Название: Быть мужчиной
Автор:  sillvercat
Бета:  Tintae
Размер: миди, 4724 слова
Пейринг: Реми/Гэйла
Категория: гет
Жанр: романс
Рейтинг: R
Краткое содержание: Луизиана, начало XIX века. Ставшая рабыней у мерзавца-трактирщика креолка Гэйла совершает побег с помощью весёлого бродяги Реми, который учит её трудному искусству быть мужчиной.

Примечание: В начале позапрошлого века Луизиана была передана Соединённым Штатам, и креолы, они же каджуны, то есть люди со смешанной кровью, из элиты враз превратились в недочеловеков-рабов. Собственно, это и определило судьбу героини рассказа.
Читать дальше Пос соционике: Гюго (Реми)/Гамлет (Гэйла)

Благодарность:  F-fantazy,  Lila West,  Stef Boread,  Xin Rei.

Ссылка на ФБ-2013: fk-2o13.diary.ru/p191304590.htm

От автора: Изначально это писалось как приквел к «Маркизе», но где-то в середине процесса писания я поняла, что вижу в главном герое не Дидье Бланшара, а совсем другого парня, такое же гюгошное солнышко. Ростик, если это всё, что я могла для тебя сделать, то я это сделала. Пусть тебе будет весело там, где ты сейчас.

Арт от  Alice_Wingate!



* * *

Реми завернул в эту харчевню потому, что уже изрядно умаялся ночевать на брошенной наземь лошадиной попоне и в полусне ворошить угли, чтобы дым отгонял москитов и прочую пакость, которой в луизианских болотах было видимо-невидимо. Сейчас ему не хотелось ни выпить, ни поболтать, как обычно он делал в трактирах, ни даже приголубить хорошенькую служанку — лишь набить живот сваренной не на костре едой да растянуться на мягкой перине под крышей.

А служанка в этой дыре и вправду была прехорошенькой — маленькая креолочка с копной блестящих чёрных кудряшек. Только очень уж хрупкая — вот-вот переломится. И огромные карие глаза её смотрели исподлобья — затравленно и зло, будто у попавшего в капкан зверька.

Видать, она стала рабыней совсем недавно.

У Реми внезапно защемило сердце при взгляде на неё.


* * *

Как же Гэйла всё это ненавидела…

Провонявшую кухонным чадом и сивушным смрадом харчевню, пьяные похотливые рожи завсегдатаев, потные руки, норовившие её облапать. Своего новоявленного хозяина, старикашку Гастона. Вторую служанку, Бренду, которая игриво взвизгивала, когда её лапали да щипали.

Но яростнее всего Гэйла ненавидела себя.

Своё тело, которое щупали эти скользкие пальцы.

Всемилостивому Господу было угодно сделать её трактирной прислугой, девкой для поганых утех. Но Гэйла не собиралась принимать эту жалкую долю безропотно, как неразумная скотина!

Что с того, что библейский Иов многострадальный покорно сносил все напасти, которые Господь ему посылал? Иову не приходилось ночь за ночью отдавать своё тело на поругание!

Гэйла знала, что ей делать.

Подступавшая ночь должна была стать последней её ночью под этим проклятым кровом. Ей нужно было только дождаться, пока очередной похотливый скот не захрапит в её постели, усыплённый настойкой сонного корня, которую ей предстояло подлить ему в кружку с сивухой.

Гэйла заранее раздобыла сонное снадобье и рассчитала, когда месяц пойдёт на убыль, а охотник за беглыми рабами Вэлентайн Картер и его люди откочуют из их Сен-Габриэля вниз по реке.

Река.

Миссисипи. Отец Вод, который примет её грешное тело, если Отец Небесный откажется принять её грешную душу, которая вечно будет гореть в аду.

Пусть так, но рабыней она больше не станет!

Оставалось перетерпеть только одну ночь.

Последнюю.

Но как же это было тяжело!
читать дальше

Гэйла вся передёрнулась, вновь почувствовав на бедре чужую жадную ладонь.

— Эй, черномазая! — прогундосил заросший щетиной верзила-янки со шрамом на верхней губе и ещё выше задрал подол юбки Гэйлы. — Застели-ка мне постель!

В воздухе сверкнула серебряная монета, и Гастон ловко её поймал.

Вздрогнув, Гэйла покачнулась и отчаянным взглядом обвела осклабившиеся рожи вокруг.

Нет, она не могла. Иисус и Пресвятая Дева, она просто больше не могла!

— Но она же не хочет.

Уверенный голос откуда-то из-за спин прозвучал воистину как глас Божий.

Гэйла обернулась и широко раскрыла глаза.

Этого бродягу в поношенной одежде она никогда раньше здесь не видела. Не каджун, но и не янки. Она не могла определить по выговору, кто он. Немногим старше неё, белобрысый и сероглазый, пониже ростом, чем верзила со шрамом, но ладный и крепко сбитый.

— Малютка не хочет тебя, друг. Отпусти её, — повторил он беззлобно, но твёрдо.

После пары мгновений ошеломлённого молчания янки оскорблённо взревел:

— Заткнись, сопляк? Я заплатил!

Отпихнув брякнувшийся на пол табурет, он вскочил, выпустив Гэйлу, и та рванулась было прочь.

Сильные пальцы незнакомого бродяги ухватили её за плечо, и весёлые серые глаза оказались совсем близко.

— Чш-ш, цыплёнок… — Он бесцеремонно, но не грубо затолкал её к себе за спину. — Постой-ка тут.

На его загорелом лице неожиданно вспыхнула улыбка.

Пьянчуги гомонили, не решаясь напасть, удерживаемые то ли видом блеснувшего в его руке ножа, то ли этой искренней улыбкой.

— Ты готов отдать свою жизнь за шлюху, парень? — подбоченившись, пронзительно выкрикнул Гастон.

— За женщину, — серьёзно поправил тот. И, поглядев на возмущённо топтавшегося перед ним верзилу, примирительно добавил: — Бери ту, что хочет тебя, друг. — Он указал подбородком на жадно наблюдавшую за сварой Бренду. А потом, снова повернувшись к Гэйле, вдруг подмигнул ей и возвысил голос: — Плачу пять луидоров за ночку с этой малюткой, Гастон!

На миг в харчевне опять повисла гробовая тишина, сменившаяся изумлённым гулом зевак.

