — и вот уже ружьё оказалось в его на диво сильной руке, а Джон только и мог, что завороженно глядеть в направленный прямо на него зрачок ружейного дула.

И в тёмные, как смола, глаза этого парня, самого непонятного божьего творения, когда-либо встречавшегося Джону.

— Бе-белка где? — запинаясь, глупо спросил он.

Парень рассмеялся, заливисто и звонка.

— Я и есть Хеткала, Белка, — весело отозвался он и взвёл курок.

Джон непроизвольно зажмурился, ожидая боли, которая разорвёт ему грудь. Но не дождался.

Когда он робко приоткрыл глаза, то увидел лишь мелькнувшую в чаще смуглую тень.. Парень шёл легко и, кажется, даже посвистывал.

— Ружьё моё отдай, ты, краснокожий вор! — в отчаянии вскричал Джон.

Но ответом ему было только насмешливое цоканье, эхом пронёсшееся по ветвям.

Леса в Манитобе тогда росли вольно, упираясь макушками в колени Отца Небо. И топоры белых людей не касались их, а зверья под их кронами водилось видимо-невидимо. Мато, медведи, тёмные и грозные, как ночь. Эхака, лоси, увенчанные коронами рогов. Йаке, волки, вольные свирепые охотники. Хеткала, белки, живущие на головокружительной высоте в древесных кронах. Уанбли, орлы, парящие под сумрачными облаками. На-на-тейзи, бобры, жители вод, трудолюбивые и сметливые. И люди краснокожих племён, обитавших в чаще, не убивали их зазря, ибо были их братьями по крови, но, если случалось эту кровь пролить, охотник просил у убитого зверя прощения и взывал к милости Отца небо.

Так случилось, что однажды славный воин по имени Ша Токей, Красный Утёс заплутал в чаще, раскинувшейся между двумя великими озёрами, и решил дождаться ночи, чтобы звёзды указали ему верный путь.

Возле впадающего в озеро, весело журчащего ручья заметил он обиталище бобров, слепленное из веток, сучьев и глины. Услышал он, как хвост бобра шлёпнул по воде, и поднял лук, но не ружьё, потому как если бобр был не один, гром выстрела спугнул бы его сородичей. Позабыл он, что старики его племени звали бобровый народ — «маленькие лесные люди» и наказывали молодым охотникам не убивать их без особой на то нужды.

Но Красным Утёсом завладел недобрый азарт, походивший на дурманящую огненную воду бледнолицых. Он выпустил стрелу, и та поразила бобра в воде — там начало расплываться мутно-багряное пятно. Крадучись, Красный Утёс спустился на мелководье и, ухватив убитого бобра за хвост, выбросил его на берег.

Потом он разорил жилище бобра и нашёл там ещё двух зверей, побольше и поменьше. Тот, что поменьше, пытался уплыть. Их он тоже убил, хотя сердце шептало ему, что в таком поступке не было нужды и нет доблести.

Вернувшись туда, где лежали его пожитки, Красный Утёс развёл костёр, освежевал тушки мёртвых бобров, очистил их от остатков плоти, натянул шкуры на распялки, которые носил с собою. А мясо зажарил над костром и съел, выбрав самые вкусные куски.

Сделав так, он не попросил прощения у душ убитых бобров, потому что не чувствовал за собою никакой особой вины. Скваттеры-французы, весело думал он, вороша палкой угли в кострище, дорого дадут за эти большие свежие шкурки.

Сытый и довольный, он взглянул на небо, где уже высыпали первые звёзды, и они указали ему правильный путь. Красный Утёс собрал свои пожитки, не забыв про шкурки, и пустился в дорогу.

Но в нескольких полётах стрелы от разорённого им бобрового жилья он вдруг увидел одинокий вигвам. Над его полукруглым сводом поднимался лёгкий дымок, внутри приветливо светился огонёк костра. Откинув полог из шкур, прикрывавший вход, из вигвама вышла молодая женщина и безо всякого страха или стеснения посмотрела прямо в глаза подошедшему воину.

Красный Утёс почувствовал замешательство, такой ладной и славной она ему показалась. Её иссиня-чёрные волосы были аккуратно заплетены в две тугие косы и ниспадали до пояса. Тонкое лицо словно выточено из медового дерева, уголки больших глаз чуть приподняты к вискам. Стан её был стройным, ноги — длинными. Только когда она улыбнулась нежданному гостю, тот заметил единственный изъян — передние зубы её, хоть и очень белые, сильно выдавались вперёд. Но это не портило её, наоборот, делало ещё милее.

