@темы: фото

@темы: фото

Рекаю прям вот люто-бешено.

Название: Слепой упырь
Автор: Денисова Ольга для fandom Paranormal Mysteries 2019
Бета: Xenya-m и анонимный доброжелатель
Канон: оридж
Размер: макси, ~104 000 слов
Пейринг/Персонажи: Ледовый Лахт, амберный маг, в просторечье - колдун. Каменный Хорк, рейтер Конгрегации, истребитель колдунов. Ойя, наследница йера Тула и невеста Хорка, обреченная умереть. Другие чада и домочадцы йера Тула, как живые, так и не очень, а также жители окрестных сел и Города Священного Камня
Категория: джен с элементами гета
Жанр: драма, юмор, ангст, детектив
Рейтинг: PG-13
Контрольный гуглдок: ссылка
Краткое содержание: Юной невесте Каменного Хорка грозит непонятная, но от этого ничуть не менее смертельная опасность, и он решает прибегнуть к услугам Ледового Лахта, амберного мага и лучшего сыщика в округе, которого все полагают колдуном (кроме него самого, уверенного, что в своих расследованиях он руководствуется исключительно наитием и наукой). Хотя рейтеру Конгрегации считается недопустимым иметь какие-либо связи с колдунами, против которых Конгрегации борется, и то, что Лахт ученый амберный маг (а амберная магия не запрещена), дела ничуть не меняет. В ходе расследования Лахт выясняет, что так называемое проклятье, наложенное на Ойю, — лишь верхушка айсберга, своеобразный побочный эффект других преступлений, совершенных ранее и творимых сейчас, и единственный шанс спасти девушку — заставить настоящих преступников понести наказание.
Иллюстрации: Рогатый. Хор., Клубочек, Заечек, Фрелечка, навка Юхси
Предупреждения: альтернативная история, послежизние персонажей, смерть второстепенных персонажей, некромагия
Примечание: если вам показалось, что вы заметили случайные совпадения и пасхалки (особенно в топонимах) — скорее всего, вам не показалось
Ссылка: тут.
Скачать: doc, docx, epub, fb2, mobi, txt, pdf


Пролог

Прожив долгую и, не обманывая себя, счастливую жизнь, а теперь безвыездно пребывая на собственной мызе, я наконец приступаю к повествованию, которое было замыслено мною много лет назад, однако обстоятельства и сомнения в собственных способностях не только точно, но и увлекательно рассказывать истории долгое время останавливали меня.

И, конечно, я до сих пор испытываю некоторый трепет, собираясь поведать миру о замечательном и, не побоюсь этого слова, выдающимся человеке, другом которого мне посчастливилось быть. Сумею ли я своими пересказами передать взыскательным читателям хотя бы малую толику того глубокого уважения и самой искренней привязанности, которые испытываю к этому человеку я сам? Того юношеского восхищения, которое я пронес к нему через всю жизнь и не растерял до сих пор?

Узнав о моем замысле, мой друг был чрезвычайно удивлен, озадачен и посоветовал мне рассказать читателям о моей юности, проведенной в морских путешествиях, но я отверг его предложение, ибо каждый морской купец знает много больше историй о морских путешествиях, все они довольно однообразны и кончаются одинаково: завязался неравный бой, из которого сторона рассказчика вышла победителем. Такие истории, рассказанные зимними вечерами у очага, помогают завоевывать сердца прекрасных женщин, но вряд ли сколько-нибудь хороши для того, чтобы их записывать.

Мой друг со стороны казался легкомысленным и совершенно невозмутимым человеком, но это не так — он всегда смеялся над самим собой и нарочито принижал свои достоинства и способности, а окружающие частенько верили его словам. Я бы никогда не назвал его скромным человеком, ибо его привычка принижать самого себя исходила не из скромности вовсе, а из непонятного мне до сих пор страха перед самим собой, страха не казаться, а именно быть тщеславным. Должно быть, именно поэтому мало кто обращал внимание на его готовность жертвовать собой, которой он почему-то стыдился и тщательно прятал даже от самого себя, но в решительную минуту бросался на помощь тем, кто в ней нуждается, а потом оправдывался и ругал себя дураком.

Именно поэтому, выбирая стиль для своего повествования, я принял решение не ограничиваться взглядом свидетеля-рассказчика, а с известной долей воображения заглянуть в душу моего друга и передать его истинные мысли и чувства, а не только те, которые он позволял видеть окружающим. Уверяю, что многие годы тесной и искренней дружбы дают мне на это право. Писать о себе от первого лица я не захотел тоже. Должно быть, потому, что я-нынешний — это совсем не тот юный Каменный Хорк, однажды явившийся в дом Ледового Лахта с наглостью и нахрапом новоиспеченного рейтара Конгрегации. Мне трудно смотреть на того Каменного Хорка без иронии, а хвалиться собственными подвигами от первого лица Лахт учил меня с осторожностью…

Да, молодость моя прошла в трудные для земель Великого города времена, но кто может похвастаться тем, что живет во времена счастливые и изобильные? Они или остались в прошлом, или ждут нас в будущем — во всяком случае, мы всегда на это надеемся. Вот и я жил, не подозревая о том, что являюсь свидетелем событий значительных и зловещих.

И начать, пожалуй, стоит именно с запутанной и страшной повести о слепом упыре, благодаря которой судьба свела меня с Ледовым Лахтом, хотя события эти и прошли вдали от великих исторических событий.

Каменный Хорк сын Эло сына Корпи, бывший морской купец, бывший рейтар Конгрегации, володарь Росицы и сопредельных земель.

Повесть о слепом упыре, расплетенной девичьей косе, убитых землях и проклятье илмерского Волоса

Никто не видит, как медленно, пядь за пядью, сползает с севера глубокий лед — будто шапка на глаза огромного сущего бога. Никто не чует, как день ото дня крепчает полуночный ветер и как зима с каждым годом становится злей и дольше. Это рогатый хозяин полночных земель наступает на мир живых, пядь за пядью расширяет свои владения, где властвует смерть, где на закованной в лед земле живет лишь бешеный полуночный ветер…

Новая река уже пробила путь в Кронозеро, а вода в нем делается все солоней — скоро ее нельзя будет пить.


Глава первая

где в дом Ледового Лахта является черный всадник и требует найти того, кто расплел косу его невесты

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца


Черная гробовая змея цепенеет, спутавшись в тугой клубок глубоко под извилистыми корнями столетней ели — никто не достанет там так похожего на еловые корни тела, ни серой и сырой осенью, ни, тем более, снежной морозной зимой, ни в черную, как она сама, весеннюю распутицу. Даже сущий мороз. Никто не разгадает ее черных холодных снов, не заглянет в ее пустые угрюмые глаза, не прочтет ее коротких темных мыслей.

Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже поднимается по лестнице, тогда как не может, не должен ходить… Надо закричать, позвать на помощь, но с каждым его шагом тело цепенеет, как гробовая змея под извилистыми корнями столетней ели. Он идет. Под ним не скрипят ступени, но каждый шаг, приближающий его к двери, ощутим, осязаем. От него не спастись. Ничто не помешает ему войти в спальню. Ужас заперт в бессильном теле и бьется внутри как толстая мохнатая бабочка, душит липкой пыльцой, осыпающейся с крыльев… Закричать! Надо немедленно закричать! Но из горла не пробивается даже жалкого писка, даже змеиного шипения…

Он идет. Он миновал лестницу. От него не спастись. Оцепенение подбирается к груди, перехватывает дыхание — он здесь, он стоит прямо над тобой… Только глупые дети думают, что спрячутся от него под одеялом…

Черная гробовая змея видит сны своих жертв — они полны беспомощности, безысходности и ужаса.

* * *
Дождь лил и лил второй день подряд, холодный и злой. Осенний ветер трепал его струи, стучал в окна и выл в печной трубе; ручей вздыбился, вспенился и бешено крутил колесо амберного породителя. И если бы Лахт не выглядывал в окно, опасаясь поломки колеса, то не заметил бы черного всадника, приближавшегося к дому. Бывает же…

Дети возились, повизгивая, в теплом углу возле печки, жена и кухарка перебирали крупу за пустыми женскими разговорами, и Лахт обернулся к ним.

— Йочи, иди пока наверх. К нам гость…

— Кто-то чужой? — переспросила жена, вставая.

— К нам черный всадник, — хмыкнул Лахт, хотя смешно ему вовсе не было.

Нетерпеливый стук в дверь раздался раньше, чем Йочи поднялась в спальню, и Лахт помедлил. На всякий случай перетянул шнурками концы височных прядей — пусть видит, что перед ним отец семейства, а не бездомок какой-нибудь…

Стук повторился — громче и настойчивей. Что нужно здесь черному всаднику? Кто-то навел на Лахта Конгрегацию? Тогда почему приехал один рейтар, а не отряд? Просто на разведку?

Лахт, не заправляя рубаху в штаны, дважды обернул широкий мягкий пояс вокруг тела. Надо было бы, конечно, сорочку надеть, но пока ее найдешь…

Вместо стука гость ударил в дверь кулаком, да так, что содрогнулся весь дом.

Лахт дернул засов и распахнул двери — точно, рейтар врезал по ним своей шипованной перчаткой, оставил три дырки на самом видном месте!

— Зачем дверь-то портить? — проворчал Лахт не очень-то гостеприимно. — Колокольчик есть — нужно только за веревочку дернуть…

А впрочем, хорошо, что рейтар не дергал за веревочку — оторвал бы колокольчик одним движением. Здоровенный был детина, косая сажень в плечах, — родом, небось, из карьял. С его плаща вода не капала, а лилась многочисленными струйками, под опущенным на лицо куколем невозможно было разглядеть глаз…

— Это ты Ледовый Лахт сын Акарху сына Сужи? — переступая порог, спросил рейтар.

— Нет. Не я. Я не Ледовый. И даже не Ледяной, я Ледовой Лахт. Ле-до-вой, — пробормотал Лахт, отступая от двери. Сапоги гостя, перепачканные густой жирной грязью, оставляли на выскобленном полу заметные следы.

— Я воин Триликой богини, рейтар Северо-восточного ландмайстерства Конгрегации, — черный всадник откинул куколь, — мое имя Каменный Хорк сын Эло сына Корпи.

Мальчишка. Щенок лет двадцати, не более. Из морских купцов, и не рядовых вовсе — не меньше, чем сын морского дядьки или даже хозяина шнавы. Умеет не только сидеть на веслах и тянуть канаты — наверняка знает навигацию, астрономию, может вести парусный корабль, владеет стратегией и тактикой морского боя, легко управляется с топором, палашом и саблей, а не только с шипованным кастетом… Что его понесло в рейтары?

Лахт поморщился… Ну почему? Ну откуда он это узнал? Он ведь не колдун, это не колдовство — наитие, которое можно объяснить логически.

Ладно, сын хозяина шнавы должен к двадцати годам знать и уметь в десять раз больше сына гребца. Морские купцы не балуют своих детей, и чем богаче купец, тем трудней приходится его сыновьям. Но с чего Лахт взял, что парень вообще из морских купцов?

Воин Триликой вперил взгляд в потолок, где висела амберная лампа, а потом подозрительно спросил:

— Это что, колдовство?

— Это амберная магия. Пока не запрещается Конгрегацией.

— Я слышал, ты колдун… — гость смерил Лахта еще более подозрительным взглядом.

— Я ученый механик, а не колдун. О чем имею грамоту высшей школы Великого города. Предъявить?

— Не надо. Я приехал к тебе с личной просьбой.