— За эдакие деньги, парень, — проворчал наконец Гастон, выступая из-за стойки, — ты можешь неделю пялить эту сучонку от заката до рассвета, пока тебе не надоест!

И он поймал потёртый кошель, брошенный ему парнем, так же сноровисто, как прежде монету. Распутал завязки, высыпав деньги на ладонь, попробовал каждый луидор на зуб и повелительно кивнул Гэйле:

— Ступай, дура, услужи господину!

Она проглотила слюну и неохотно двинулась к лестнице.


* * *

Ступени лестницы скрипели, скрипнула и дверь её комнатушки, пропуская их обоих, и Гэйла поспешно заперла её за собой. Она попыталась разжечь огарок сальной свечки, стоявший на сундуке у входа, но руки у неё задрожали так, что свечка заплясала в плошке.

Тёплые пальцы спокойно отняли у неё плошку, кресало и мгновенно зажгли фитиль.

Огонь вспыхнул, освещая простецкую, скуластую и курносую физиономию с ямочкой на левой щеке. Парень глазел на Гэйлу, чуть заметно улыбаясь.

Прислонившись к двери, та вытерла об юбку вспотевшие ладони, тоже не сводя с него напряжённого взгляда.

Этот бродяга заплатил такие деньги за трактирную шлюху!

Он явно что-то замыслил. Что?

Парень несколькими шагами пересек комнату и откинул задвижку с окна, дёрнув на себя створки. И нетерпеливо оглянулся на Гэйлу:

— Пойдёшь со мной?

Нет, он точно помешался!

Гэйла вздёрнула верхнюю губу, как ощерившаяся кошка:

— А ты что же — не тронешь меня… господин?

Он мотнул головой, продолжая пытливо её разглядывать:

— Ты же этого не хочешь.

— Это важно? — Гэйла так и передёрнулась.

— Ага, — безмятежно подтвердил тот. — Ты не хочешь меня, и я тебя не трону, если ты пойдёшь со мной, малютка. Будут другие женщины, которые меня захотят.

Наглый петух, такой же, как все мужчины! Считают, что между ног у них — просто сокровище!

— Зачем я тебе тогда? — бросила Гэйла, раздувая ноздри.

Парень почесал в затылке, искоса поглядывая на неё.

— Если в реке тонет щенок, я его вытаскиваю.

Гэйла закусила губу и прикрыла глаза, лихорадочно размышляя. Рушился весь её тщательно продуманный план побега, но…

Но ведь она могла использовать этого сумасброда, чтобы убраться как можно дальше отсюда! И охотник за рабами Вэлентайн Картер стал бы не страшен ей!

— Куда ты собрался вести меня? — хрипло вымолвила она. — К себе домой? Откуда ты родом?

— У меня нет дома, — легко пожав широкими плечами, отозвался парень. — Я родился на островах… и просто брожу по свету, зарабатываю то там, то сям, смотрю на мир и на людей... Никто мне не указ. — Голос его посерьёзнел. — Никто, кроме Бога.

Гэйла вдруг до боли остро позавидовала ему.

— Я тоже не родилась рабыней, если хочешь знать! — зло процедила она. — Мой отец… был доктором и женился на моей матери, хотя она была всего лишь служанкой в его доме. Я нипочём не оказалась бы тут, будь я мужчиной! Никто тебе не указ, конечно! А что делать мне, если…

Она задохнулась и умолкла, бессильно сжимая и разжимая кулаки.

— Если ты красива. Если к тебе все тянут лапы, — кивнув, тихо закончил парень и демонстративно скрестил руки на груди. — Я не буду тянуть к тебе лапы, Господь свидетель… Я просто хочу тебе помочь. Решайся, малютка. Как тебя зовут?

— Гэйла, — помедлив, вымолвила она.

— Красивое имя для красивой девушки, — ухмыльнулся он, тряхнув головой. — А меня — Реми. Решайся, Гэйла.

Она ещё раз поглядела в его серые простодушные глаза и решилась. Всё, что было ей дорого — серебряный материнский крестик — висел у неё на шее. Здесь ей оставалось сделать только одно…

Она шагнула к постели, ставшей местом её позора, судорожно сжав в руках плошку с горящим огарком. Но, как бы крепко она её ни сжимала, пальцы Реми оказались сильнее, и он задул свечу, выхватив её из рук Гэйлы.

— Я хочу выжечь дотла этот поганый клоповник! — прохрипела она.

— Здесь люди, — мягко, но решительно произнёс он, — Люди, а не клопы… и Бог им судья. Держись за меня, Гэйла.


* * *

И она вынуждена была держаться за Реми, выбираясь наружу. И прямо-таки повисла на нём, цепляясь руками и ногами, пока он ловко и почти бесшумно спускался вниз, на крышу дровяного сарая под её окном.

Было очень темно, хоть глаз выколи, и стояла влажная липкая жара, обычная для Луизианы в пору ранней осени. Поставив Гэйлу наземь, Реми не выпустил её ладони, и так, держась за руки, они осторожно пробрались к конюшне.

Гэйла затаилась за углом, в кустах жасмина, пахнущего дурманяще и сладко. Сердце её колотилось то часто-часто, то вовсе замирало.

А Реми всё болтал о чём-то с конюхом Луи, будто забыл, что она торчит в этих треклятых кустах и трясётся от страха и волнения. Наконец, церемонно распрощавшись с Луи, он неторопливо повёл по двору свою гнедую лошадь, ласково теребя её за гриву:

— Что, соскучилась, Ласточка?

Да он вообще рта не закрывал, этот… балабол!

Гэйла еле дождалась, когда он, вскочив наконец на спину своей Ласточке, подъедет к кустам, за которыми она пряталась, и тут же зашипела, едва он поднял её с земли и боком усадил на седло перед собой:

— Я тут жду, жду, а ты всё болтаешь! То с этим старикашкой, то с этой клячей!

— Ах, ласточка, и ты соскучилась? — прыснул Реми, ловя её гневно вскинувшиеся кулаки в свою крепкую ладонь. И добавил уже серьёзно. — Всё, малютка. Всё закончилось.

Гэйла попыталась отстраниться от него, цепляясь за гриву лошади. Но он осторожно привлёк её к груди, и наконец она сдалась, опустив растрёпанную голову на его широкое плечо. Так действительно было удобней.