Красный Утёс сказал почти робко, хотя прежде был весьма обходителен с женщинами:

— Позволь мне переночевать твоём вигваме, красавица. Если ты живёшь одна в такой глуши, может быть, у тебя найдётся для меня мужская работа?

Женщина лукаво рассмеялась и ответила безо всякой боязни:

— Мужская работа для тебя найдётся. Хоть я живу по соседству со своими родичами — отцом с матерью и бабушкой, но своего мужчины у меня нет.

— Кто же защищает тебя? — спросил Красный Утёс, испытывая прилив желания в чреслах и неловкость в сердце оттого, что так быстро потерял самообладание, а это было недостойно воина.

Он подумал, что эта девица, должно быть, была из тех, чьи вигвамы всегда стоят на отшибе поселения, чтобы любой из воинов мог приходить и спать с ними, когда заблагорассудится. Такие женщины были и в его селении.

— Я сама себя защищаю, — спокойно ответила та, блеснув раскосыми глазами, и воин снова ощутил непонятную робость. Возможно, стоявшая перед ним женщина была великой знахаркой или колдуньей.

— Я Красный Утёс, а как зовут тебя? — спохватившись, выпалил он.

Женщина на миг отвела глаза и промолвила:

— Называй меня Уан-чи, Ветка.

Красный Утёс понял, что она солгала, но ничего больше не спросил. Она предложила ему поесть, но он отказался, упомянув, что уже поужинал. Тогда она уложила его на шкуры у очага и без стеснения распустила ремешки на своей замшевой рубахе и штанах. То же самое она с тихим смешком проделала и с ним.

Её тело было маленьким и крепким, твёрдые груди оказались как раз по его руке, и он долго и с упоением водил пальцами по её нежным соскам, заставляя её дрожать и вскрикивать. Её естество было влажным от желания.

Они не спали почти всю ночь, снова и снова сливаясь воедино, пока Красный Утёс не сорвался наконец в темноту сна, больше похожего на беспамятство.

Проснувшись, он сразу всё вспомнил, едва увидев стройную узкую спину Ветки, сидевшей возле костра. Чёрные косы стекали по её точёным плечам. Почувствовав его взгляд, она стремительно обернулась, и блаженная улыбка, вспыхнувшая было на его губах, уступила место тревоге. Женщина сжимала в руках распялки с бобровыми шкурами — очевидно, она перебирала его пожитки, брошенные им ночью у входа в вигвам.

— Что это за шкуры? — тихо и бесстрастно осведомилась она, хотя лицо её потемнело, и обнажённая грудь часто вздымалась от волнения.

Красный Утёс подумал, что, должно быть, нарушил границу охотничьих угодий её отца, убив этих бобров, и покаянно ответил:

— Я нашёл бобровое жилище по ту сторону озера и убил этих трёх бобров очень легко. Они оказались доверчивыми, и я не удержал стрелу на тетиве… как не удержал её с тобою, — добавил он, силясь усмехнуться, чтобы вернуть всё то тепло, что было между ними прошедшей ночью. — Но я отдам эти шкуры твоему отцу, если…

Он запнулся, потому что женщина одним молниеносным движением вдруг очутилась рядом с ним. Глаза её пылали яростным тёмным огнём.

— Ты убил моего отца, ты, убийца, — прошипела она перед тем, как впиться острыми, будто отточенное лезвие, зубами в его беззащитное горло. — Мою мать и бабку, — продолжала она, не отстраняясь от струи горячей крови, выплеснувшейся ей на лицо и обнажённую грудь. — Умри и ты, — закончила она, глядя в его удивлённые тускнеющие глаза. — Я утоплю тебя в озере, и никто никогда не узнает, куда ты подевался. Это говорю я, На-на-тейзи, Бобриха.

Соня и Мишка раньше жили с папой и мамой в маленьком городе за Полярным кругом. Там было красиво, но очень холодно. Зима по десять месяцев, куда это годится», — вздыхала мама. Зато Мишка ходил там в хоккейную секцию, а Соня — на фигурное катание.