Нормально начинает личные просьбы — с обвинения в колдовстве… Точно сын хозяина шнавы. И не одной. То, что парень морской купец, понятно по походке. Морда кирпичом — это индивидуальная особенность, а вот навсегда обветренная кожа на лице подтверждает: моряк. И косички от висков тоже обычно плетут морские купцы. Но почему из богатых? Говор? Хватка? Взгляд? Надо немедленно понять, откуда Лахт это узнал, иначе потом будет поздно. В Великом городе он перевидал множество морских купцов, там их достаток был виден по оружию и доспехам, но воины Триликой одеты и вооружены одинаково. Ладно, пусть будет взгляд и манера говорить и держаться.

— Проходи, — поморщившись, предложил Лахт. — Каменный Хорк…

Тот, снимая плащ, глянул вопросительно на кухарку, на детей, потом на Лахта — не привык, чтобы его принимали в кухне? Нет, он что, собирается изгваздать пол еще и в библиотеке? Не просить же его снять сапоги, чтобы весь дом провонял его портянками…

Рейтар все еще мялся у двери.

— У тебя такая чистота… Это тоже амберная магия?

— Нет, это колдовство моей жены и прислуги.

— Твоя жена колдунья? — насторожился гость.

— Если умение скоблить пол добела считать колдовством, то да. А какие волшебные пироги печет моя кухарка — ты представить себе не можешь!

Парень не понимал шуток — лицо его стало растерянным, как у обманутого ребенка.

— Может, мне стоит вымыть сапоги в ручье?.. — неуверенно спросил он.

Это уже лучше для обращения с личной просьбой… Ну да, чистота палубы на шнавах свята, и поддерживают ее самые молодые в ватаге. Независимо от богатства отцов…

— Лучше оботри их тряпкой, которая лежит у входа, — посоветовал Лахт.

Вот! Дорогие сафьяновые сапоги! Вот почему не просто морской купец, а богатый морской купец! Лахт сразу поглядел на грязные сапоги гостя, и это незаметно отложилось в голове. Ага, и запона плаща на плече из серебра… Остальное — как у всех рейтаров.

Гостя с чистыми сапогами можно пустить и в библиотеку — не гнать же кухарку с кухни? Лахт кивнул на дверь в «мужскую» половину дома и, проходя мимо окна, еще раз глянул на бешено вращаемое ручьем колесо. Банки-энергонакопители давно заполнились под завязку, и, входя в библиотеку, Лахт поднял рубильник амберного очага — пока есть возможность, пусть дом согревает течение ручья, дрова будут целей.

Свет амберных ламп немного потускнел, но и только, — тончайшие железные нити, натянутые на глиняную плиту, загорелись красно-оранжевым светом, от них тут же пошло сухое и чистое тепло, и Лахт вежливо предложил гостю сесть поближе к очагу.

Тот покосился на очаг с большим подозрением и спросил:

— А это тоже колдовство твоей жены?

— Опять не угадал. Это снова амберная магия.

На этот раз не пришлось долго разбираться с собственными умозаключениями — парень не так давно обратился в рейтары и пока плохо знал, что пристало воину Триликой, а что ею не благословляется.

Он снял перчатки и заткнул их за пояс — на левом безымянном пальце у парня сидел тяжелый золотой перстень с камнем редкого размера и чистоты. Куда там сафьяновым сапогам — такую вещицу можно на дом обменять…

И даже сидя в предложенном кресле, застеленном одеялом из волчьих шкур, гость поминутно с недоверием оглядывался на очаг.

— Я слушаю тебя, Каменный Хорк, — с тоской начал Лахт.

— Да, — тот помялся. — Мне сказали, что ты колдун… Не отрицай! Я никому об этом не скажу.

— Можешь говорить об этом кому пожелаешь. Колдуном я от этого не стану.

— Ладно. Пусть не колдун, пусть амберный маг, — согласился гость, и Лахт с трудом удержался от смеха. — Но мне сказали, ты можешь помочь в моем деле. Разумеется, я хорошо тебе заплачу.

Ученый механик — ремесло доходное, но почему-то Лахт сразу понял, что речь пойдет не о механике и не об амберной магии. Ага, потому что личная просьба. И подозрительные взгляды на кухарку. Наверняка будет говорить о девчонке. За приворотом, что ли?

Надо же такое придумать: «амберный маг»! Ну да, если есть амберная магия, должны быть и амберные маги…

— У меня есть невеста, — сообщил Каменный Хорк и снова оглянулся на очаг. — Ее отец, Кленовый Тул, пообещал ее мне в жены еще до ее рождения. Верней, не мне пообещал, а моему отцу. Но мне в жены. Тогда Кленовый Тул был гораздо богаче, а у моего отца было только три шнавы. Но он спас йерра Тула от морского змея, и тот пообещал за это дочь.

— Кленовый Тул — это новый володарь Волосницы?

— Да, именно он. Но почему же новый? Насколько мне известно, Кленовое семейство перебралось в Исзорье больше пяти лет назад… Поэтому йерр Тул и вспомнил обо мне — теперь он не так богат, как раньше, а у моего отца больше двадцати кораблей. В общем, йерру Тулу сейчас гораздо выгодней породниться с Каменным Эло, чем пятнадцать лет назад. Отец не отказывается от своего слова, потому что не имеет права владеть землей — только кораблями.

— То есть теперь это равный и взаимовыгодный брак, я правильно понял?

— Да. Невеста вошла в возраст, и йерр Тул пригласил меня погостить на свою мызу. Не совсем смотрины, конечно… Я против отцовской воли идти не собирался, отец сам сказал, что, прежде чем выкладывать серебро, надо взглянуть на товар.

Лахт не слушал, что болтают женщины о дочери Кленового Тула, но фрели Ойя вроде бы не имела видимых изъянов…

— И как? — Лахт подмигнул Каменному Хорку.

Тот по-мальчишески смутился, опустил взгляд, стиснул подлокотники кресла и пролепетал:

— Фрели Ойя — самая прекрасная девушка из всех, кого я встречал…

Должно быть, на своем веку он встречал не так много девушек, но это даже к лучшему в сложившихся обстоятельствах.

— Так в чем же дело?

— Я думаю, что на мою невесту навели порчу, — Хорк поднял глаза.

О боги, сущие и мнимые!

— Да ну? — кашлянул Лахт.

Если порчу навели на корову-кормилицу, о чем, рыдая, Лахту сообщит неграмотная мать семейства, он даже не попытается ее разубеждать. Но образованный юноша, да еще и воин Триликой, — стыдно должно быть за глупые суеверия…

— Я в этом не сомневаюсь… Она… Она ведет себя совсем не так, как полагается девушке! Она ругается, как… в общем, непристойными словами. Она ездит верхом без седла. Она дразнит меня и грубит родителям. Третьего дня она вылила в мою постель горшочек меда, а вчера подложила репьев под седло моего коня…

— А как, по-твоему, должна вести себя девочка четырнадцати лет?

— Ну, наверное, как-то иначе… — неопределенно ответил Хорк.

— Слушай, а может, ты ей просто не понравился? — предположил Лахт, пряча улыбку.

— Как это «не понравился»? — опешил парень.

— Ну, видишь ли, женщина… самка… она сердцем определяет наилучшего отца своим детям…

— С чего это я буду плохим отцом для ее детей?

— Женщины часто проверяют отцовские качества мужчин: насколько будущий муж выдержан, снисходителен к шалостям, как он поведет себя, не обидит ли ее детей, когда они будут шалить — и не будет ли чрезмерно им попустительствовать… Впрочем, у всех это бывает по-разному, женщины — тонкие и загадочные существа, нужно быть к ним терпимей.

— Но… иногда… — Хорк пригнулся к Лахту и понизил голос, — иногда она ведет себя совершенно непристойно. Невинной девушке положено быть скромной, а она недавно показала мне коленки, будто портовая девка… И хохотала после этого тоже как портовая девка…

— А кроме портовых девок, ты других женщин когда-нибудь видел вблизи? — снисходительно спросил Лахт.

— Конечно! Священниц собора Триликой богини!

— А… Тогда понятно. Я скажу тебе, Каменный Хорк, что обычные женщины, слава стихиям, не похожи на священниц. Конечно, скромность украшает юную фрели, но ведь она показала коленки тебе, а не твоим друзьям.

Лахт живо представил себе, как Каменный Хорк, увидев девичьи ножки, краснел и ловил ртом воздух — и как, должно быть, весело смеялась над ним девчонка.

— Если бы она показала коленки моим друзьям, я бы ее убил! — вспыхнул парень и добавил, подумав: — Если бы она была моей женой, конечно…

— Да? Лучше ей, наверное, не ходить за тебя замуж… Мало ли за что еще тебе захочется ее убить…

В эту минуту скрипнула задняя дверь и к библиотеке через мастерскую протопал кузнец Метте, работник Лахта. В руках у него был чертеж амберного движителя, на который гость покосился не менее подозрительно, чем на очаг.

— Мастер Лахт, я не понял тут кой-чего…

Пока Лахт разъяснял кузнецу то, чего тот не понял, Каменный Хорк косился на очаг, а потом сделал то, что, видимо, мучительно хотел сделать с самого начала — тронул раскаленные проволочки пальцем… Вот ведь любопытный мальчишка! Амберный очаг стрекнул его хорошенько — парень в испуге отдернул дрожащую руку и выругался.

— А в горячую печку ты пальцы совать не пробовал? — спросил Лахт. — Нет? Значит, точно лизал железо на морозе…

И когда Метте ушел, Лахт решил, что пора подводить итоги.

— В общем… как амберный маг… я тебе скажу: никакой порчи на твоей невесте нет. А если и есть, то снять ее очень просто: однажды хорошенько отшлепать. Вот за репьи под седлом коня совершенно точно надо было отшлепать. И пока ты ей не муж, сделать это мог бы ее отец.

— Погоди! Я же не сказал главное! Почему я сразу понял, что это порча!

Ох…

— Ну и?..

— Весной она болела лихорадкой, и ей остригли косу. Меня потому и позвали на мызу только осенью — потому что весной волосы у фрели Ойи были еще совсем коротки. Так вот, кто-то трогал ее остриженную косу!

— Откуда такая уверенность? — усмехнулся Лахт.

— Фрова Коира, мать моей невесты, хотела показать мне ее косу, но вместо косы в сундуке лежали спутанные волосы.

— Мало ли кто мог спутать косу… — неуверенно кашлянул Лахт. — Много у йерра Тула детей?

— Фрели Ойя — его единственный ребенок…

— Тогда, может, шимора… Они любят играть с волосами… — еще неуверенней предположил Лахт. Потому что шимора не способна открыть сундук, это всем известно.

— Шиморы не открывают замков, а сундук был под замком, — подтвердил его мысли Каменный Хорк.

Подозрительно это выглядело, да. Не о порче, конечно, речь, но кто знает, для какого черного колдовства понадобилась девичья коса? Однако Лахту лучше не совать нос в это дело… Тем более на глазах рейтара Конгрегации…

— Разве Кленовое семейство не поклоняется Триликой? — спросил Лахт.

— Конечно, поклоняется! И весьма ревностно! — с оптимизмом подхватил Хорк. — Но йерр Тул не захотел обращаться к коренному магу с эдакой малостью… А я сразу понял, что это порча.

— И побежал, значит, с эдакой малостью к колдуну? Ты разве не знаешь, что Триликая не благословляет обращение к колдунам? Что любая магия, кроме соборной, исходит от Рогатого хозяина полночных земель?

— Но иногда… Чтобы не впутывать коренных магов… — промямлил воин Триликой. — Ведь есть же и светлое колдовство…

— Нету светлого колдовства в глазах Триликой. Кроме соборной магии. Но я знаю, что сделает коренной маг, услышав от рейтара слово «порча»: велит его крепко высечь и отправить на послушание в какой-нибудь далекий северный форт. На год-другой. И я его понимаю, у меня тоже от слова «порча» делается кисло во рту. Йерр Тул опять же не дурак, чтобы палить из пушки по воробьям — зачем связываться с коренной или, еще хуже, с высокой магией, если местный колдун решит проблему быстро и дешево? Но йерр Тул не воин Триликой, ему простительно некоторое отступничество от истинной веры. Так что если послать жениха-рейтара к колдуну, то они оба будут помалкивать. Один — чтобы не попасть черные списки Конгрегации, другой — чтобы не ехать на послушание.