Каменистая дорога летела под копыта лошади, ветер ерошил волосы, в болотах дружный хор лягушек выводил свои рулады. Но Гэйла уже ничего не слышала. Она крепко спала в кольце чужих рук, чувствуя себя в безопасности, чего не было уже давным-давно.

Когда она приоткрыла глаза, небо над болотами начинало розоветь. Окружающих мест она не узнавала, а это значило, что, слава Всевышнему, резвая Ласточка унесла их далеко от Сен-Габриэля.

Реми осадил лошадь, и Гэйла сползла наземь, не дожидаясь, когда он спешится и снимает её с седла.

Он тоже спрыгнул вниз и, потерев ладонью глаза, весело уставился на Гэйлу:

— Выспалась?

Она не удостоила его ответом. Присела на краешек проворно расстеленного им на траве плаща и зябко поёжилась.

— Продрогла? — не унимался Реми, — Потерпи, сейчас костёр разожгу.

Он что, взялся опекать её, будто наседка — цыплёнка, как он её недавно назвал?!

Гэйла вскинула голову и отрезала:

— Мне не холодно!

— Ну и хорошо. А вот мне холодно, — покладисто заметил Реми и принялся обустраивать кострище, снося к песчаной прогалине хворост.

Немного посидев, Гэйла поднялась и тоже начала подтаскивать к костру сухие сучки, кору и мох.

Реми встал перед нею, легко выдернув у неё из рук эти сучья, как недавно выдернул свечку.

— Я сам. Лучше скажи мне, малютка, почему ты осталась одна, совсем без защиты? — тихо спросил он, нахмурившись.

Гэйла криво усмехнулась, отбрасывая волосы со лба. Что ж, она скажет.

— Потому что Всемилостивый Господь наслал на Сен-Габриэль чёрную болезнь, и мои родители её не пережили. А потом оказалось, что мой отец весьма задолжал старику Гастону, когда был жив. Гастон показал какие-то бумаги… векселя. И забрал меня к себе — отрабатывать долг отца… сделал рабыней! Так распорядился судья Лесли. Судья хотел, чтобы я согревала ему постель, но я… — Она прикусила нижнюю губу, впиваясь взглядом в окаменевшее лицо Реми. — Я отказалась. И пошла к Гастону. Сперва судомойкой… но потом он решил, что меня можно пользовать с большей выгодой и отправил прислуживать гостям. — Она вцепилась в ворот платья обеими руками, будто намереваясь сорвать его с себя. — Ты сказал, что я красива? Я ненавижу эту красоту, ты понял?!

Реми, не раздумывая, вскинул руку и бережно разнял судорожно сведённые пальцы Гэйлы, прежде чем она отпрянула в сторону:

— Я понял. Понял, что Господь и люди были жестоки к тебе. Но не надо, слышишь, не надо себя ненавидеть! Ты же можешь начать всё сначала, забыть это, как будто ничего и не было, и всё!

— И всё?! — Гэйла сперва онемела, а потом начала надрывно хохотать, всё громче и громче, почти сгибаясь пополам. На сей раз она увернулась от его протянутой руки и гневно вскричала: — Тебя-то никто не валял на вонючей койке! Ты мужчина! Забыть?! Да это невозможно забыть!

Реми умолк, и, лихорадочно втягивая в себя воздух, Гэйла с удовлетворением поняла, что ей удалось задеть его за живое. Вот он и убедился наконец, что же такое люди. Да они гораздо омерзительней клопов!

— Мне так жаль, малютка… — медленно произнёс Реми, и Гэйла опять ощетинилась, отскочив в сторону:

— Не смей меня жалеть!

Он протестующе качнул головой:

— Мне жаль, что тебе пришлось это пережить, но это уже случилось, и это уже прошло, Гэйла! — Он всё-таки поймал её за локоть и сжал. — Послушай, мы сейчас уедем туда, где тебя никто не знает. Там ты можешь быть кем угодно, кем захочешь, а прошлое — прошло!

— Это невозможно! — снова выкрикнула Гэйла, бессильно вырываясь. — Невозможно, как родиться заново — мужчиной!

Реми вдруг отпустил её и пристально оглядел с головы до ног. Брови его сошлись к переносице. Он присел на корточки и всё так же внимательно посмотрел на неё снизу вверх:

— Ты хочешь быть парнем? Я научу тебя, если ты вправду этого хочешь.

Не отрывая взгляда от его серых глаз, ставших вдруг очень глубокими, Гэйла завороженно кивнула.

Он стремительно поднялся и подхватил с земли свой потрёпанный заплечный мешок.

— Вот тебе штаны и рубаха. Не бойся, всё чистое. Иди вон туда, к ручью, в кусты, и мойся, переодевайся.

Гэйла машинально взяла одежду у него из рук. Сердце у неё болезненно билось. Что за глупости, какой из неё парень, пресвятые угодники, зачем она только слушает этого… пустомелю, шута горохового!

Но она отошла в кусты, сбросила там своё зелёное поношенное платье и нижнюю сорочку, почему-то точно зная, что Реми подглядывать не будет. И шагнула в ручей, мельком подумав, не водятся ли тут кайманы. Однако она слышала только успокаивающее кваканье лягушек и под этот торжествующий хор встала на колени в журчащую воду. Старательно обмылась, натирая всё тело сорванной мыльной травой и плеская на себя воду пригоршнями, ещё и ещё раз, пока кожа у неё под пальцами не начала гореть.

Чтоб смыть все прикосновения жадных лап, чужое вонючее дыхание, чужие похотливые хрипы, въевшиеся в её тело.

Она запрокинула голову, и яркие звёзды, заполнившие ночное небо, вдруг расплылись у неё перед глазами.

Гэйла выбралась на берег и обтёрла воду ладонями. Повертела в руках штаны и рубашку Реми и кое-как надела их на мокрое тело, потуже затягивая верёвочные завязки на поясе. Его одежда болталась на ней мешком, но это было даже хорошо — скрадывались все изгибы её и без того хрупкого тела.

Она приблизилась к костру, в невыразимом смущении комкая в руках платье и сорочку. Конечно же, Реми сейчас будет смеяться, он же всегда смеётся.

Но он не стал смеяться. Повернулся к ней от весело трещавшего костра и одобрительно её оглядел. Присел на корточки и аккуратно обрезал ножом сперва штанины, а потом рукава её одежды так, чтоб они лишь прикрывали тонкие запястья и щиколотки Гэйлы. Выпрямился и спросил, указывая на тряпьё в её руках:

— Это твоё платье? Оставишь его на всякий случай?