Но вот вся их семья взяла и переехала в такой же маленький, но южный городок. Над ним высились горы, а под ними плескалось море. Море называлось Чёрным, но на самом деле было синим. Синим-синим, как мамины глаза.

«Теперь лето будет по десять месяцев», — смеялся папа.

Какое тут лето, им всем ещё предстояло выяснить, потому что переехали они в сентябре, загрузив вещи в большой вагон, который назывался «контейнер». Мишка сразу пошёл в школу, в третий класс, откуда явился на второй день с распухшим носом. Мама заахала, а Мишка гордо заявил, что подрался с Давидом, который строит из себя, потому что армян. «Армянин», — машинально поправила его мама и схватилась за сумку, чтобы сразу же бежать в школу и выяснять, в чём проблема. Но папа ей не разрешил, строго сказаd, что это же пацаны, как поссорились, так и помирятся. И велел Мишке самому не задаваться. Мишка прогундосил, что не задавался, просто похвастался, что видел северное сияние, а Давид — нет. Папа засмеялся, а мама махнула рукой.

Но папа оказался прав: Мишка подружился с Давидом, и тот стал приходить к ним, в их дом, увитый виноградом «изабелла», очень сладким. Соня объедалась им так, что у неё даже болел живот.

Теперь они оба задавались перед Соней, потому что она была девочка и младше их, даже в школу её брали только на будущий год. Соня терпела — с этими задаваками было интересно, особенно с Давидом. Тот оказался на голову ниже Мишки, но кудрявый, черноглазый и умел плавать и даже нырять со специальной маской, чтобы видеть всё, что происходит на морском дне. Он и Мишку этому научил, а Соне мама не позволила, велела сидеть в круге на мелководье.

Ещё Давид всё знал про разных зверей и птиц, которых тут было очень много. Возле больницы в конуре жила большая кудлатая собака Найда. Очень большая. Давид сказал, что это помесь кавказской овчарки и сенбернара. Соня даже заробела, но Найда оказалась доброй, лизала ей руки, когда она приносила ей косточки. У Найды под брюхом копошились щенки, похожие на лохматых медвежат, пять штук, и она разрешала их трогать и гладить.

Ещё тут водилось много кошек, всяких возрастов и раскрасок. Они жили прямо на улице и весело мурчали, но были довольно грязные. Соня немедля притащила домой рыжего пушистого котёнка и назвала его Рон. Мама сперва ругалась, но котёнка оставила, только велела Соне и Мишке его помыть. Они и помыли — в пластиковом тазике во дворе.

По ночам в горах над домом кто-то выл. Давид сказал, что это шакалы. Соня сперва пугалась, потому что знала — шакалы страшные, так написано в книжках про Африку: они собираются стаями и нападают на антилоп и даже на жирафов. Но когда Давид показал ей шакала живьём со словами: «Смотри, вон он дорогу перебегает!», Соня успокоилась. Шакал оказался совсем нестрашным, очень худым, со свалявшейся жёлто-бурой шерстью, и походил на лису.

А в ветвях дерева, росшего под окном Сониной комнаты (Давид объяснил, что это хурма), жили совсем уж странные зверьки. Они были серые или рыжеватые, маленькие, немногим больше мышей из зоомагазина, но с пушистыми хвостами. На кончиках хвостов — кисточки. И у них были большие, круглые и блестящие глаза. Эти зверьки иногда показывались среди листьев, так Соня их и увидела. Она притаилась за шторой и наблюдала. Один такой спускался по корявому стволу вниз головой, Соня не выдержала и засмеялась, а он тут же исчез. Испугался.

Она спросила Давида, что это за зверьки, а он солидно ответил:

— Это крысобелки.

— Таких не бывает, — подумав, заявила Соня. — Или крысы, или белки.

— Но они так называются, — упорствовал Давид. — Все это знают. Много ты понимаешь.

— Я в Интернете посмотрю, — заупрямилась и Соня.

— Давай я посмотрю, — вмешалась мама, но папа сказал:

— Лида, пусть она сама.

Соня уселась за мамин ноутбук и задумалась, какой задать запрос. Она напечатала «крысобелка», и ей сперва вывалился Скрат из мультика «Ледниковый период»: он был глупый и всё время гонялся за своим дурацким жёлудем, строя всякие пакости. Но на второй ссылке она изумлённо закричала:

— Ой, смотрите! Это они!