Разумеется, Конгрегацией управляют не дураки, и воина Триликой с таким богатым батюшкой никто не отправит в далекий северный форт — а вот содрать серебра вместо шкуры захотят запросто. Впрочем, этот мальчишка так наивен и чист сердцем, что, пожалуй, скорей добровольно, нежели из-за угроз, отдаст все свое серебро Триликой.

— Йерр Тул никуда меня не посылал! — возмутился Хорк. — Я сам подумал, что для снятия порчи колдун подходит лучше коренного мага. Расспросил дворовых, и они указали на тебя.

— Но я-то не колдун… — осклабился Лахт. — Я ученый механик.

— Да? А чертеж, который приносил твой человек? Это, по-твоему, не сакральная геометрия? Я своими глазами видел на нем изображение рога!

О боги, сущие и мнимые!

— А изображение рога как-то отличается от изображения полумесяца?

Да, примерно так же, как соборная магия от колдовства — то есть ничем.

— Отличается! Рог — знак Рогатого, а полумесяц — знак Триликой! — совершенно искренне ответил Хорк.

И надо же, именно в эту минуту горячего спора в окне за пеленой дождя появилось расплывчатое белое пятно, в котором Лахт быстро угадал навку Юхси… Хорошо, что рейтар Конгрегации сидел к окну боком и навки пока не видел. Может, он бы и не побежал доносить на Лахта в тот же день, но однозначно должен был это сделать. Ведь главная задача Конгрегации — защита людей от нежити. И ради этой самой защиты людей Конгрегация не брезгует обращаться к высоким магам…

Йочи жалела одинокую навку, играла с нею иногда, собиралась разгадать, откуда та появилась в окрестностях Росицы — девочка ничего не помнила о своей прошлой жизни.

— Нет, ты послушай, какую песенку она поет, — рассказывала Йочи Лахту. — «Молкнет птичья перекличка там, где лег туман пуховый»… Это непростая девочка, не деревенская. Наверное, ее родители были из ученых людей, а значит, их не так уж трудно отыскать.

Лахт считал, что выяснять происхождение навки не имеет смысла — обычно родители не радуются обращению умершего дитя в нежить. И… смерть частенько меняет человека. Не всегда, но меняет.

— Знаешь что… Нарисуй-ка мне рог и полумесяц. Я хочу понять разницу, — попросил Лахт черного всадника, выкладывая на стол бумагу и грифель. — А я пока принесу чертежи, и ты покажешь мне, где ты там увидел сакральную геометрию.

Расчет оказался верным — воин Триликой повернулся за стол, спиной к окну. И Лахт по пути к мастерской незаметно задернул окно кружевной занавеской.



Мертвая девочка стояла под струями дождя в долгополой белой рубахе и держала в руках обломок ржавого меча. На плече у нее, как всегда, сидела мертвая галка, а за спиной маячил детеныш большерогого оленя — тоже не живой, разумеется. Лахт накинул плащ, выходя на заднее крыльцо, обращенное к лесу, но сапоги надевать не стал — босые ноги высохнут быстрей…

— Что ты сюда пришла? — зашипел он на навку, подбежав к ней поближе.

Она подняла на него глубокие печальные глаза и пролепетала:

— А фрова Йочи сегодня не выйдет погулять?

Нормально! Хлещет дождь, воет ветер, под навесом стоит черный конь черного всадника — и фрова Йочи не выйдет погулять?

— С ума сошла? Брысь отсюда! Сколько раз тебе говорить, что нельзя здесь появляться, если в доме гости!

Ноги ломило от холода, отчего Лахт злился все сильнее.

— Я вот тут нашла кое-что. Тебе не надо? — дитя показало обломок меча.

— Где ты это взяла?

— Так на курганах…

— Положи на место. И никогда ничего на курганах не бери.

— А когда фрова Йочи пойдет погулять? — не унимался ребенок.

— Когда кончится дождь и станет посуше. Брысь отсюда, я сказал!

Навка покивала печально и медленно побрела обратно в лес. А когда Лахт повернулся к крыльцу, то увидел рейтара Конгрегации, наблюдавшего за ним из окна…

Наверное, чертежи можно было с собой не брать.



— Это ведь была навья? — угрюмо спросил воин Триликой, когда Лахт вернулся в библиотеку.

— С чего ты взял? Это соседская девочка, прибегала к кухарке за солью, — не очень удачно соврал Лахт, потому что ближайшие его соседи жили в полуверсте отсюда — в рубашонке не побежишь…

На столе лежал рисунок рейтара, изображавший рог и два полумесяца — с соответствующими подписями к ним, чтобы никто не перепутал:


— Это была навья. А твоя жена, я знаю, — лаплянка, — сузив глаза, усмехнулся Каменный Хорк. — А все лапляне поклоняются Рогатому и все их женщины — ведьмы.

— Не все, — попытался отболтаться Лахт.

— Почти все. К тому же это легко проверить.

Вряд ли парень знает, как Конгрегация выявляет ведьм, иначе лицо его не было бы сейчас таким праведно-честным. Слава стихиям, в землях Великого города у Конгрегации не так много власти, чтобы проверять, может женщина устоять против высокой магии или не может. Если может — она ведьма. А если нет — рассыплется в прах. Впрочем, говорят, что в последнее время высокие маги научились не доводить дело до смерти — невинных женщин, не способных противостоять ледяному холоду преисподней, оставляют в живых, холод лишь полностью выжигает их кожу. Колдунов Конгрегация выявляла тем же способом, но это Лахта почему-то не тревожило так, как выявление ведьм среди лаплянок.

— Но если ты поедешь со мной и найдешь того, кто спутал косу моей невесты, я никому об этом не расскажу, — продолжал Каменный Хорк.

— А если не найду?

Похоже, о «не поеду» можно было не спрашивать…

— Тогда снимешь с нее порчу.

— Я не колдун, я не умею снимать порчу. И… порчи не существует, понимаешь? Глупости это, колдуны придумали, чтобы серебро с дураков тянуть.

— А зачем тогда растрепали ее косу?

— Это может быть другое колдовство. Черное.

— Вот и защитишь ее от черного колдовства, — пожал плечами Хорк.

— Я не колдун, я не могу ее защитить.

— Ты врешь, что не колдун. Откуда ты тогда узнал, что я лизал железо на морозе, а?

Лахт прыснул. Ну как объяснить мальчишке, что не надо быть колдуном, чтобы это угадать?

— Я же пообещал, что никому не расскажу, — обиженно продолжил Хорк. — А слово морского купца тверже камня.

— Ты уже не морской купец, а рейтар Конгрегации. А слово рейтара Конгрегации не стоит выеденного яйца.

— Почему ты так думаешь? — упавшим голосом спросил парень.

— Ты и сам знаешь почему. Просто не хочешь в это поверить.

Лахт повернул нарисованные знаки лицом к себе и боком к Каменному Хорку.


Глава вторая


где Каменный Хорк впервые видит убитые земли, а Ледовой Лахт впервые появляется на Волосницыной мызе

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца

Хороший дом был у колдуна. Ну, то есть у амберного мага, раз ему так больше нравится. Снаружи вроде бы и приземистый, прочный, устойчивый — а внутри просторный, двужильный. Хорк жил в своем доме только ребенком, с матерью, лет до семи, после чего отец отдал его сначала в школу для ученья детей, а потом на шнаву морского дядьки Воита. Не то чтобы Хорк мечтал жить в своем доме — вовсе не мечтал. Да и не привык. Но почему-то хорошие дома (и не очень хорошие) манили его, он мог часами разглядывать освещенные окна, представляя, как, должно быть, хорошо сейчас там, за прочными стенами, у очага, при свете огня… Тепло и тихо — непременно тихо, потому что тихо может быть только в собственном доме.

Амберная лампа под потолком кухни колдуна сразила Хорка наповал. Конечно, ему очень хотелось посмотреть на настоящую ведьму-лаплянку, испытать себя, свою смелость, способность устоять против чар, но амберный маг жену не показал — сам поднялся к ней сказаться, что уезжает. А Хорк очень хотел увидеть, вправду ли у нее рыжие волосы — ведь всем известно, что рыжие лаплянки зовутся огневласками и умеют превращаться в саблезубых кошек.

Сколько Хорк ни разглядывал детишек амберного мага, так и не нашел ведьминских знаков, лишь родство с лаплянами угадывалось, но в глаза не бросалось. Старший мальчик разве что имел красноватый отлив в русых волосах и темно-зеленые глаза, а девочка и вовсе была светловолосой и голубоглазой, как ее отец.

Конечно, лапляне живут в полночных землях, потому и поклоняются их Рогатому хозяину. Но, может быть, не все лапляне перебираются оттуда, чтобы выполнять его волю в другой земле? Может, кто-то из них просто бежит из-под его власти? Амберный маг мог бы так и сказать: увез, мол, жену подальше от Рогатого. Ведь пока никто из жителей Росицы не жаловался Конгрегации ни на колдуна, ни на ведьму-лаплянку… Слова амберного мага о рейтарах больно задели Хорка: он пришел в Конгрегацию, чтобы помогать Триликой защищать людей от нави. Кто, как не он, молодой, сильный и далеко не бедный, лучше всего для этого подходит? Но амберный маг, как и многие, верил нелепым слухам, которые о Конгрегации распространяли слуги Рогатого: якобы там служат злодеи, которые спят и видят, как бы осудить побольше невинных и казнить побольше беззащитных.

И как амберный маг не боится за своих детей? Если рядом с домом бродит навья? Впрочем, если его жена — ведьма, то должна дружить с нежитью, а не бояться ее. Хорк, конечно, сам ничего не боялся — воину Триликой не пристало бояться нави, раз он призван вести с нею войну, да и любой морской купец посмеется над эдакой опасностью, — но все равно оглядывался по пути. Одно дело бояться, и другое — не дать навье напасть со спины. Дождь лил, и расслышать приближение врага под его шум было невозможно.

К дому колдуна Хорк ехал напрямик, не самой хорошей дорогой — болотами в основном, — и, не зная других ориентиров, искал плотину пильной мельницы, от которой потом возвращался назад, расспросив пильщиков о том, как найти дом Ледового Лахта. Теперь же они двигались через сухой сосновый лес, и единственными препятствиями им были овраги с глубокой водой.

Спешившись перед таким глубоким оврагом, амберный маг вдруг присвистнул, усмехнулся и качнул головой. А когда Хорк взглянул на него удивленно, показал на следы копыт и глубокую вмятину от сапога.

— Сдается мне, в этот овраг ты уже проваливался… — пояснил колдун, и Хорк узнал собственный след — на этом месте он зачерпнул сапогом не воды даже, а торфяной жижи…

— А… как это?.. — не понял Хорк.

— Лесной хозяин по кругу нас провел, — ответил амберный маг. — Слыхал про чертов след?

— Ну да… Только мне ни разу в него попасть не доводилось.

— Вот и довелось… — усмехнулся колдун, а потом откинул куколь плаща и крикнул: — Шутки ли шутишь? Или все-таки лес стережешь?

Может, Хорку показалось, но за шорохом дождя и шумом ветра по верхушкам сосен в ответ колдуну раздался низкий зловещий хохот.

— Смешно ему… — проворчал колдун, придерживая коня на спуске в овраг.

Без страха, но и без злобы — будто над ним подшутил дружок-приятель… И, перебравшись на другую сторону (на этот раз осторожней), Хорк спросил:

— А если бы он нас неделю водил по кругу?

— С него станется, — пожал плечами амберный маг.

— Попустительствуешь нави, значит?