— Нет! — выдохнула Гэйла, и тогда Реми кивком головы указал ей на костёр.

— Тогда сожги его! Сожги дотла! — Глаза его яростно сверкнули, и голос зазвенел: — Чтоб оно сгорело, как вся твоя предыдущая жизнь!

И, завороженно поглядев в эти яркие глаза, она повернулась и швырнула мерзкое тряпьё, пропахшее её страхом, стыдом и болью, прямо в огонь.

Слёзы заструились по её лицу, тоже капая в костёр, и Гэйла жмурилась, но не отходила, чтоб почти нестерпимый жар высушил их.

Реми бережно потянул её за плечи, побуждая отступить назад.

— Я сказал — пусть сгорит твоё прошлое, но не ты, малютка! — проговорил он с прежней весёлостью. — Знаешь, а мужская одежда тебе к лицу. Вот только одна закавыка… — В его руке снова сверкнул нож. — Волосы. Твои волосы. Присядь-ка.

Потоптавшись на месте, Гэйла повиновалась. Ей очень хотелось отдернуть голову, когда Реми запустил пальцы в её рассыпавшиеся по плечам кудри, но она сдержалась.

Нож со скрипом отсекал прядь за прядью, которые тоже летели в костёр. Гэйла почувствовала, как её голове стало легко и холодно.

— Семинолы верят, что в волосах живёт память, — произнёс Реми за её спиной. — Повернись-ка.

Она повернулась, встретившись с ним взглядом. А он поднял брови и потешно вытянул губы трубочкой:

— Да из тебя отменный пацан получился! Я буду звать тебя Гэйл.

Подхваченная его радостью, она кивнула и неуверенно заулыбалась. И выпалила, проводя ладонью по коротеньким кудряшкам:

— Зеркальце бы…

— Ты теперь парень, а парни в зеркало не пялятся, — назидательно промолвил Реми. — Разве что когда бреются. Но тебе это неско-оро понадобится… — Он опять расхохотался, а потом уже серьёзно добавил: — Я тебя научу, что такое быть парнем. Это не так-то легко, знаешь ли… — Он помедлил, испытующе глянув на неё. — Если ты теперь парень, я буду обращаться с тобой, как с парнем. Если поддам, то за дело, и не обижайся, я предупредил.

Гэйла возмущённо округлила глаза:

— Вот ещё!

— Говорю же — за дело. Если будешь ерепениться без причины и доставать меня, — пояснил Реми, прищурившись. В глазах его плясали чертенята. И он ловко увернулся, когда Гэйла, задыхаясь от гнева, запустила в него хворостиной, приготовленной для костра.


Ночью он уступил ей плащ, а сам завернулся в лошадиную попону и лёг напротив, сразу провалившись в сон. Сквозь ресницы она глядела на россыпь золотых тлеющих углей и на его безмятежное, как у ребёнка, лицо.

Боже Всевышний, ведь она запросто могла бы прирезать его во сне, забрать коня и остатки денег, а он наверняка об этом даже не подумал!

Ну да, сама она доверилась ему безраздельно, но как было не довериться такому вот… простофиле?

Едва проснувшись, она так и выпалила, раздражённо и громко, приглаживая ладонью вставшие дыбом вихры:

— Я могла бы вытащить у тебя нож и сто раз зарезать тебя, дуралей, пока ты дрых, будто беспечный петух в курятнике!

Ну и что? Он хоть чуток испугался? Разозлился? Удивился? Нет! Он повернулся к ней от костра, с которым возился, встал, сладко потянулся и рассмеялся. А потом с любопытством спросил:

— Ты хорошо владеешь ножом? Не каким-нибудь крохотным бабским кинжальчиком, которым лишь в носу ковырять? Покажешь мне, только сначала поедим. У меня есть немного хлеба и мяса. А пока сходи-ка отлей в кустики, да ополоснись в ручье. Я-то уже, ага.

Гэйла протяжно застонала от досады, а Реми озадаченно на неё вытаращился. Ну что с такого взять?!

Его нож был тяжёлым для её узкой ладони, но она упорно тренировалась, раз за разом вгоняя этот нож в землю или в дерево, вертя его и подбрасывала, пока нож, как учил Реми, не стал частью её руки.

А ещё он учил её разжигать костёр, играть в карты и в кости, сквернословить, не краснея, на двух языках, цыркать табачной слюной сквозь зубы и свистеть в два пальца. И ходить размашисто. И скакать верхом на неосёдланной лошади.

И это было… Гэйла могла бы назвать это любимым словом Реми — весело!

К её полному удовлетворению, ей тоже выпала возможность кое-чему его поучить, чтоб он не слишком кичился своей ловкостью да сноровкой. Гэйла умела читать и писать, в отличие от него, и, когда это выяснилось как-то в разговоре у костра, Реми уставился на Гэйлу с непередаваемым изумлением и почти благоговейным восторгом. А она так и расцвела.

– Я же тебе говорила, что мой отец был доктором, – снисходительно проронила она и торжествующе добавила, глядя в его огорошенное лицо: – Я даже знаю латынь. Хочешь, я научу тебя читать хотя бы не по латыни, а по-английски?

Реми почесал в затылке и расстроено заявил:

– Наверно, у меня ничего не получится, малютка. Вот стрелять, драться, бросать кости да травить байки – это для меня. А чита-ать…

Гэйла широко улыбнулась и степенно заверила:

— Научишься, как миленький!

И рассмеялась, когда он мученически замычал, прикидываясь смертельно испуганным.

Отныне каждое утро она выводила острой щепочкой на земле несколько английских букв и заставляла его заучивать их, не отлынивая.

С этим бесшабашным парнем ей было так легко, как ни с кем другим раньше. Даже с родителями. Про себя она решила – это оттого, что Реми так и не повзрослел, оставшись совершенно легкомысленным, хоть и здоровенным дитятей, который только и знал, что веселиться.

Иногда она специально дразнила его и злила, желая стереть с его физиономии эту вечную беззаботную улыбку. Хотя ей всё время казалось, что он видит её уловки насквозь и именно поэтому не поддаётся. Но однажды она всё-таки схлопотала от него пару обещанных крепких шлепков по мягкому месту, уяснила, что рука у него тяжёлая, обиженно похлюпала носом в кустах и с тех пор старалась его не донимать.