На фотографии два зверька с пушистыми хвостами бежали по толстой ветке.

— Лесная соня, — с выражением прочитал папа, заглянув ей через плечо, — млекопитающие из отряда грызунов.

— Соня! — закатился смехом Давид, тыча пальцем в монитор, и Мишка тоже начал ржать.

— Я София, — гордо сказала Соня, не обидевшись, — по-гречески «мудрая».

И показала язык сперва Давиду, а потом Мишке, который всё ещё хихикал.

— Зоологом будешь? — серьёзно спросила мама. — Как Джеральд Даррелл.

Ночью Соня долго не спала, всё слушала, как в ветках хурмы возятся крысобелки, которые были вовсе даже лесные сони. Она думала о том, можно ли их приручить, как сделать так, чтобы Рон их не обижал, и ложатся ли они зимой спать. Этого она не успела выяснить, но обязательно посмотрит завтра в Интернете, решила Соня.

А ещё она решила, что да, постарается стать зоологом. Как Джеральд Даррелл.

У Коли были: Большой Хозяин, Маленький Хозяин, Большая Хозяйка и Маленькая Хозяйка. Все они жили с ним.

А он жил в клетке.

Ещё была Бабушка, которая приходила снаружи, из-за двери. В эту дверь по одному или вместе уходили все Хозяева. И бабушка уходила. Но потом все всегда возвращались. Коля исправно ждал.

Когда он был маленький, его все любили. Он и правда это чувствовал. Даже гордились им.

— Какой умный крысак! — говорил Большой Хозяин, гладя Колю по голове пальцем.

— А в зоомагазине толковали, — подхватывала Большая Хозяйка, — что половозрелый самец в одиночестве становится агрессивном.

— Ничего он не агрессивный, — гордо заканчивала Маленькая Хозяйка.

Коля официально принадлежал ей. Она кормила его кусочками сухофруктов и сыра, пока Большая Хозяйка убирала в его клетке, вытряхивая грязные опилки и насыпая свежие.

А Маленький Хозяин устраивал на полу лабиринт из книг, коробок и старых игрушек, чтобы Коля искал там какое-нибудь лакомство. Коля всегда находил.

Прошло несколько лет — Коля не знал, сколько. Он состарился. Его чёрная блестящая шёрстка поседела, он стал плохо видеть и слышать. Но что хуже всего — у него на боку начала расти большая безобразная опухоль.

Колю посадили в коробку и отнесли в такое место, где пахло остро и неприятно. Нюх у него ещё сохранился. Кто-то в белом халате сказал у него над головой:

— Неоперабельный рак.

Колю снова принесли домой и посадили в клетку. Он радостно бросился к кормушке. Обе Хозяйки почему-то плакали, глядя на него. Маленький Хозяин куда-то убежал. Потом ушла и Маленькая Хозяйка.

Потом пришла Бабушка.

— Не знаем, что делать, — мрачно сказал ей Большой Хозяин. — Хорошо, что хоть не мучается

— Нельзя же, чтобы дети смотрели, как он умирает, — пробормотала Большая Хозяйка. — И шишка эта такая отвратительная.

— Крысу заводят, чтобы дети поняли, что такое старость и смерть, — отозвалась Бабушка. — Вы думали, что он будет жить вечно? Вы не хотите смотреть на него. А на меня вы будете смотреть?

— Мама! — взмолилась Большая Хозяйка и снова принялась вытирать глаза. — Что ты такое говоришь!

— Я его заберу, — решительно сказала Бабушка. — Приготовьте клетку и всё, что ему там надо. Если вы не хотите видеть старость и смерть.

Теперь Колю любила только бабушка, а Хозяева вовсе не приходили. Она всё время была с ним, не уходила никуда. Возможно, только тогда, когда Коля засыпал. Он теперь почти всё время спал в углу, с трудом поднимаясь, чтобы подползти к кормушке. Бабушка гладила его по спинке, потом осторожно брала на руки и приговаривала, какой он красивый и умный.

Коля был счастлив.

А потом он заснул и не проснулся.

Жил-был один юный мышонок по имени Весёлый Хвостик, и был он очень любопытен, даже любопытнее, чем другие мыши, а ведь всем известно, как пронырливо это племя.