— Я? Попустительствую?

— Давно надо было вызвать Конгрегацию, и никаких лесных хозяев, никаких навий и вообще никакой нежити здесь не осталось бы! И люди жили бы спокойно…

— Конгрегацию, говоришь? — колдун невесело так усмехнулся. — Как у вас, воинов Триликой, все просто… А если голова болит — руби голову, и нечему болеть будет?

— Ну… Сравнил…

— Да тоже самое, честное слово… — пробормотал амберный маг, сплюнул и дальше поехал молча.

Вскоре они добрались до опушки леса, и мимо потянулись поля с озимой рожью — и хоть дождь на время перестал, копыта коней все равно увязали в раскисшей земле. А потом вдруг вспаханные поля кончились — под ногами появилась какая-то странная земля, лысая, будто вытоптанная. Но не ровная и гладкая, как на постоялых дворах, а больше похожая на дно обмелевшей реки — с камушками кое-где. Хорку почему-то стало жутко — да еще и ветер в поле завывал уныло и однообразно, носил над землей клочковатый непроглядный туман…

И на вопрос Хорка амберный маг ответил:

— Это Красная пустошь. Убитая земля.

— Как это — «убитая»? — не понял Хорк.

— Тут сработали высокие маги, и теперь на этой земле нет никакой нежити. Впрочем, и жизни в ней тоже теперь не много. Видишь, даже сорная трава не растет.

От упоминания высоких магов Хорка передернуло: будто холодом преисподней повеяло от слов колдуна. И вроде бы высокие маги давно поклялись служить Триликой, но ведь пользовались при этом ледяной силой Рогатого… К тому же все они были ротсолане, а ротсоланам Хорк не доверял.

— А почему? — спросил Хорк.

— Так действует на землю их высокая магия. Убивает землю.

— И что? На ней вообще ничего нет?

— Отчего же? Вон лес впереди. Тоже убитый. Зато ехать по нему — одно удовольствие… Ни тебе лесных хозяев, ни тебе навок, упырей, болотников, водяниц… Даже звери — и те туда редко заглядывают.

Тут амберный маг не соврал — ехать по убитому лесу было легко и удобно. Вековые ели и корабельные сосны стояли редко, а подлеска не было вообще — ни кустика, ни травинки, ни мха, ни папоротника. Сплошной ковер из сухих еловых и сосновых игл, скользкий немного, но сухой даже в дождь и прочно державший копыта коней — по дороге не так хорошо ехать. Но почему-то Хорк глядел по сторонам и никакой радости не ощущал. Нет, не страшно было в этом лесу — но тоскливо и тревожно, будто на кладбище.

— Высокая магия делает землю бесплодной, — пояснял колдун. — На ней, может, что-то и рождается, но вроде пустоцвета. Куры тоже несутся без петуха, только из таких яиц цыплята не вылупляются. Так и здесь: шишки есть, а семени в них нет.

— И это навсегда? Здесь никогда ничего не вырастет?

— Вырастет. Во-первых, с годами это отчасти излечивается. Но должно пройти много лет. И… волшебная сила земли никогда не вернется. Убитых духов земли, камней, деревьев — их не воскресить. А во-вторых, под воздействием часовен или соборов Триликой земля через несколько лет начинает что-то рождать, но то, что она рождает…

— Что? — переспросил Хорк, который обрадовался было: Триликая может вернуть жизнь убитым землям! Недаром ее зовут Богиней Жизни!

— Про людей в таком случае говорят «пальцем деланный», — хмыкнул амберный маг. — А как про хлеб сказать — даже не знаю. Но возле Красной пустоши ни одной часовни нет.

— А в Хотчино? Там же собор? — не унимался Хорк.

— Хотчинский собор — двенадцативерстовой, его магия до Красной пустоши не дотягивается. И я думаю, Кленовый Тул тебя послал ко мне, а не к коренному магу, как раз потому, что для своей земли такой участи не хочет…

— Йерр Тул меня никуда не посылал! — возмутился Хорк. Он ведь уже говорил!

— Ладно, ладно… — усмехнулся колдун. — Не посылал. А вот скажи мне, есть кто-нибудь на Волосницыной мызе, кто сильно не хочет твоей свадьбы с фрели Ойей?

— Да нет, нету. Кто этого может не хотеть?

— У нее никого другого на примете быть не может? Если твой отец вдруг заберет назад свое слово, за кого фрели Ойя пойдет?

— Понятия не имею, — пробормотал Хорк. Ему и в голову не приходило об этом думать.

— А ты? На ком ты тогда женишься?

— Не знаю. Может, у отца есть еще кто-то на примете, но мне он ничего такого не говорил.

— А братья у тебя есть? — спросил колдун.

— Нет, только сестры.

— И сколько кораблей твой отец подарит вам на свадьбу?

— Не знаю. Но, думаю, должно хватить на покупку двух-трех деревень с мызой.

Колдун присвистнул.

— И чего тебя понесло в рейтары?

— Неужели не понимаешь? — удивился Хорк.

— Признаться, нет, — глумливо усмехнулся амберный маг.

— А разве ты сам не любишь Триликую богиню?

Колдун кашлянул.

— А что это вдруг я должен ее любить?

— Должен? — задохнулся Хорк. — Разве человека можно приневолить любить мать или дочь?

— Насчет матери и дочери не знаю, а приневолить человека любить Триликую очень даже легко. Насколько мне известно, Конгрегация как раз этим и занимается — мирные проповеди не их стезя. Но пока что на землях Великого города можно поклоняться другим богам.

— Ну… в общем-то можно… — кивнул Хорк. — Но зачем? Триликая — самая добрая, самая сильная богиня из всех, а большинство других богов давно поклонились и служат Рогатому хозяину полночных земель…

— Конгрегация как раз ведет борьбу с Рогатым, не так ли?

— Рогатый — суть смерть, а Конгрегация воюет с навью, защищает простых людей от нежити. Значит, и с Рогатым тоже борется.

— И с теми, кто поклоняется Рогатому, Конгрегация тоже воюет? — глаза колдуна почему-то смеялись.

— Конечно, — согласился Хорк.

— Получается, те, кто поклоняется другим богам, суть поклоняется Рогатому?

— Получается.

— И Конгрегация с ними борется?

— Ну да, борется… — окончательно запутался Хорк. — Но ведь люди сами просят Конгрегацию о защите!

— В общем, пока еще на землях Великого города можно поклоняться другим богам, но по Ореховому миру в Исзорье со мной за это будет бороться Конгрегация.

— А… при чем тут Ореховый мир? Он ведь подписан не с Триликой, а с ротсоланами…

Хорку перестал нравится этот разговор. Понятно, куда клонит хитрый колдун — к тому, что веру в Триликую на Исзорские земли несут ротсолане, с которыми Хорк дрался с самого детства, еще не научившись толком держать оружие в руках, как дрался его отец и его дед. И великогородские морские купцы для разгрома ротсолан и Орехового мира сделали не так уж мало, отец еще застал те времена. А то, что ротсоланам оставили право проповеди Триликой в Угорской четвертине, так Триликая не различает государств и народов, люди равны перед ней и всех она любит одинаково. Даже ротсолан, пусть Хорку и неприятно об этом думать. Может, если бы не ротсолане, он бы не заблуждался столько лет, а давно пришел бы к Триликой.

Колдун, будто прочитав его мысли, не стал продолжать. Лишь обвел глазами мертвый лес вокруг и проворчал:

— Добро пожаловать в царство Триликой…

— А… при чем же тут Триликая?... Ты же сам сказал, что это сделали высокие маги.

— Разве высокие маги не поклялись служить Триликой? И разве не к ним обращается Конгрегация, когда сама не может справится с навью?


* * *
Честный и правильный (даже чересчур правильный) мальчик этот Хорк, не глупый, нет, — доверчивый, как дитя. Не может быть, чтобы он никогда не бывал в вироланских землях. Впрочем, если бывал, то мог и не видеть, что делает Конгрегация, когда добирается до власти… Ливское ландмайтерство — образец порабощения побежденных, достойный страницы в учебнике: мало завоевать, надо еще удержать завоеванные земли в повиновении. Для этого и создана Конгрегация, а вовсе не для того, чтобы бороться с навью. Слава стихиям, Великий город отстоял Исзорье и вернул себе волосовы земли и земли вадьян, но скоро Конгрегация запишет в учебники новую страницу: как, проиграв войну, стать хозяевами на чужой земле. Для начала надо задурить головы таким славным парням, как Хорк. В одном он прав: ротсолане тут ни при чем, вироланские земли завоеваны саксами, но хозяйничает там Ливский ландмайстер.

Триликая, как все мнимые боги, зависит от людей — и в итоге становится такой, какой люди хотят ее видеть, превращаясь в остро отточенный инструмент управления народами: от самого общего принципа до самого тонкого штриха, работающего на власть имущих.

Волосницына мыза тонула в мокром тумане вместе с речкой Су́идой. Над ручьем, бежавшим в речку, выгнул спину каменный мостик. Мокрый туман притушил огненные краски леса, пестроту цветников, со всех сторон обступивших деревянный дом в три потолка с высокой мансардой под затейливой шатровой крышей, по которой стелились дымы из шести печных труб. Освещенные окна будто звали погреться, а красно-оранжевый плющ, увивший стены, соперничал яркостью с закатом, горевшим в небе над мызой. Лахт нашел это место устроенным и красивым без излишней роскоши. Кленовый Тул был явно не так богат, как Солнечный Яр, володарь Росицы и семи близлежащих деревень, на земле которого жил Лахт. Однако мыза йерра Тула освещалась нескончаемыми свечами — дорогое удовольствие. Гораздо дороже амберных ламп.

Когда-то по молодости, еще в Великом городе, Лахт купил одну нескончаемую свечу и очень радовался выгодному приобретению. Свеча была из дорогих, прозрачных, как слеза, в голубоватой стеклянной форме, с запаянным внутрь украшением из цветного бисера, изображавшем морское дно. Каково же было разочарование Лахта, когда через полмесяца нескончаемая свеча внезапно закончилась! Нет, это произошло не совсем внезапно, но Лахт, по мере сгорания свечи, надеялся, что рано или поздно она сгорать перестанет. Считать он умел хорошо (все-таки учился в высшей школе Великого города на ученого механика) и, прикинув, понял, что нескончаемая свеча все равно получается раза в полтора дешевле, чем множество восковых, но при этом не так коптит и не требует подсвечника. Больше нескончаемых свечей он не покупал, а в стеклянную форму заливал обычный воск. И все-таки каждый раз, увидев нескончаемые свечи, не мог оторвать от них глаз — удивительно они были красивы!

Навстречу Лахту и Хорку из приземистой пристройки (наверняка людской) выскочил дворовый, принял лошадей. И если перед домом стояла тишина, то сразу от входной двери стал слышен шум на кухне — с десяток женщин, включая, видимо, хозяйку дома, суетились вокруг печи и длинного стола, пяток мужиков рядком сидели на лавке, ожидая приказаний, а один подбрасывал в топку дрова. Гремели крышки котлов, шипела вода, попавшая на плиту, стучали ножи, скрипел вертел над открытым очагом — пахло жареным мясом, луком, дымом, пригорелой кашей и квашеной капустой.

В просторной передней, где пол был щедро усыпан соломой, Лахта и Хорка встретил предупредительный старый ключник, кликнул мальчика забрать плащи.

— Как же ты вымок, йерр Хорк! — старик покачал головой и по-отечески посоветовал: — Непременно переоденься, а то простудишься…

Хорк поглядел на ключника с недоумением: где это видано, чтобы морской купец простудился, промочив ноги?

Между лопаток появился жгучий холодок, и Лахт оглянулся — точно! Дверь в капеллу Триликой была распахнута настежь, и богиня смотрела прямо ему в спину.