Иногда он несказанно её бесил – своей детской беспечностью и мужским самодовольством, и она швыряла в него всем, что попадалось под руку, с гневным криком:

— Прекрати пыжиться, будто у тебя Божий дар между ног!

— Так и есть, — Реми заливался смехом, легко отражая её атаки. — Так и есть, Гэйл. Это дар… иногда проклятие… иногда наказание… но всегда дар. Ты теперь тоже парень, вот и думай об этом так же.

И она приучилась думать о себе в мужском роде, тем более, что Реми всегда так и звал её — Гэйл. Чтобы она быстрее привыкла.

Вообще быть парнем оказалось не так уж сложно.

— Почему ты мне всё твердил, что это нелегко? — заявила она ему как-то вечером, сидя около костра и расчёсывая пальцами влажные после купания кудряшки. Реми всегда останавливался на ночлег возле ручья или озера и, махом скинув одежду, весело бросался в воду. Гэйла едва успевала отвернуться, сердито заливаясь краской, а когда он наконец выходил из воды, пробиралась вдоль берега и тоже с наслаждением окуналась.

Реми глянул на неё с грустным прищуром, непохожим на его обычный — лукавый и смешливый — и отозвался:

— Я учу тебя разным вытребенькам, которые как бы пристали нашему брату. Но быть мужчиной — не значит уметь метать ножи в цель или отливать стоя. Или чесать яйца и плевать сквозь зубы. Мужчина должен всегда… — он помедлил, подбирая слова, — быть готовым защитить слабого. Ребёнка. Женщину. Умереть за них, если потребуется. И… — он вновь помедлил. — Тебя обижали разные говнюки. Так вот, они — просто не мужчины.

Гэйла облизнула пересохшие губы, сразу вспомнив: «Ты готов отдать жизнь за шлюху, парень?»

Реми был готов умереть за неё тогда. И сейчас.

А ведь он с нею даже не переспал!

Даже ни разу не лёг рядом.

Но однажды ночью Гэйла проснулась с придушенным криком. Она снова видела перед собой того, кому Гастон продал её в первый раз — его пьяный оскал, грубые руки, бесцеремонно сдёргивающие с неё платье. В её ушах загремел его лающий хохот, и она жалобно вскрикнула, охваченная животным ужасом.

— Гэйл… Гэйла!

Это был голос Реми. Он пролился в её затуманенное кошмаром сознание, словно струи августовского щедрого дождя — на охваченный пожаром лес:

— Гэйла!

Он даже не пытался коснуться её, пока она, всхлипывая и глядя на него остановившимися от страха глазами, беспомощно от него отползала. Протянув к ней руки, он звал и звал её, так ласково, как звала бы мать:

— Гэйла… Гэйла…

Она наконец со стоном уронила голову в колени и кое-как вымолвила:

— Прости.

— Ляг со мной, — шёпотом попросил он, по-прежнему не дотрагиваясь до неё. — Вот тут, у костра. Пожалуйста.

Слишком измученная, чтобы спорить, она растянулась рядом с ним на попоне, отрешённо глядя в ночное небо. Он протянул было руку — пригладить её всклокоченные волосы, но тут же отдёрнул.

От его крепкого тела исходило тепло, а дыхание было ровным и успокаивающим. И нервный озноб, сотрясавший Гэйлу, начала понемногу стихать, хотя она всё ещё была настороже, как пасущаяся в кустах лань.

Реми всё-таки пригладил ей кудри — стремительным лёгким движением.

— Сказочку хочешь? — весело спросил он. — Про братца Лиса и братца Черепаху?

У неё вырвался дрожащий смешок, и, приняв его за согласие, Реми неспешно начал:

— Грелся себе как-то на солнышке братец Черепаха, а мимо как раз пробегал хитрющий старый братец Лис…

Он плёл и плёл эту немудрящую сказочку, изображая потявкивание братца Лиса и кряхтение братца Черепахи, а Гэйла просто слушала и слушала — не сказку, а его напевный голос… а потом твёрдо перебила его:

— Я больше никогда и никому не позволю делать это со мной. Никогда. Лучше умереть.

Реми молчал очень долго. А потом прошептал ей на ухо, повернувшись к ней:

— Закрой глаза. — И, встретил её недоверчивый взгляд, мягко добавил: — Не веришь мне? Держи меня за руки.

Господи, она никому не могла доверять в этом мире. Никому!

Но ему — могла.

Гэйла тоже повернулась на бок лицом к нему, неловко стиснув его шершавые пальцы, и закрыла глаза. Ресницы её непроизвольно вздрагивали, дыхание сбивалось.

И она совершенно задохнулась, когда его обветренные губы коснулись её губ.

О Боже, скольких мужчин она с омерзением приняла в себя за несколько проклятых недель своего рабства у Гастона! Но никто никогда её не целовал. Она сама брезгливо отворачивалась, пока они жадно щупали её грудь и задирали подол сорочки.

Губы Реми ласкали её рот медленно и легко, но она ощущала эту ласку каждым нервом своего натянувшегося, как тетива, тела — влажный жар и медовую нежность его рта, мятный холодок зубов. Движения его языка напомнили ей движения соития, но она внезапно подумала об этом без отвращения. Тело её напряглось ещё больше, безотчётно прижимаясь к его сильному телу, но она не выпускала его рук, впиваясь в них ногтями, и её короткие всхлипы прорывались сквозь его поцелуи, которые становились всё жарче и неистовей. Но это не пугало её. Впервые в жизни всё нараставшая обжигающая волна возбуждения судорогой скручивала её нутро, затмевая разум.

Время замерло. Осталось только это невыносимое блаженство, сладкая грешная мука.

Раздвинув ноги, Гэйла вжалась пылающим лоном в твёрдое, как камень, бедро Реми и пронзительно вскрикнула, освобождаясь. Но так и не разжала пальцев, вцепившихся в его запястья, проваливаясь в темноту блаженного сна.

Она знала, что они никогда не скажут друг другу ни слова о происшедшем.

— Куда ты везёшь меня? — спросила она утром. Раньше ей казалось, что Реми путешествует бесцельно, чтобы повидать мир. Но теперь она понимала, что они двигаются куда-то на юг.

К океану.

— Не бойся, — тихо сказал Реми и провёл ладонью по её кудряшкам. — На побережье есть городок Сен-Мартин, а там харчевня «Три кружки». Ею владеют мои друзья. Муж и жена. Я хочу оставить тебя там, Гэйл… Гэйла.