Рос он, как это ни печально, круглым сиротой, потому что отца его и мать утащили и съели хищники: одного — канюк, а другую — лисица. Весёлый Хвостик долго горевал, но время берёт своё, и вот он снова стал пытливым и любознательным, как прежде.

Племя заботилось о нём. Соседки Мягкая Спинка и Тёплая Шёрстка опекали его, отдавая ему часть своих припасов, а храбрые воины Острый Зуб и Меткий Глаз учили его выбирать вкусные корешки, ловить жуков и укрываться от канюков, сов и лисиц. Вместе со своими друзьями Твёрдой Лапкой и Жёлтым Пятнышком он прилежно собирал и носил в норку колоски и орешки. Однако Весёлому Хвостику всегда чего-то не хватало в размеренной монотонной жизни своего племени.

Скучновато ему было, попросту говоря.

Он часто забирался на россыпь камней, поднимался на задние лапки и вглядывался вдаль, пытаясь увидеть, что же там такое, в этих таинственных неизведанных краях, за туманной дымкой горизонта. Но он не смел отправиться туда. Столько опасностей угрожало маленькому мышонку и в родном-то лесу, что уж говорить о незнакомых землях.

— На какие ещё неизведанные края посмотреть? — строго выговаривала ему Мягкая Спинка, согнав с камня. — Что ты за глупости выдумываешь? Вот вырастешь, встретишь хорошенькую мышку по душе, женишься на ней. Как пойдут у вас детки, некогда тебе станет глупостями заниматься, нужно будет семью кормить. Слушайся старших и выброси из головы свои бредни. Я ведь тебе только добра желаю. То же самое сказала бы и твоя покойная мать.

Весёлый Хвостик кивал и соглашался, но на душе у него становилось темно и пусто, как в заброшенной норке. Неужели вся его жизнь всегда будет такой вот пустой и скучной?

Он не утерпел и однажды отправился за советом к великому шаману по имени Толстое Брюшко, принеся ему подношение — несколько колосков.

Тот был уже стар, в самом деле довольно-таки толст, с длинными седыми усами. Выслушав Весёлого Хвостика, он встопорщил усы и важно произнёс:

— Я услышал тебя и понял. Ступай, сын мой. Я поговорю с духами и завтра к вечеру передам тебе их ответ.

Робея, Весёлый Хвостик отправился прочь. А Толстое Брюшко задумался. Ему и раньше доводилось встречать таких юных пылких храбрецов, и он знал, что их гложет — неустанная жажда познания мира. Он и сам когда-то был таким. Но его жажда познания вылилась в беседы с духами, которые давали ему советы, он доносил их до остальных членов племени и считал себя нужным и важным. Но как утолить жажду Весёлого Хвостика? Все ему подобные храбрецы рано или поздно оставляли племя и не возвращались. Разумеется, они погибали в пути.

Толстое Брюшко вздохнул и отправился к заветному озерцу, в воде которого всегда видел духов. И в этот раз пришли они, отразившись в водной глади. Внимательно выслушав шамана, они спросили его?

— Насколько сильна та жажда, которой пылает сей юный герой? Готов ли он пожертвовать ради неё жизнью?

Толстое Брюшко подумал и отозвался:

— Я спрошу его, а вы скажите мне, о духи, что он должен будет сделать, если решится.

И духи сказали ему.

Когда следующим вечером Весёлый Хвостик явился к жилищу шамана, тот уже ждал его в полной раскраске и облачении. Юный мышонок опять оробел. Он почтительно опустил к ногам шамана новое подношение — жёлудь — и с запинкой осведомился:

— Говорил ли ты с духами, о великий шаман, и что они сказали тебе?

— Сперва они поручили мне спросить тебя, — строго ответил Толстое Брюшко, — и вот я спрашиваю: готов ли ты пожертвовать жизнью ради той жажды познания, которую испытываешь?

Весёлый Хвостик, задумавшись лишь ненадолго, решительно кивнул и проговорил:

— Я готов отправиться в путь к горизонту, чего не решался сделать раньше. Но если духи меня благословляют…

— Не торопись, юнец, — осадил его Толстое Брюшко. — Множество подобных тебе героев не смогли миновать даже соседнего оврага, потому что были растерзаны коршуном или лисицей. Нет, твоё испытание будет более тяжёлым, но если ты выдержишь его, твоя жизнь не оборвётся, а изменится, и ты получишь то, чего так жаждешь.