— А ты — йерр Лахт, ученый механик Солнечного Яра? — спросил старик, повернувшись к Лахту.

— Ну, не совсем йерр и совсем не Солнечного Яра… — пробормотал тот.

— Пойдем, я покажу тебе комнату. Тебе тоже не помешает переодеться.

Лестница под второй потолок была скромной (по меркам володарских мыз), а под третий — еще скромней. И тем не менее дубовая, с вычурной резьбой балясин, с дорогим и красивым поворотом — Лахт знал толк в расчете поворота ступеней.

Они не успели подняться и на один пролет, как наверху мелькнули темные стриженные вихры невесты йерра Хорка, и через секунду она преградила им выход с лестницы.

Дитя! Вполне прехорошенькое, однако до девы не доросшее. И не столько телом, сколько повадкой — в невесте йерра Хорка не было подростковой угловатости, но и жеманными женскими уловками она пока владела слабовато (хоть и применяла их без стеснения).

Она скоро умрет. Мысль была яркой, как вспышка, и напугала Лахта своей непреложностью. Откуда? Откуда он это узнал?

Дитя изобразило притворно-сахарную улыбочку и издевательски протянуло:

— Ах, милый Хорк! Я так скучала! Сидела у окна и проливала слезы!

Лицо Хорка вытянулось от удивления и покрылось красными пятнами от смущения. Теленок! Очевидно, никаких следов пролитых слез на лице юной фрели не было и в помине. Старый ключник незаметно погрозил шалунье пальцем.

— И я подумала, что колдун, пожалуй, уже не нужен… — печально вздохнула она. — Я расколдовалась сама по себе, без колдуна…

Не нужно быть колдуном, чтобы догадаться: два теплых слова от йерра Хорка — и девчонка расхохочется, она и так еле сдерживает смех.

Каждая ночь приближает ее смерть. Еще примерно месяц — и она сляжет. А потом умрет. Лахт отчетливо видел жребий на челе девочки — смерть: неумолимая, затаившийся до времени, как черная гробовая змея.

— Я очень рад, фрели Ойя… — промямлил Хорк. — Но, право, не стоило плакать из-за такого пустяка… Я ведь обещал вернуться к вечеру…

Надо немедленно разобраться, почему Лахт вдруг решил, что ей грозит смерть. Из-за спутанной косы? Ерунда. Косу могла спутать шимора, в этом нет ничего страшного. А тут… Ну прямо так и хочется опустить глаза. Как при виде смертельно больного, обреченного: душит чувство вины и сожаление.

— Целый день без тебя — это слишком долго, — хулиганка опустила смеющиеся глаза.

У нее был почти идеальный нос — тонкий и прямой, не короткий и не длинный, разве что островатый на конце. А нижняя губа, чуть выступавшая вперед, не портила лицо — лишь придавала ему выражение обиженного ребенка. Волосы, не отросшие даже до плеч и едва прикрывшие простое домашнее очелье со знаком тресветлого солнца, наверняка лежали бы волнами, но на их кончики была наложена выпрямляющая магия — или как там у женщин называется это зелье, которое с успехом продают коренные маги? Йочи всегда страдала оттого, что ее рыжие волосы так сильно вьются, и вздыхала иногда с сожалением о выпрямляющей магии. Не всерьез, конечно.

Тени вокруг глаз — вот что могло натолкнуть на мысль о смерти. Впрочем, они могли свидетельствовать просто о бессонной ночи.

— Разве?.. — неуверенно обронил Хорк. Теленок! Наверняка он так же безоговорочно верил словам продажных девок. Не говоря о словах священниц — те лгут даже совершенней, чем продажные девки.

Значит, йерр Тул никуда его не посылал — предложение расколдовать заколдованную невесту поступило от нее самой. Крик о помощи? Почему она не пожаловалась отцу? Матери? Впрочем, поступки девочек в этом возрасте редко подчиняются обычной логике.

Девчонка все-таки не удержалась: прыснула, закрыла лицо руками и ускакала за дверь, должно быть, столовой комнаты — оттуда долго доносился звонкий девичий хохот. Скорей горячечный, чем радостный — похоже, малышка не умела иначе преодолеть смущения от присутствия в доме жениха, потому и выдумывала глупости вроде репьев под селом коня, розыгрышей, шитых белыми нитками, и прочей ребяческой ерунды. И — нет сомнений! — Хорк ей нравился.

Но почему сразу смерть? Фрели Ойя могла провести бессонную ночь в мечтах о женихе, например. Или после ссоры с матерью. Или… Да от чего угодно девочка-подросток может потерять сон! Какая-нибудь внутренняя женская перемена, связанная с лунным кругом, или веха взросления… Или какая-нибудь глупая мысль. Йочи как-то раз проплакала всю ночь, потому что Лахт подарил ей новый костяной гребешок, а ей было жалко расставаться со старым. Вот и пойми эту логику…

Ойя испугалась, увидев колдуна. Собралась идти на попятный. Или не испугалась, а просто еще не приняла решения?

Может, мысли о смерти появились из-за бледности ее лица? У темноволосых людей светлая кожа всегда кажется белей.

Она не пожаловалась отцу с матерью, потому что не знает, на что пожаловаться. Не на смертную же тоску, в самом деле? Она чует свою смерть, но, возможно, и самой себе не отдает в этом отчета. И жалкая ребяческая попытка позвать колдуна, выдаваемая за шутку, — все же крик о помощи, но безотчетный, девочкой не осознанный…

Растрепанная коса никак не свидетельство скорой смерти, но скорая смерть после того, как кто-то спутал косу, вряд ли имеет естественные причины и наводит на мысли о злом умысле.

Наитие иногда ошибается, а потому не стоит всецело на него опираться… И нет никакого повода для уверенности в том, что девочка скоро умрет.

Комната, выделенная старым слугой для Лахта, была небольшой, с одним крохотным мансардным окошком, выходившим в сторону заднего двора, но вполне пригодной для временного жилья. Не какой-то топчан — в углу под скатом крыши стояла кровать с толстым тюфяком, подушкой и одеялом из волчьих шкур. Над умывальником висело зеркальце. Нехорошо висело, его было видно от изголовья кровати. Конечно, люди обыкновенно преувеличивают опасность, исходящую от зеркал — уж очень загадочным кажется зазеркалье со стороны, — но бесплотная навь в самом деле иногда пользуется зазеркальем. Очага не было, однако частью одной из стен был дымоход, согревавший комнату. На выступах стен, на небольшом столе из грубых досок, на сундуке, на подоконнике — везде стояли нескончаемые свечи: простые, немного мутноватые, из тех, что подешевле.

Что ж, к гостям Каменного Хорка тут относились весьма предупредительно.

Лахт надел сапоги полегче, а снятые поставил сушиться на выступ дымохода.

Ужинали скромно, по-домашнему, вместе с домочадцами из числа прислуги, хотя столовая комната была совсем небольшой. А днем, должно быть, довольно светлой, несмотря на бревенчатые стены, пропитанные дегтем. Впрочем, свечей вполне хватало, чтобы и теперь она темной не казалась. Все-таки нескончаемые свечи — удивительная штука, свет пронизывает их насквозь, наполняет стеклянную колбу сиянием, и, в отличие от амберных ламп, на нескончаемые свечи можно нескончаемо долго смотреть…

Глава семейства, Кленовый Тул, занимал место в торце длинного стола, по правую руку от него сидела жена, фрова Коира, рядом с нею дочь притворно опускала хитрые глаза — и сидевший напротив Хорк вздыхал, принимая ее скромность за чистую монету. По левую руку от хозяина мызы расположился, без сомнений, брат его жены — сходство с фровой Коирой издали бросалось в глаза: те же темные кудри, тот же тонкий нос с трепещущими ноздрями, те же светлые водянистые глаза и фамильная нижняя губа, чуть выступавшая вперед. В отличие от йерра Тула, человека неторопливого, крупного, широкого в кости, но мягкого и безвольного, его шурин, поджарый и быстрый, как клинок, глядел по сторонам властно и гордо. А напротив Лахта притулилась бедная родственница хозяев, далеко не юная фрели Илма — серенькая крыска: востроносая, со скошенным подбородком. И вроде бы совершенно неинтересная, непривлекательная — если не приглядываться. Но Лахт почему-то сразу увидел, как с помощью женских хитростей фрели без особенного труда превратится в редкую красавицу, яркую и томную, очевидно затмевающую гордую фрову Коиру не столько красотой, сколько способностью очаровать, соблазнить. Однако она предпочла до конца дней оставаться фрели?

И старый ключник — дедушка Юр, — и нянька фрели Ойи, и егерь с женой входили в число домочадцев наравне с родственниками.

Перед началом трапезы семейство истово поблагодарило Триликую за ниспосланный ужин. Было за что: еду здесь хранили и готовили не без помощи коренной магии. На первый взгляд Триликая была милой и доброй богиней… Впрочем, большинство ее приверженцев именно таковой ее и считали.

О расплетенной косе за столом помалкивали. Будто боялись об этом не то что говорить — вспоминать.

Йерр Тул не проявлял никакой особенной гордости, что было характерно для семейства его жены, и сразу завел разговор с Лахтом.

— Я слышал про тебя от Солнечного Яра, он хорошо о тебе отзывался.

— Не может быть… — пробормотал Лахт. Обычно их встречи с Солнечным Яром заканчивались громкими ссорами.

— Да, твоя амберная магия обогащает его земли. Благодаря ей он не пользуется услугами коренных магов и весьма этим гордится.

Шурин йерра Тула кашлянул.

— Не вижу повода для гордости…

— Я, конечно, не разделяю его мнения о Триликой, — немедленно оговорился йерр Тул, — но Солнечный Яр достаточно богат для того, чтобы выбирать, кому из богов поклоняться.

— Даже в Великом городе мало-мальски образованные люди давно обратились в сторону Триликой богини, — низким, вкрадчивым голосом заметила серенькая фрели Илма и сверкнула темно-синими глазами, — поклоняться лесным чудовищам — удел темных смердов.

Какой голос! Какой взгляд! Если бы Лахт не был женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, он бы непременно приударил за этой невзрачной «девой».

— Вы правы только в одном, — ответил он ей. — В Великом городе Триликой поклоняются разве что мало-мальски образованные люди. А люди, образованные чуть-чуть получше, предпочитают с ней не связываться.

Фрели Илма лишь покрепче сжала в руках ротсоланское новшество — двузубую вилку — и потупила взгляд, йерр Тул одобрительно хмыкнул, а его шурин, которого Лахт не мог как следует разглядеть из-за сидевшего между ними Хорка, снова кашлянул.

— Триликая недаром порицает тех, кто желает сделаться господином стихий.

— Порицает? — удивился Лахт. — Мне казалось, она их преследует.

Кому бы коренные маги продавали нескончаемые свечи, если бы на каждой мызе горели амберные лампы?

— И преследует тоже, — согласился шурин йерра Тула, имени которого Лахт пока не услышал. — К сожалению, в Исзорских землях у нее на пути много препятствий. Ее заповедь: люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя. Триликая мудра, ей лучше знать, как уберечь нас, неразумных детей, от беды.