Она глубоко вздохнула, не отрывая от него ошеломлённого взгляда.

— Они хорошие, добрые люди, уже немолодые, — ласково продолжал Реми, снова перебирая её волосы. — Они тебя ничем не обидят и будут рады приютить.

— Я так мешаю тебе? — прошептала она и шмыгнула носом, ненавидя себя за это

Ведь он не был ей ни любовником, ни другом. А кем она была для него? Щенком, тонувшим в реке, которого он подобрал и выходил!

— Ну что ты! — горячо запротестовал Реми. — Ты отличный напарник… Гэйл… Гэйла. Но… — Лицо его вдруг посуровело. — Есть дела, которые я должен закончить, и люди… которых я должен найти. И это я должен сделать один. Ты понимаешь?

Гэйла строптиво мотнула головой.

Но она понимала.

И понимала ещё, что действительно мешает Реми. С нею за спиной он путешествовал медленнее. Он вынужден был прятать её от чужих пристальных взглядов. Когда они пару раз ночевали в попадавшихся на пути харчевнях, он брал одну комнату на двоих, оставляя её там. А сам ночевал внизу на лавке или в постели какой-нибудь судомойки, а утром приходил, смущённо почёсывая затылок и виновато жмурясь, как налакавшийся сметаны кот.

Словом, она стесняла Реми и не могла этого не признать.

Однако ей было обидно и страшно. Страшно расставаться с ним! Опять остаться одной!

Но признаться ему в этом она не могла.


* * *

Хозяева харчевни «Три кружки» действительно были немолоды. И, возможно, вправду были хорошими, добрыми людьми. Хозяйка, Джози, усадила Гэйлу в кресло у камина с бокалом горячего сидра, но навязываться с расспросами не стала. Молча улыбнулась ей и ушла на кухню, где Реми толковал о чём-то с её мужем Морисом.

Гэйла пила сидр маленькими глотками и сумрачно размышляла о том, что будет дальше. Что её заставят тут делать, приживётся ли она в этих «Трёх кружках»… и увидит ли когда-нибудь этого предателя Реми?!

В горле у неё встал комок.

Предатель вышел из кухни и присел на корточки возле её кресла, положив ладонь на подлокотник. Его серые глаза были серьёзными и виноватыми, и Гэйла отвернулась, чтоб не смотреть в эти глаза.

— Ты можешь быть здесь Гэйлом или Гэйлой, как захочешь. — негромко сказал Реми. — Они отведут тебе комнату рядом со своими. Всё будет хорошо, поверь мне.

Гэйла молчала, по-прежнему отвернувшись. Она не могла и не хотела его видеть. Это было слишком больно.

Реми посидел рядом ещё немного, а потом со вздохом поднялся.

— Я обязательно вернусь, — твёрдо пообещал он.

«Мне-то что!» — хотелось крикнуть Гэйле, но она опять промолчала.

Его ладонь на миг коснулась её макушки, и под его шагами скрипнули половицы.

Дверь за ним захлопнулась.

Всё.

Джози вышла из кухни, вытирая руки клетчатым фартуком, и тревожно на неё посмотрела.

И тут что-то перевернулось у Гэйлы внутри. Как подброшенная, она вскочила и кинулась прочь, задержавшись на пороге, чтобы пробормотать:

— Простите. Я сейчас…

Реми уже выходил из конюшни, ведя в поводу свою гнедую Ласточку, и остановился, как вкопанный, заметив Гэйлу. А той уже было всё равно, что он подумает.

Она хотела наконец сказать то, что должна была сказать ему давным-давно, сказать сразу, но никак не решалась.

— Спасибо! — выдохнула она, не добежав до него пары шагов, и прижала ладонь к губам.

И зажмурилась, ожидая, когда Реми её обнимет.

И он обнял — неловко, крепко, бережно, уткнувшись лбом в её макушку.

А потом чмокнул её в щёку и легко вскочил в седло. Помахал ей рукой, обернувшись через плечо, и погнал лошадь вскачь.

Гэйла долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги, а после повернулась и побрела обратно в харчевню.

Она точно знала, что он вернётся.

И что она будет его ждать.

@темы: Гюго, Альфа, пираты, Бета, гет, фики, ФБ-2013, для дам, Гамлет

Тест прикольный.
У меня 13 из 15-ти.

www.mn.ru/culture_literature/20121221/333528498...

@темы: тесты

Название: Умереть в один день
Автор:  sillvercat
Бета:  Tintae
Размер: мини, 1100 слов
Пейринг/персонажи: Василиса, Илюха
Категория: джен, гет
Жанр: повседневность
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Василиса, рано потерявшая мужа, никогда не унывает и заводит множество случайных романов. Но сыну Илюхе она объясняет, что такое любовь – это когда с человеком хочется умереть в один день…

Ссылка на ФБ-2013: fk-2o13.diary.ru/p190284345.htm
Читать дальше
По соционике: Гюго (Василиса), Максим Горький (Илюха)

От автора: Я начала это как продолжение «Чумы и Одуванчика»:
sillvercat.diary.ru/p182252011.htm
Но.. застряла. Бывает. Зато получился драббл на ФБ, а сейчас я его чуть дописала, чтоб не вбивать то, что хочу сказать, в тюрьму из положенных 1000 слов. Возможно, я всё-таки сделаю это началом «Чумы-2», но... не могу сейчас этого твёрдо обещать. Извините))




Прослушать или скачать Юрий Визбор Если я заболею бесплатно на Простоплеер

* * *

Маму Илюхи Лазаря, Василису Лазареву, во дворе звали попросту Васькой, и та радостно откликалась, хотя чему тут было радоваться-то?

Но она всегда излучала бьющую через край радость. Илюхе это порой казалось неуместным, и он демонстративно принимал позу «рука-лицо», что опять же смешило Василису. Но он не представлял, как жить без этого легкомысленного веселья, наполнявшего их дом.

Когда Василиса воскресным утром мыла окна, стоя на подоконнике их первого этажа, об этом знал весь двор. Мать в алом халатике, — она любила яркие цвета, — заливалась в полный голос, подпевая Илюхиному музыкальном центру:

— А я, чернява, гарна, кучерява, всю-то ночь не спала, с казаком гуляла!

Материны музыкальные вкусы резали Лазарю уши, но он стоически терпел.