— Что же я должен сделать? — тихо спросил Весёлый Хвостик, завороженно уставившись на шамана.

— Ты должен вскарабкаться на самую высокую ветку вон той сосны, — со вздохом объяснил Толстое Брюшко, указывая на корявый ствол росшей над обрывом сосны, — и прыгнуть вниз. Если ты сделаешь это без колебаний и уныния, духи исполнят твоё желание.

— Но я же разобьюсь насмерть, — ужаснулся Хвостик.

— В этом-то всё и дело, сынок, — грустно покачал головой шаман, — в этом-то всё и дело. Твоя жизнь сейчас не столь уж плоха, не так ли? Тебе есть что терять. Готов ли ты принести такую жертву ради исполнения мечты — чтобы достичь далёких горизонтов и узнать, что там находится.

— Я бы мог точно так же отправиться в путь среди равнины, — в замешательстве пробормотал мышонок, опуская свою бедовую голову.

— В этом-то всё и дело, — с силой повторил шаман. — Если бы ты пошёл в это путешествие к горизонту, как и многие раньше, то тебя бы согревала надежда на то, что канюки тебя не схватят. Или на то, что ты сможешь вернуться. Здесь же ты принимаешь решение безо всякой надежды. Подумай.

Ему было жаль отчаянного юнца.

— Я уже подумал, — отозвался Весёлый Хвостик, и голос его окреп. — Я сделаю, как сказали духи.

…Итак, он вскарабкался на красную кору старой сосны и, цепляясь за неё коготками, начал свой трудный подъём — к самой луне, уже появившейся на темнеющем небе. Из-под коры выбегали муравьи и жучки, иногда ему приходилось огибать смоляной ручеёк, но он упорно лез всё выше и выше.

И вот наконец Весёлый Хвостик достиг основания ветки, простиравшейся прямо над краем обрыва, и побежал по ней. Ветка упруго качалась под порывами ветра. Мышонок бежал, не останавливаясь, быстро перебирая лапками, пока ветка совершенно не истончилась. Весёлый Хвостик взглянул вниз, но шамана и родных нор не увидел. Подступала ночная тьма.

Замерев всего лишь на мгновение, Весёлый Хвостик прошептал себе ли, духам ли:

— Я не боюсь! Вернее, я очень боюсь, но всё равно хочу достичь недостижимого.

И отважно ринулся вниз.

Честно сказать, он зажмурил глаза, ежесекундно ожидая, что порыв ветра понесёт его, завертит и расшибёт о камни.

Но этого так и не случилось. Ветер нёс его, но Весёлый Хвостик не падал. Когда он решился открыть глаза, оказалось, что внизу простирается равнина, посеребрённая светом луны и звёзд, а чёрная громада гор на горизонте стремительно приближается.

Да, они приближались! И звёзды сияли таинственным льдистым светом, совсем близкие, какими он никогда их раньше не видел!

И тогда он радостно закричал. Никогда прежде он не знал такой радости, какая переполняла сейчас его маленькое сердце.

Какая-то птица поравнялась с ним. Это была не сова, как он опасался, а козодой. Тот сказал, удивлённо глядя на мышонка:

— Ты летишь! У тебя крылья! Но ты не птица. Кто ты такой?

И тут в голове у мышонка зазвучал голос шамана. Весёлый Хвостик сперва опешил, но потом повторил ответ вслух.

Он гордо сказал:

— Я летучая мышь! Мой удел — небо.

Так появились летучие мыши — оттого, что Весёлый Хвостик решил достичь недостижимого.


Примечание автора: летучие мыши принадлежат к отряду рукокрылых, и их уделом действительно является только небо. На земле они беспомощны, а спать (днём) могут только вниз головой, зацепившись за опору, и из этого положения отправляются в полёт.

Унпан, огромный бурый лось, уходил от погони. Поначалу бег его был стремительным и лёгким, хотя в его правом боку торчала оперенная стрела. Но сейчас он с каждым шагом чувствовал, что силы покидают его. Вытекают вместе с кровью, пятнавшей багрянцем мох и опавшую листву его родного леса.