Если бы он сказал «вас», а не «нас», его слова прозвучали бы не так фальшиво. Потому что на лбу брата фровы Коиры был нарисован самый страшный в глазах Триликой грех — отсутствие смирения. Даже бывший морской купец рядом с ним выглядел кротким ягненком. Впрочем, с последним высказыванием Лахт не мог не согласиться: приверженцы Триликой всегда казались ему неразумными детьми. Или теми, кто очень хочет ими быть. Однако говорить этого вслух Лахт не стал — и так сказал слишком много лишнего для дома, где поклоняются великой богине…

Жребий на челе… Очелье! На мызе, где используют нескончаемые свечи и магию, выпрямляющую волосы, где дверь в капеллу всегда открыта настежь, где перед едой благодарят Триликую, никто не станет носить очелье с изображением тресветлого солнца — ревнивая богиня не любит соперников, она ярче и теплее солнца. А тресветлое солнце — оберег от безвременной смерти, это помнят не только те, кто поклоняется сущим богам. Никакой коренной маг не имеет силы тресветлого солнца, дающего жизнь, пугающего смерть… Впрочем, Лахт считал, что ученый лекарь в таком случае помогает лучше любого оберега. Однако тот, кто надевал очелье на фрели, почему-то лекаря решил не звать…

Бессонная ночь, бледная кожа, тресветлое солнце — вполне можно было сделать предположение о скорой смерти. Наверняка были и другие признаки, ускользнувшие от сознания. Никакого ведовства — только наитие.


Глава третья

где Ледовому Лахту показывают расплетенную косу, а потом угощают вином

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца

Брата фровы Коиры звали Варожем. Луговой Варож сын Яла сына Эноя, — он представился Лахту сам, уже в большой гостиной комнате, куда после ужина мужчины отправились выпить вина. Большой гостиная комната была лишь по сравнению со столовой — ничего общего с гостиной комнатой Солнечного Яра Лахт тут не нашел. Солнечный Яр любил пиры и охоту, а потому частенько после охоты пировал. С ватагой из сотни-другой человек и двух-трех десятков собак. Говорят, однажды, хорошенько набравшись можжевеловки, володарь въехал в гостиную комнату на жеребце и заставил его запрыгнуть на стол, но, к сожалению, проехать по столу через всю гостиную комнату не смог — тот с треском развалился.

Зато в гостиной комнате йерра Тула было чисто: здесь не блевали и не мочились на пол, не бросали по сторонам объедков, не били глиняной посуды и не стреляли по амберным лампам (и вовсе не из-за отсутствия таковых).

Никто из мужчин в доме ни слова не сказал о болезни фрели Ойи, Лахту пришлось начать самому:

— Я должен посмотреть на расплетенную косу фрели.

Лицо йерра Тула стало нерешительным и испуганным — будто он всеми силами старался забыть о столь досадном происшествии, а Лахт ему напомнил.

— Да, конечно, — кивнул Лахту йерр Варож, который был явно посмелей своего деверя. — Я, признаться, не хотел вмешивать в это дело посторонних, но раз уж йерр Хорк, рейтар Конгрегации, решил позвать колдуна…

— Я не колдун, я ученый механик, — повторил Лахт.

Йерр Варож понимающе ему подмигнул:

— Не волнуйся, никто из нас не побежит звать на помощь Конгрегацию.

— От этого я не сделаюсь колдуном.

— В самом деле, Варож, — вмешался йерр Тул. — Солнечный Яр говорил, что йерр Лахт здорово умеет выводить злоумышленников на чистую воду, а ученые люди всегда кажутся смердам колдунами. Но я все-таки надеюсь, что косу Ойи растрепали не по злому умыслу…

Косу хранили в супружеской спальне йерра Тула и фровы Коиры, в сундуке с приданым дочери. Сундук запирался на замок, и ключ имел только дедушка Юр, которому верили здесь безоговорочно — он заправлял хозяйством еще в доме отца йерра Тула, был не просто ключником и домоправителем, но и ревностным хранителем истории Кленового рода и семейных традиций.

Поглядеть на то, как Лахт станет изучать спутанную косу, собрались все, кроме фрели Ойи и ее няньки, которые отправились в девичью спальню. Дедушка Юр торжественно повернул ключ в замке, йерр Варож поднял тяжелую крышку сундука, фрова Коира не менее торжественно откинула кружева приданого.

Вместо косы на тончайшем беленом полотне лежал безобразный колтун из вьющихся темных волос. Лахт смотрел на него недолго — не раз и не два видал спутанные за ночь конские хвосты. У шиморы маленькие тонкие пальчики, и волосы не просто растрепаны, а запутаны в характерный «узор», который человек будет плести иглой несколько месяцев.

— Это шимора, — сказал он, пожав плечами.

Йерр Тул вздохнул с облегчением, фрова Коира издала странный звук — то ли всхлипнула, то ли охнула, — но в ответ на вопросительный взгляд Лахта ничего не сказала. А вот серенькая фрели Илма ахнула в полный голос и чуть не вскрикнула:

— В доме живет шимора? О, Божечка моя, я не смогу теперь спокойно спать… Ее надо немедленно, немедленно изловить!

— Изловить шимору очень непросто, — ответил Лахт.

— Но ты ведь колдун… — как-то стыдливо заметила фрели.

Может, он ошибся насчет скорой смерти девочки? Может, это в самом деле проделки шиморы?

— Я не колдун. Я ученый механик. К тому же не вижу никакого смысла ее ловить — не крыса. Шимора, может, не очень приятное существо, но вполне безобидное. Ну, спутает хвосты лошадям. В холода может в ногах спать. Вот косу растрепала… Крупу не грызет, болезни не разносит, гнезда не вьет и не гадит. Простите, конечно…

— Спать в ногах?.. — тихо-тихо уронила фрели Илма. — Какой ужас… Я думала, это кот…

— А в доме есть кот?

У них был кот. Нет, у них было много кошек при кухне и во дворе, которые исправно ловили мышей и крыс, но это был другой кот. Домашний. По кличке Кленовый Базилевс. Он никого не ловил и кушал лежа. Удивительно. Шиморы боятся котов и обычно не живут там, где кот свободно ходит по дому.

— Скажите, а когда в последний раз проветривали белье из этого сундука? — прервал Лахт восторженные восклицания женщин о коте.

Обе поглядели на дедушку Юра вопросительно.

— В красном месяце, когда стояла сухая жара, — ответил тот. — Но коса была на месте, и пока белье проветривалось, сундук был заперт.

Интересно, в доме, где поклоняются Триликой, принято так тщательно запирать девичьи косы?

— А зачем? — спросил Лахт.

Дедушка Юр в недоумении помотал головой.

— Что «зачем»?

— Зачем был заперт сундук, пока проветривалось белье? Ведь белья там не было.

— Так от злого находа… От черного колдуна…

И все равно странно было, что здесь, в доме, в святая святых — спальне хозяев, — так опасаются черных колдунов. Будто ждут их неотвратимого появления.

— А когда косу видели целой в последний раз?

— Наверное, тогда и видели. В красном месяце.

— И что, сундук больше не открывали?

Дедушка Юр покачал головой.

— Только когда фрова Коира захотела показать косу йерру Хорку.

Но шимора не могла открыть замок и поднять крышку.

— И фрели Ойя ни разу не просила открыть сундук, чтобы примерить что-нибудь из приданого? — подозрительно переспросил Лахт.

Дедушка Юр замялся.

— Да, было раз. Было. Но я сам открыл сундук и сам запер.

Лахт повертел замок в руках, защелкнул его и повернул ключ.

— И ключи у вас не пропадали?

— Как можно? — дедушка Юр замахал руками.

Лахт достал из кармана шпильку, поковырялся в замке, но тот был вполне надежен. Можно. Еще как можно.

— А случалось так, что в спальне ночью никого не было?

Случалось. Перед знакомством фрели с женихом йерр Тул с женой на три дня и две ночи ездили в город Священного Камня за подарками дочери и йерру Хорку. И вполне возможно, что хитрющая фрели Ойя стащила ключ у старика, чтобы в отсутствие родителей беспрепятственно вертеться перед зеркалом.

Лахт взял спутанные волосы в руки и спросил фрову Коиру:

— Какой длины была коса?

— Чуть ниже пояса.

— А толщины? Только честно, туго заплетенная.

— У Ойи хорошие, густые волосы, мы всегда заплетали косу туго, — с вызовом ответила ее мать. — У основания она была толщиной примерно в полтора вершка.

То, что Лахт держал в руках, имело гораздо меньший вес, чем девичья коса такой длины и толщины. Он свернул колтун жгутом — вышел жалкий крысиный хвост, а не девичья коса ниже пояса.

Показалось, или домочадцы разом отшатнулись от сундука — и от Лахта? Стало тихо, даже фрели Илма не стала причитать, наоборот — побледнела сильней, чем фрова Коира. А у той окаменело лицо, будто она всеми силами постаралась не пустить страх за дитя в свое сердце, отрешиться от него, не думать о дурном.

— Нет, нет, этого не может быть… — прошептал йерр Тул. — Прямо здесь, в доме? Кто здесь может желать зла невинному ребенку? Может, это все-таки чья-то шалость?

Шалость после этого выглядела бы странно — кто-то расплел косу и забрал не меньше ее половины. Шимора не станет забирать волосы с собой. Или станет?

И теперь девочке грозит смерть…

Кто-то расплел косу, забрал с собой ее часть и впустил в сундук шимору — чтобы в случае чего все решили, что виной всему шимора. А грозит ребенку смерть или нет — отдельный вопрос.

По сути, тот, кто расплел ее косу и забрал часть волос, станет убийцей, если фрели умрет. Оберег с тресветлым солнцем лишь отодвинет ее смерть — но от смерти не спасет.

Если расспросы домочадцев ни к чему не приведут, придется ловить шимору.



Фрели Ойя уже ушла к себе, а постучать в девичью спальню в столь поздний для этого дома час Лахт не осмелился. Ни спросить ее о самочувствии, ни выяснить, кто дал ей очелье с тресветлым солнцем, он не успел. А насчет украденных ключей от сундука она бы вряд ли созналась.

В кухне еще гремели посудой, отмывали котлы, скоблили пол и стол, а потому на встречу с домовым можно было не рассчитывать, не говоря о шиморе — сущности робкой и осторожной.

Однако йерр Хорк нашел время чересчур ранним для того, чтобы ложиться спать, и позвал Лахта к себе в спальню погреться у очага и выпить горячего вина. Предложение Лахту понравилось, тем более что неплохо было бы расспросить Хорка о домочадцах Волосницыной мызы. Третьим, для легкости беседы, позвали егеря, человека хоть и не слишком молодого, но не столь гордого, как йерр Варож, и не столь щепетильного, как дедушка Юр.

Спальня Хорка была одной из лучших комнат в доме — с высоким фронтоном и большими окнами, альковом и кроватью под пологом, удобными креслами, застланными овечьими шкурами превосходной выделки, не говоря о столах, стульях и сундуках. Хотя ненасытный очаг был встроен в дымоход, идущий снизу, и имел совсем небольшую топку — все равно в спальне было сухо и тепло.

Рябиновое вино, сдобренное медом и полуденными пряными травами, грели в котелке над огнем — Хорк, не раз бывавший за тридевять земель, понимал в этом толк. В общем, обстановка располагала к неторопливой беседе, и расходиться совсем не хотелось.

Егерь тоже считал, что расплетенная коса — дурной знак и фрели Ойе грозит опасность. Хорк, понятно, ради невесты был готов сразиться со всеми морскими и печорными змеями, не откладывая сражения ни на секунду. Увы, ни один змей на его призыв так и не явился.

Присутствие в доме злоумышленника, укравшего часть девичьей косы, оба собеседника Лахта приняли с праведным гневом и отвечали на расспросы с большой охотой.

Егерь был одним из немногих людей, перебравшихся в Волосницу вместе с Кленовым семейством пять лет назад. Прежде йерр Тул был много богаче, его разорила покупка владений в землях Волоса.

Сущие боги Исзорья — суть природные стихии — не стремились соперничать с силой Триликой богини, в отличие от мнимых илмерских богов, богов Великого города. Несколько столетий назад илмерские повольники стали заселять земли вадьян и привезли с собой Волоса, сильнейшего из мнимых. Триликая пришла в земли Волоса с ротсоланами, задолго до заключения Орехового мира, — тогда-то высокие маги и убивали нещадно завоеванные земли, в надежде изгнать с них илмерского бога. Великий город вернул себе земли вадьян — волосовы земли, — но Триликая оттуда не ушла.