Мужики во дворе, возившиеся со своими тачками, бросали всё и восхищённо глазели на Василису. А Илюха, гордясь и сердясь, снимал хохочущую мать с подоконника и сам старательно скрипел газеткой по стёклам.

Василиса действительно была «гарна» — крепко сбитая, с шапкой чёрных кудрей, с вишнёвыми яркими глазами и щедрым улыбчивым ртом.

Илюха же пошёл совсем не в неё. Его, высоченного и белобрысого, после премьеры дурацких «Мстителей», в школе стали звать Тором. Но он эдакой глупости терпеть не собирался, без промедления давал в торец любому, даже лучшему корешу Ванятке-Шаттлу, и идиотская кликуха враз отпала, все вернулись к прежнему Лазарю.

Илюха походил на отца, Андрея Лазарева, которого помнил смутно. Тот разбился на своей «тойоте», когда сыну было пять лет — направил машину на опору моста, чтоб спасти какого-то сопляка, вывернувшего навстречу на велике. Он прожил ещё три дня в реанимации на аппаратах искусственного дыхания, а потом умер.

Лазарь помнил, как здорово было сидеть на широких отцовских плечах. Помнил, как, уходя на смену, отец присаживался перед ним на корточки и серьёзно говорил: «Маму береги». Помнил большую отцовскую фотографию в чёрной рамке, стоявшую на комоде, толпу людей во дворе и противную музыку, до боли долбившую прямо в виски.

Потом он узнал, что это была композиция Морриконе «Ветер, плачь». У них в городе почему-то было принято сопровождать ею похоронные процессии.
читать дальше
Мать так и не вышла замуж, хотя и монашкой не жила, что Илюха тоже узнал много позже. Он слышал, как она признавалась подруге за бутылкой «Изабеллы»:

— Не могу без мужиков, сохну прям, Таська, засыхаю…

И прыскала со смеху.

Домой она, однако, никого и никогда не приводила, а если случалось не ночевать, звонила сыну:

— Илюш, я сегодня не приду. Курица в микроволновке, на завтрак гречку с молоком разогрей.

— Понял, — буркал Лазарь и строго спрашивал: — Ты в порядке?

— Ага-а, — с беспечным смехом отзывалась она.

Илюха не осуждал мать за случайные романы. Он знал, что отец был и остался для неё единственной любовью.

Как-то они сидели на кухне и ужинали. Мать что-то оживлённо рассказывала, размахивая вилкой. В углу стола мурлыкал приёмничек, ловя её любимое «Авторадио».

Вдруг мать осеклась на полуслове, и Илюха удивлённо прислушался. Мужской голос пел:

— От морей и от гор веет вечностью, веет простором. Раз посмотришь — почувствуешь: вечно, ребята, живём. Не больничным от вас ухожу я, друзья, коридором, ухожу я, товарищи, сказочным Млечным путём…

Вилка со звоном упала на пол, а когда Илюха, подняв её, распрямился, мать уже убежала в ванную, судорожно закрывая лицо ладонями.

Илюха так и сидел, зажав вилку в руке, и с холодеющим сердцем слушал, как в ванной шумит вода. Наконец мать вернулась, утираясь полотенцем и вновь улыбаясь — будто солнце сквозь дождь проглянуло.

Чёртов приёмник Илюха молча выключил. Это было всё, что он мог для неё сделать.

Утешений от него мать не приняла бы, да Лазарь и не умел утешать. Хотя любил, когда мать тормошила его и чмокала в макушку, обнимая сзади за плечи, когда он сидел за своим компом, однако привычно ворчал, не показывая своего довольства.

Бабки во дворе болтали о Василисе всякое, судя по тому, как они дружно замолкали, завидев Илюху. Он с удовольствием пнул бы их лавочку — чтобы старые карги посыпались с неё горохом, но проходил мимо, едва кивнув им.

Лазарь точно знал: скажи он матери хоть слово в укор — и та оставит кого угодно. Но зачем?

Он не хотел лишать Василису её яркого цветения.

За ним самим с девятого класса гонялись девчонки и в школе, и во дворе, и в спортсекции, но он накрепко запомнил то, что ему сказала мать, застав обжимавшимся в дворовой беседке с соседкой Светкой, тоже девятиклассницей:

— Откуда берутся дети, ты уже знаешь. Что такое СПИД и презервативы — тоже. Пожалуйста, Илюш, ты только… — она помолчала, — жалей девчонок. Помни, что ты сильный, а они слабые. Не доводи до постели, если девочка всерьёз влюблена, а сам ты не любишь. Выбирай тех, кому это просто… в удовольствие.

— А как узнать, что влюблён? — ровно поинтересовался Илюха.

Мать опять помолчала и ответила, глядя словно внутрь себя:

— Захочется детей от этого человека. Захочется умереть с ним в один день.

Голос её дрогнул и оборвался.

Илюха лишь молча кивнул.

Больше они к этому разговору не возвращались, а Илюха сурово спросил Светку, когда они снова встретились:

— Самойлова, говори давай — ты в меня втюрилась и хочешь от меня детей?

Светка вытаращила на него и без того огромные голубые глазищи, прошипела: «Дурак!» и стремглав вылетела из беседки, аж кусты затрещали. Из чего Илюха резонно заключил, что она была на полпути к тому, чтобы втюриться. Что ж, скатертью дорожка, кусты навстречу.

Несколько романчиков, случавшихся у Лазаря до его одиннадцатого класса, завязывались в основном на спортивных сборах — с девчонками гораздо старше него, податливыми хохотушками, которые не ждали от него ничего, кроме постельных радостей. Он подсознательно понимал, как эти девчонки похожи на его мать, но гнал от себя такие мысли. Ему было легко и удобно с ними, вот и всё.

Он не хотел детей ни от одной из этих девчонок. И умереть в один день с какой-нибудь из них он тоже не хотел.

Но однажды он неловко спросил Василису:

— Мам… ты как с отцом познакомилась?

Мать, которая в это время мыла посуду, закрутила кран и повернулась к нему, рассеянно отряхивая руки. Вишнёвые глаза её просветлели, когда она ответила с задумчивой улыбкой:

— Твой папа подвёз меня с вокзала. Я тогда с сессии возвращалась.

— И что? — негромко осведомился Илюха.

— И… всё, — мать легко развела руками и засмеялась. — Мы только взглянули друг на друга и… попали. Оба. Попали и пропали. — Она склонила голову к плечу и чуть нахмурилась. — А что такое, Илюш? Ты меня никогда об этом не спрашивал.