Унпан не знал, преследует ли его охотник, выпустивший эту стрелу. Не знал, есть ли у того собака, не слышал её лая. Но ведь он не услышал и приближения самого охотника — тонкой, но грозной тени, внезапно выступившей из кустов на краю поляны, где пасся Унпан. Он заметил краем глаза эту мелькнувшую среди ветвей юркую тень и начал было поворачиваться, чтобы бежать, но было поздно. Свистнула тетива, стрела рассекла знойный воздух и вонзилась Унпану в бок.

Боль. Боль, не сравнимая ни с чем, испытанным им ранее, обожгла его так, что ноздри раздулись, а из груди вырвалось глухое мычание.

Но он всё равно повернулся и бросился в чащу, роняя на землю капли крови. Каждый раз, когда оперение торчавшей стрелы задевало кусты или ствол дерева, боль пронзала Унпана с новой силой. Но он лишь ускорял бег, пытаясь скрыться от самого страшного в лесу зверя — от человека.

В отчаянии он понимал, что все его усилия бесполезны: по кровавым отметинам, по следам копыт на примятой траве охотник быстро найдёт его, и тем более найдёт, если с ним была собака.

В голове у Унпана всё мутилось от боли и слабости, сильные ноги начинали подкашиваться. Он решил: если охотник будет его преследовать, он повернётся и бросится на врага, попытается растоптать его грозными копытами. Он не будет просто стоять и ждать, когда охотник придёт добивать его.

Чуткими ноздрями Унпан уловил запах воды. Озёрной воды. Она отличалась от речной, быстро текущей, стремительной, бурлящей. И запах у неё был другим — запах покоя, тины, прибрежной осоки. Словно этот запах придал ему сил, Унпан ринулся вперёд, туда, где между деревьями уже блестела желанная ему вода.

Он остановился на мелководье, тяжело дыша, потом побрёл вдоль берега, осторожно переступая. Возможно, ему всё-таки удастся скрыться под защитой этой благословенной воды. Она смоет его следы. Защитит его. Спасёт.


Чапа, чёрный бобр, осторожно вылез из своей хатки, заслышав шум в лесу. Нырнув в озеро так, что из воды торчали только глаза и кончик носа, он поплыл к берегу, внимательно наблюдая за всем происходящим.

Он увидел, как на песчаный берег из чащи выбежал огромный лось и не остановился, пока не зашёл в воду. Там он встал, шумно дыша, бурые бока его вздымались. Потом он наклонил увенчанную рогами голову и принялся пить, втягивая воду, но выпил совсем немного, видимо, понимая, что после такого отчаянного бега может ослабеть, если напьётся вдосталь. Чапа притаился за корягой, наблюдая, как лось настороженно подымает свою большую голову, а с его губ срываются и падают блестящие капли. Потом лось повернулся и медленно, очень медленно побрёл вдоль берега по мелководью, и Чапа с замиранием сердца увидел, что в его правом боку, обращённом к нему, торчит оперенная стрела.

О, это было плохо! Очень, очень плохо! Какой-то человек охотился поблизости, ранил этого лося и оставил стрелу в ране. Охотник наверняка идёт по следам крови и рано или поздно выйдет к этому озеру, к хатке Чапы. Разорит её!

Но лось поступил очень умно, двигаясь дальше по воде. Если он обогнёт озеро вдоль берега и выйдет в лес с противоположной стороны, вода смоет все следы, и охотник не найдёт свою подраненную добычу.

Не спуская глаз с лося, Чапа поплыл за ним.

Наконец лось вылез из воды, довольно далеко от того места, где в неё вошёл. Он забрался поглубже в густые кусты и там осторожно улёгся наземь, подогнув сперва передние, а потом задние ноги. Его бока вздымались по-прежнему тяжело.

Чапа так же осторожно выбрался из озера и пошлёпал к лосю.


Холодная вода немного притушила терзавшую Унпана острую боль, но стрела, проклятая стрела при малейшем прикосновении оперения к веткам снова и снова беспощадно терзала живую плоть.

Среди ветвей раздался почти неслышный шорох. Совершенно измученный Унпан повернул голову на шум.

За кустом боярышника сидел бобр и внимательно смотрел на него. Буровато-чёрная шерсть слиплась от воды, взгляд похожих на ягоды тёмных глаз был напряжённым и внимательным.