Йерр Тул не знал, что такое убитая земля, покупая Клопицкую мызу с большим селом и тремя деревнями в придачу. Десять лет на убитой земле лишили его прежнего богатства.

Однако лишь только речь заходила о продаже Клопицкой мызы и переезде в Волосницу, егерь начинал говорить путано и бессвязно. И вовсе не так, будто чего-то недоговаривал или скрывал — нет, будто плохо помнил, как и зачем переезжал в новое место.

Впрочем, егерь был предан Кленовому семейству не меньше дедушки Юра. Верней, не столько Кленовому семейству, сколько йерру Тулу, вместе с которым рос. И тайн Кленового Тула он выдавать не собирался — а тайны есть в любой большой семье. Егерь недолюбливал фрову Коиру, считая ее слишком гордой и чопорной, не способной понять любви мужа к охоте, вину и веселью, к тому же так и не сумевшей родить ему сына. Впрочем, на словах о сыне егерь смешался и продолжать не стал — будто коснулся еще одной семейной тайны. Но о брате фровы Коиры, Вароже, он отзывался с почтением, восхищаясь его отвагой, умом и сильным характером, а близость Варожа к высоким магам вызывала у него трепет и чуть ли не детский восторг — наверное, потому, что Триликой егерь поклонялся без особенного рвения и к ледяному оружию Рогатого относился со страхом, но без отвращения.

Теперь стало понятно ревностное поклонение Варожа Триликой — даже тем, кто просто рядом постоял с высокими магами, нужно доказывать всем вокруг, что к Рогатому они отношения не имеют.

Йерр Варож имел дом в городе Священного Камня, но жить предпочитал на мызе деверя. У него водилось серебро — в том числе с отцовских земель где-то в верховьях Лауки, слишком далеких и от Великого города, и от города Священного Камня, чтобы бывать там чаще, чем раз в год. Однако основной его доход все же составляла та самая «близость» к высоким магам. В чем состояла эта близость, егерь толком пояснить не сумел. Зато, немного захмелев, рассказал несколько сочных охотничьих баек о храбрости йерра Варожа.

— И вот представьте: разъяренный тур валит на землю одного копейщика, топчет его брюхо копытами, второму вонзает рог в висок и пробивает череп насквозь! Третий с криком бежит прочь. И тут йерр Варож спокойно поднимает с земли копье, выставляет его вперед и хладнокровно ждет, когда тур бросится в его сторону. Бык сам налетает на копье и валится замертво к ногам йерра Варожа!

— А печорного медведя он голыми руками не ломал? — скептически осведомился Лахт.

— Голыми руками — нет, да и кто из людей заломает печорного медведя? Такое и йерру Хорку не под силу. Громадина! В холке выше меня бывает, а уж как на задние ноги подымется — это в три моих роста.

Ну-ну. В три роста… Говорил бы сразу — в шесть!

— И когти у него в две пяди, не меньше.

— Всего в две? Я слышал, бывает и в четыре, — подначил его Лахт.

Егерь раздвинул пальцы и оценил расстояние между большим и указательным. Сказал неуверенно:

— Бывает, что и в четыре… Так вот, йерр Варож взял такого на рогатину.

— Один?

— Нет, не ходят в одиночку на печорного медведя — верная смерть. Одно движение, и все пропало. В землю рогатину не упрешь — сломает, как соломинку. Тут надо руками ее держать и сноровку иметь, чтобы зверь до тебя не достал и чтобы древко не сломал — свободно оно должно ходить. По сути, медведь своим весом на рогатину ложится, направить нужно точнехонько и удержать в таком вот направлении. Ну а если не вышло — тогда десяток лучников разом стреляют, из тяжелых луков, конечно. Ну и еще двое с рогатинами на подхвате должны стоять…

Хорк тоже раздвигал пальцы и прикидывал длину когтей — качал головой в восхищении.

— А земляного оленя йерр Варож не валил рогатиной? — продолжал посмеиваться Лахт.

Но тут егерь сник и пробормотал невразумительно:

— Нельзя убивать земляных оленей… Нет, нельзя… Нехорошо. Неправильно. Земля никогда не простит.

Если бы он не мямлил, Лахт не заподозрил бы ничего за этими словами. Собственно, он о земляном олене спросил лишь потому, что это самый большой зверь на земле — и только.

Зато Хорк тут же вспомнил о том, как ходил по северным морям с китобоями и что рыба-кит размером больше любого земляного оленя. Лахт посоветовал ему рассказать об этом за обедом, чтобы поразить воображение невесты. И вообще — побольше рассказывать ей о славных подвигах, чтобы она прониклась к жениху уважением.

— Только не вздумай хвастаться — о себе как бы между делом говори, поскромней. Это лучше работает.

— А про остальное — ври напропалую, — присоединился к Лахту егерь. — Где десятерых уложили — говори «тридцать», где рыба-кит со шнаву размером — говори «с три шнавы».

— Только меру знай, — добавил Лахт. — И о себе не ври никогда, ври о других. Когда о себе врешь — тут умысел и корысть, а о других — славная байка. В самом деле, если бы когти у печорного медведя были в пядь длиной, разве интересно было бы про такое слушать? Другое дело — в аршин, не еж чихнул…

Поговорили и про фрели Илму. Егерь не мог с точностью сказать, кем она приходится фрове Коире и кровное ли между ними родство, но немолодая фрели часто гостила у Кленового семейства еще в Клопице, а потом, вскоре после переезда, и вовсе перебралась к ним жить.

Вообще-то, говоря о фрели Илме, егерь запинался и путался, а потом снова переключился на охотничьи байки — теперь про йерра Тула и их общую лихую юность. Йерр Тул, может, был не таким отчаянным героем, как его шурин, но тоже являл иногда чудеса удали и прыти.

Лахт уже изрядно захмелел, убитое зверье в рассказах егеря становилось все крупней и крупней, и только Хорк оставался совершенно трезвым, что не мешало ему верить в оленей с размахом рогов в пять сажен — и в то, как олень с такими рогами стрелой несется по лесу. Неудивительно, что священницы Триликой быстро уговорили его стать рейтаром Конгрегации — их проповедь он, наверное, тоже принимал с полным восторгом. Впрочем, доверчивость Лахт никогда не относил к человеческим порокам.

Вниз спустились втроем — отлить и пополнить запасы рябинового вина.

В доме все спали, время перевалило за полночь, и пока егерь лазал в подпол за вином, а Хорк искал в кухне запасы меда, Лахт стоял под лестницей и прислушивался.

Ночь обостряет чувства и ощущения, потому Лахт прислушивался не к скрипу ступеней над головой, а к самому себе — смерть витала где-то поблизости, ходила вокруг дома, подкрадывалась осторожно. Ее присутствие рождает страх и в самом отважном сердце. Извечный страх живого перед мертвым.

Смерть не приходит в полночь, это не ее время. Она является позже — между полуночью и рассветом, когда сон у людей наиболее крепок. Потому, наверное, никакого страха в собственном отважном сердце Лахт до появления егеря так и не почувствовал.

Вдохновленный охотничьими байками Хорк не собирался спать, да и егерь, хоть и зевал поминутно во весь рот, тоже был не прочь выпить еще немного, что было Лахту на руку — скучно ждать событий в одиночестве. С чего он взял, будто что-то непременно должно произойти? Из-за темных кругов вокруг глаз фрели Ойи? Или, стоя под лестницей, все-таки ощутил что-то странное, чего не заметил?

— А ты почему ничего не расскажешь? — спросил Хорк у Лахта, переливая добытое вино в котелок.

— Мои-то рассказы тебе зачем? — удивился тот. — Я ищу того, кто расплел косу твоей невесты, забыл?

— Ну сейчас-то мы просто сидим и ничего не ищем…

Ага. И слушаем байки егеря исключительно из интереса к большерогим оленям и печорным медведям… С когтями в аршин.

— Да и нечего мне рассказывать…

Наверное, страшные сказки Полуночных гор не совсем подходили для нынешней ночи, и без того казавшейся Лахту тревожной.

— А вот йерр Тул за ужином говорил про душегуба с холмов… — не унимался Хорк.

— И вовсе не про душегуба. И не с холмов, а с курганов. Есть тут у нас курганы белоглазых чудинов. Чудины жили когда-то на Рядежи, немного, один род всего — наверное, со своими чего-то не поделили и на Рядежь ушли, отмежевались от своих. Я думаю, это те же чудины, которые нападают на лаплян, потому что в курганах много оружия и черных доспехов. Что они на Рядежи делали — ума не приложу. Чудины известны как кузнецы, злые воины и собиратели самоцветов. Самоцветов на Рядежи сроду не водилось, ру́ды здесь бедные, и воевать не с кем. Было. Пока не пришли илмерские повольники. А они, может, и не злые, но воины почище каких-то там чудинов. То ли они загнали чудинов под их курганы, то ли те сами под курганы ушли — они всегда под землю уходят, если их гнобят. А потом из-под земли вредят потихоньку обидчикам. И хитро так — никто и не догадается, что под курганами кто-то живет.

— И что? — оживился егерь.

— Да ничего, — пожал плечами Лахт. — Собрался Солнечный Яр на курганах поставить святилище Солнцеворота. Место сильное, таким местом и Триликая не побрезгует. Наш володарь человек образованный, не просто хотел сделать, а чтобы непременно со смыслом и пользой. И не хуже, чем заморские каменные кольца. Чтоб тебе и равноденствия, и солнцестояния точно определять, и чтоб лунные круги четко обозначить, и движение звезд. Размахнулся, в общем. Позвал ученых звездочетов, меня позвал… Насчет заморских каменных колец ему объяснили, что их столетиями строят, но наш володарь решил, что выкаблучиваться мы не станем и вместо цельных каменных плит сделаем обычную кладку, как в Пулкале. Может, пять тысяч лет и не простоит, но до следующего ледника дотянет точно. Камней здесь мало, их из-под Куровичей собирались возить, по Сиверной дороге. Звездочеты год должны были наблюдать и размечать курганы, а меня подрядили на добычу-доставку камней, чтобы делать все по ученой механике, а не как мужикам боги на душу положат. И вот только звездочеты начали делать разметку, как вдруг один из них слег в лихорадке. Потом второй отравился грибами. За ними третий провалился в овраг и сломал шею. Конечно, сразу подумали на чудинов — что не хотят они никого пускать на свои курганы.

— Страсти-то какие… — пробормотал егерь, передернув плечами.

А Хорк, который помешивал вино в котелке, так и замер с опущенной в вино ложкой и уставился на Лахта, приоткрыв рот. Тот тоже ощутил вдруг холодок на спине — неприятная, конечно, была история. И тогдашний свой поход под курганы Лахт до сих пор вспоминал с содроганием. Не выпей он столько вина — ни за что не стал бы об этом рассказывать.

Однако и Хорк, и егерь видели смерть не раз и не два, чтобы холодеть от рассказа о каких-то звездочетах, умерших в горячке или случайно свернувших шею. Тогда чего они разинули рты? А до похода под курганы Лахт еще не добрался, чтобы содрогаться заранее…

Это идет смерть. Она здесь, в доме, совсем рядом. И направляется в спальню девочки…

— Погодите, — шепнул Лахт остальным. — Погодите, не шевелитесь, не шумите.

Он поднялся, стараясь двигаться бесшумно, сделал несколько шагов к двери и прислушался. Вообще-то никакого смысла прислушиваться не было — просто Лахт не сразу осмелился приоткрыть дверь. Вот такое гнусное у смерти свойство — студить кровь в жилах…

Лахт легонько толкнул дверь — она подалась беззвучно. В лицо дохнуло холодом, так что капельки воды изморосью осели на лбу. Шаг вперед. Еще шаг… Когда опасность мнима, преодолеть страх трудней всего. В присутствии смерти люди замирают от ужаса — чтобы никто не помешал ей подобраться к жертве. Тот, кто спит, видит жуткие сны и проснется в поту, с бьющимся сердцем лишь тогда, когда она уйдет, забрав то, что хотела. Тот, кто не спит, боится двинуться с места, цепенеет, как мышь под взглядом гада. А потом недоумевает: и чего же он так испугался?