— Просто захотелось узнать, — спокойно отозвался тот.

Мать остро глянула на него, но ничего больше не сказала, только кивнула.

И сам Илюха не мог признаться ей, что в их выпускной класс пришла новенькая.

Что он только взглянул на неё и… тоже попал и пропал.

Что ему стало страшно от непонятного чувства, грызущего ему сердце.

Это чувство казалось таким громадным и ярким, совсем непохожим на всё, что он испытывал раньше.

«Умереть в один день»…

— Спасибо, мам, — коротко бросил он и ушёл в свою комнату.

@темы: Гюго, Альфа, Бета, фики, Максим, ФБ-2013, Русреал

@темы: Гюго, моя семья и другие звери, Альфа, Робеспьер

Ну, в общем, те из присутствующих, кто является ярым грибным охотником, сам ходит по грибы, сам солит и маринует вёдрами, над нами посмеётся... но мы с ребёнком просто пошли в универсам, купили свежих шампиньонов и замариновали простейшим способом.


СПОСОБ!

Берём 1 кг мелких шампиньонов (у нас было 2 лоточка по 400 г)
1 красный болгарский перец (сладкий)
перец горошком
лаврушку
гвоздику
яблочный или виноградный уксус
растительное мачло
чеснок.

Ставим на огонь кастрюлю на 2 литра воды. Пока она закипает, режем грибы на 4 части каждый.


Режем кольцами перец.


В закипевшую воду кладём соль (3 столовые ложки), уксус (3 столовые ложки), нарезанный перец и все специи. Высыпаем грибы. Грибов будет много, но они уварятся. Просто надо следить, чтоб они не вышли из кастрюли погулять.


Как только грибы хорошо закипят, засекаем время и кипятим 5-7 минут.
Потом снимаем с огня и даём настояться 4 часа.


Сливаем маринад. Вот что получается на выходе с полной кастрюли.


Перемешиваем получившийся продукт с растительным маслом и мелко нарезанным чесноком по вкусу.
Получается примерно 2 баночки по 300 граммов.
Но есть надо в течение недели. Не хранить.

@темы: моя семья и другие звери, Гюго на кухне

...практически впервые.
Точнее, заставилА задуматься великолепная  bachelorette., написав мне в комментах к предыдущему посту:

— ...а я давно заметила, что ты телесную сторону прописываешь как-то вскользь и через сравнения типа «ее тело было теплым и мягким как сдобное тесто» ) Я же говорю, ты всегда стремишься, чтобы фактическая сторона твоего мира выглядела правдоподобно: раз пират из Канады пусть ругается по-французски! А как досконально ты про индейцев вычитывала всякие материалы? Бомба же.
Наверное, зависит еще и от восприятия читающего: факты у тебя не противоречат друг другу, и мне это легко читать, я всему верю, а бренное телесное — есть в умеренных количествах, не перегружено деталями. Потому что, честно, всякий раз, когда кто-то пытается очень точно описать движения героев, особенно в постели... Блин, ну оставьте простор фантазии!

Тут я офигела, потому что ДА!.. и, естественно, сама себя спросила: ПОЧЕМУ???
читать дальше
И получила от неё такой ответ:
— нет, можно, конечно, все списать на библиотекарскую стыдливость и деликатность или на внутреннего Драйзера (), а, если серьезно, то для того, чтобы секс казался правдоподобным, лично мне не нужны 3 абзаца с подробным описанием, где что заструилось, напряглось, кого куда укусили-послюнявили и в какой позе все произошло. Когда я читала постельную сцену в «Ягненке и волке», я больше обстановку комнаты представляла, и твои простые сравнения передают мне информации о физических ощущениях больше, чем механическое перечисление действий в других текстах.
И щаззз сугубо мое мнение, но тот же слэш пишет кто? Девочки. «Я готов спорить на все свои деньги», что слэш от гея будет выглядеть иначе Там не будет столько подробных описаний, а девочки анатомию выписывают оттого, что они этот секс ни с одной, ни с другой стороны не знают и не узнают. У тебя получается органичный гет за счет того, что хорошо представляешь, о чем надо написать. Слэш твой я читала по верхам, но, кажется, там больше противостояния характеров, чем самого секса ))) (могу ошибаться)

ЧОРТ побирай, я люблю эту девушку, хоть я безнадёжно гетеросексуальна!!! - сказала я и в своём ответном комменте привела цитату из бунинской «Тани», ради которой (цитаты) я, собственно, этот пост и пишу:

«Она тихо зарыдала, придя в себя и будто бы только в эту минуту поняв то, что случилось. Но может быть, не будто бы, а действительно? Все тело ее поддавалось ему, как безжизненное. Он сперва шепотом побудил ее: «Послушай, не бойся...» Она не слыхала или притворялась, что не слышит. Он осторожно поцеловал ее в горячую щеку — она никак не отозвалась на поцелуй, и он подумал, что она молча дала ему согласие на все, что за этим может последовать. Он разъединил ее ноги, их нежное, горячее тепло, — она только вздохнула во сне, слабо потянулась и закинула руку за голову...
— А если притворства не было? — подумал он, вставая с подножки и взволнованно глядя на ночь.
Когда она зарыдала, сладко и горестно, он с чувством не только животной благодарности за то неожиданное счастье, которое она бессознательно дала ему, но и восторга, любви стал целовать ее в шею, в грудь, все упоительно пахнущее чем-то деревенским, девичьим. И она, рыдая, вдруг ответила ему женским бессознательным порывом — крепко и тоже будто благодарно обняла и прижала к себе его голову. Кто он, она еще не понимала в полусне, но все равно — это был тот, с кем она, в некий срок, впервые должна была соединиться в самой тайной и блаженно-смертной близости. Эта близость, обоюдная, совершилась и уже ничем в мире расторгнута быть не может, и он навеки унес ее в себе, и вот эта необыкновенная ночь принимает его в свое непостижимое светлое царство вместе с нею, с этой близостью...»

Это для меня самое эротичное описание акта плотской любви и одновременно — Любви вообще:
...это был тот, с кем она, в некий срок, впервые должна была соединиться в самой тайной и блаженно-смертной близости...
Собственно, ни убавить, ни прибавить. Это ОНО)

@темы: твор4ество, любовь

@темы: Гюго, я, Есенин, друзья