— Кто ты? — требовательно спросил бобр. — Это моё озеро. Я Чапа.

— Я Унпан, — почти безразлично отозвался Унпан. — Я, наверное, умру здесь. Охотник ранил меня, и стрела очень мешает мне. Она разворотит мне всё нутро, а достать её я не могу. Или же сюда придёт охотник и добьёт меня.

Бобр смешной неуклюжей походкой приблизился к Унпану и понюхал воздух.

— Кровь уже не сочится, — сообщил он. — Охотник, возможно, и не отыщет тебя в этой чаще. Но я не хочу, чтобы он сюда приходил. Он разорит мой дом, этот убийца. И чтобы ты тут умирал, я тоже не хочу. Твоя туша будет вонять и испортит всю воду в моём озере, прежде чем придут волки или лисы и обглодают твои кости.

Унпан, невзирая на всю отчаянность своего положения, не мог не усмехнуться, слушая ворчание этого маленького толстого зверька. Воду он ему испортит, надо же!

— Повернись-ка, — скомандовал тем временем бобр, подойдя ещё ближе. — так, чтобы мне было удобно посмотреть, что там у тебя в боку. Давай, шевелись.

Унпан покорно подчинился, хоть и не удержался от язвительного:

— Что же может там у меня быть? Вот загадка-то? Наверное, стрела?

— Смешно, — оценил бобр, деловито ощупывая передними лапами шкуру вокруг раны Унпана. Тот вспомнил, насколько ловко действуют сородичи Чапы этими лапами, когда строят свои дома из веток — почти как люди.

А Чапа тем временем крепко зажал в лапах стрелу и упираясь хвостом и всем своим толстым огузком в усыпанную листвой землю, принялся тащить стрелу наружу. У лося потемнело в глазах от боли, и он громко замычал.

— Тихо ты, великан! — цыкнул на него Чапа, не прекращая своей возни. — Я могу отгрызть оперение, но ведь само древко останется внутри! Молчи и терпи, ведь ты же не хочешь, чтобы сюда пришли волки, или чтобы охотник услышал тебя!

Унпан не хотел этого. Он терпел. Но когда мир совсем расплылся у него перед глазами от невыносимой боли, сбоку раздалось довольное:

— Готово! Ну я ли не молодец?

Кое-как отдышавшись, Унпан покосился на бобра. Окровавленную стрелу тот брезгливо бросил наземь. По шерсти Унпана вовсю текла кровь, вырвавшаяся наружу из открытой теперь раны.

— Целебный мох… — забормотал тем временем бобр, деловито оглядываясь по сторонам. — Целебный мох… Лежи тихо, великан, я ненадолго отлучусь.

И его толстое тёмное тельце замелькало среди кустов. Ковылял он по-прежнему неуклюже, но быстро.

Унпан прикрыл глаза, покоряясь воле Великого Духа, пославшего сюда этого странного зверька. Как и краснокожие люди, живущие здесь, он верил, что все они равно дети Великого Духа, и ничто не случается без его ведома.

Бобр вернулся так же быстро, как исчез. В пасти у него болтался огромный клок зеленоватого мха и паутины, одной лапой он его придерживал.

— Это остановит кровь и, возможно, вылечит тебя, — непререкаемо заявил он, плотно затыкая рану принесённым пучком. — Но, конечно, заживать будет долго, да и охотник всё ещё может сюда прийти и наткнуться на тебя.

У Унпана не было сил это оспаривать. Он просто закрыл глаза, перед которыми плясали алые всполохи, похожие на лесной пожар, потом уронил голову на траву.

— Спи, — распорядился Чапа, подумав. — А помирать мне здесь не вздумай, слышишь?

Но Унпан уже ничего не слышал. Он спал.


Унпан не умер. Он отлежался под кустами, а охотник, ранивший его, так и не пришёл. На второй день Унпан с трудом поднялся и принялся вяло жевать ветви молодых деревьев. Потом отправился на водопой к озеру. И замер, увидев, как на глубине резвится Чапа, вздымая тучи брызг. Бобр плавал и нырял, как рыба. Тут он вовсе не был неуклюжим, а наоборот, стремительным и гибким

Завидев Унпана, Чапа подплыл поближе и весело прокричал:

— Теперь ты у меня в гостях по-настоящему! Пошли купаться!

И Унпан пошёл купаться.