Еще два шага. Которая тут спальня девочки? Не хватало ввалиться в теплую постель фрели Илимы, например, — точно не так поймут… Стоило ждать полночи, чтобы теперь опоздать! Еще два шага… Еще…

Здесь. Точно здесь — по ногам из-под двери тянет холодной сыростью, будто из разверстой могилы…

Смерть не ведает добра и зла, как и остальные сущие боги, и чтобы идти против нее, нужно быть или дураком, или героем. Героем Лахт себя не ощущал, а потому, наверное, был все-таки дураком…

Дверь не скрипнула. Фрели стояла перед зеркалом, касаясь стекла пальцем. Глаза ее были закрыты, к зеркалу она подошла во сне. В спальне пахло землей. Из зазеркалья на девочку смотрела смерть, и жизнь текла через стекло к отражению фрели…

Сущий страх горячит кровь и гонит ее по жилам, растягивает время, дает силу и быстроту — мнимый страх останавливает сердце и расслабляет тело. Стоило большого усилия сделать два шага к зеркалу и оторвать палец девочки от стекла — руку обожгло холодом. Нечто, будто пощечина, из зазеркалья выплеснулась Лахту в лицо, он отпрянул, прикрывшись руками (вот и от чего, спрашивается?), а фрели отпрыгнула к кровати, схватилась за угол одеяла, пытаясь натянуть его под подбородок, и завизжала. По-девичьи пронзительно, так что стало больно ушам. Лахт и хотел бы сказать ей, что опасности нет, но, во-первых, не мог ничего выговорить — челюсти свело судорогой, — а во-вторых, она бы все равно не услышала.

Первым в спальню вбежал Хорк, вооруженный ложкой, которой только что помешивал вино. За ним егерь с подсвечником в руках — половина нескончаемых свечей погасла по пути, но две или три неплохо осветили комнату. Следующей была фрели Илма — словно дикая кошка, готовая порвать на клочки негодяя, посягнувшего на девичью честь. За нею появился йерр Варож в подштанниках и с кочергой — и если бы на его пути не стоял Хорк, то непременно огрел бы ею Лахта. Родители юной фрели едва протиснулись в дверь, и в спальне стало совсем тесно. Ойя бросила визжать и разревелась — будто ждала, когда возле нее соберется весь дом.

Руки слушались плохо, словно онемели от холода и неудобного положения, пальцы скрючились и не желали ни сгибаться, ни разгибаться. Лахт покрутил кистями, разгоняя кровь.

* * *
Девочка умирает за закрытой дверью, но ее кашель все равно сочится сквозь стены — так похожий на собачий лай. Все внутри холодеет — там, за закрытой дверью, лежит девочка с собачьей головой и лает надрывно, до хрипа, потому что не может говорить. Из-под двери тянется ненавистный запах аниса — с тех пор ненавистный. Смерть пахнет анисом… Смерть обращает девочек в собак, и толпы ученых лекарей и коренных магов ничего не могут с этим поделать. Девочка умрет. Кашель — собачий лай — изорвет ее изнутри, лишит слуха и зрения, а потом и разума, наждаком изотрет глотку так, что на лай не останется силы, и в конце концов задушит…

Колыбельная над кроватью девочки звучит будто отходная:


Спи, листочек мой ольховый,

Моя ягодка-черничка…


Невозможно, совершенно невозможно вспомнить ее лицо… Нельзя вспоминать ее лицо! Нельзя вспоминать ее имя… Нельзя… Но злые шепоты из углов спальни шипят: Ойя! Имя этой девочки Ойя!


Глава четвертая


где Кленовая Ойя признается в ночных кошмарах, а Каменный Хорк встречает навью

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 1-й день бездорожного месяца

Мертвое есть мертвое, и встреча с ним ничего хорошего живому не приносит. Пальцы еще покалывало, будто кровь в самом деле застыла в жилах, а в груди было пусто и холодно. Как всегда после прикосновения к нави. И соваться к домовому деду с такой тоской в груди не просто тяжело — опасно. Домовый дед сущность сильная, с ним надо держать лицо.

Когда все разошлись по спальням, Лахт спустился в кухню, сел на пол у печи, обхватив руками колени. Хмель горячего рябинового вина выветрился, оставив после себя озноб и муть в голове. И печь совсем остыла: холод осеннего утра, не предрассветного даже — неуютного и темного, как полночь, — тоже вытягивал из груди радость жизни.

Но Лахт почему-то был уверен, что домовый дед появится. Должен появиться. И откуда бы взяться такой уверенности?

Он не появился — стукнул кольцом крышки подпола, намекая, что он здесь. И Лахт помедлил, собрался с силами, прежде чем с ним заговорить.

— Дедушка, дом ли бережешь?

Домовый дед зашипел сердито, будто кот перед псом. Но ответил — нехотя, будто сквозь зубы:

— Беречь берегу, никак не выберегу.

Голос из-под пола прозвучал глухо. Не хочет выходить, и не надо…

— Доброй ночи тебе, дедушка, — миролюбиво продолжил Лахт. Как всегда, внутри все замерло, натянулось, напряглось. И, как всегда, тишина тошнотворно зазвенела в ушах. Нет, не надо было сегодня соваться к домовому деду…

— И тебе доброй ночи, мил человек. Ты как, дело пытаешь или…

— Дело пытаю, — перебил Лахт. — Скажи-ка, дедушка, а что за навь ходит по ночам к юной фрели?

— А разве к юной фрели ходит навь? — пробормотал домовый дед.

— Ты давай отвечай, а не спрашивай… И дурачком-то не прикидывайся, кому, как не тебе, знать.

Тянет, тянет он из груди радость жизни, как всякая навь, — да еще и нарочно упирается…

— Ладно, скажу, коли тебе так понадобилось, — домовый дед помедлил. — Упырь ходит к юной фрели. Упырь.

Нормально! Не просто навь — нежить. А из всей нежити никого опасней упыря нет.

— Что за упырь? Откуда взялся? Чего хочет?

— Чего хочет — известно: жизнь забрать хочет. Откуда взялся — не знаю, пришел. Хозяева недавно здесь. Может, со старого места за ними сюда перебрался… А может, и нет.

— А шимора есть в доме? — продолжал Лахт, делая вид, что ему все ничего.

— Шимору не трожь! — котом зашипел домовый дед. — Она и так беззащитная…

— Может, знаешь, кто ее впустил в сундук с девичьей косой?

— Не знаю… — помедлив, ответил домовый дед. — Да и не хочу знать.

Наверное, нужно было порасспросить его еще, но Лахту ни один вопрос не пришел больше в голову — тишина все надсадней звенела в ушах, и держать лицо с каждой минутой становилось все трудней.

А когда домовый дед ушел, Лахт не сразу смог подняться на ноги — его будто выжали, как творог в пригоршне, выкрутили, как мокрую рубаху. И под третий потолок подниматься было тяжело, даже раздеться сил не хватало, а уж разуться…

Уже в постели, натянув повыше меховое одеяло, Лахт долго разглядывал нескончаемую свечу, прежде чем ее задуть. Живой огонек трепетал на одному ему заметном сквозняке, стеклянная колба просвечивалась им до самого дна и разбрасывала вокруг себя свет… Нет, жизнь все-таки хороша, и всю ее радость никакая навь до дна выпить не сможет.



Поговорить с юной фрели оказалось непросто — все вокруг почему-то опасались оставить ее с Лахтом наедине, будто до сих пор подозревали, что ночью он проник в ее спальню с дурными намереньями. И только благодаря Хорку этот разговор все-таки состоялся.

День выдался солнечный, золотая осень сияла разноцветьем, и йерр Тул предложил Хорку совершить конную прогулку с невестой — озорница весело хихикала, когда ее жених сам седлал коня, опасаясь подвоха. А потом, запрыгивая в седло, прелестница так лихо взмахнула юбкой, что бедный Хорк не успел отвернуться и долго краснел от смущения.

Лес, конечно, еще не обсох после долгого дождя, а потому кататься поехали на Хотчинскую дорогу. Лахт собирался догнать их чуть позже и не торопился — обошел мызу кругом. К тому же за завтраком он с большим удовольствием отведал здешнего овсяного киселя — гордости кухарки. Кисель она готовила жидким, для питья, а не еды, но от этого он был не менее сытным. Лахт неосторожно выпил две кружки и теперь чувствовал себя слишком ленивым.

Где-то здесь, неподалеку от мызы, пряталась смерть, по ночам заглядывавшая в девичью спальню из зазеркалья. Лахт, конечно, велел убрать из комнаты фрели зеркало, но и сам понимал, что это бессмысленно: оконные стекла, начищенный умывальник, вода в шайке под ним, даже лезвие кухонного ножа — зазеркалье могло заглянуть в спальню откуда угодно, очутиться там, где его совсем не ждут.

Не было никакого повода не верить домовому деду: если бы он хотел соврать, выгораживая собрата, то назвал бы сущность менее опасную — чтобы притупить бдительность Лахта. Только наитие не очень уверенно стучало в виски: зеркало. Менее всего упыри склонны появляться в зеркалах. Да вообще нежить зеркала использует в случаях исключительных, подходящих к ситуации по духу, зеркала любит бесплотная навь. А впрочем, можно представить себе ужас юной девы, если в зеркале позади себя она увидит эдакого красавчика, восставшего из могилы…

Лахт обходил мызу только для очистки совести: логово упыря ни одному человеку без помощи магии найти пока не удавалось — мать сыра земля прячет его надежно. Разумеется, Лахт ничего не нашел и уже собирался вернуться в конюшню, взять своего Ветерка и догнать жениха с невестой, когда заметил йерра Варожа, который бродил по мокрому лесу, раздвигал кусты и заглядывал под камни. Вот как… Значит, «друг» высоких магов? Ощутил смерть возле постели племянницы, так же, как и Лахт? И что же он тут ищет? Наверное, то же, что и Лахт. Кленовое семейство не просто так обеспокоилось из-за растрепанной косы, будто в самом деле ожидало «злого находа»… И Клопицу они покинули не просто так — с поспешностью, будто бежали от чего-то. И, должно быть, давно ждали, что оно их найдет. Настигнет.

Настигло?

Скорей всего, домовый дед не солгал.

Наверное, Варожу хватит мозгов не звать на помощь высоких магов, чтобы не разорить деверя окончательно. Он не похож на ярого приверженца Триликой — только изображает истовую веру, говорит от ума, а не от сердца. Поклонение великой богине и ее заповеди — инструмент для таких, как он, потому он лишь истово требует этого от других, себя верой не обременяя.

Йерр Варож не видел Лахта, и тот хотел обойти его незаметно, как вдруг ветви перед ним раздвинулись и перед Лахтом с довольной улыбкой предстала навка Юхси…

Ну почему она всегда появляется так не вовремя? То попадает на глаза рейтару Конгрегации, то выходит из лесу как раз перед «другом» высоких магов…

— Что тебе надо? — сквозь зубы прошипел Лахт.

— А фрова Йочи просила передать, что приходили с пильной мельницы и сказали, что все в порядке и колесо не сломалось… — звонко сообщила навка.

— Тише! — шикнул Лахт. — Ты же не хочешь, чтобы тебя зарыли в землю и проткнули осиновым колом?

Она испуганно покачала головой.

— Вот и иди отсюда побыстрей.

— А фрове Йочи что сказать? — зашептала она тем громким свистящим шепотом, которым обычно говорят дети, если их просят быть потише.

— Скажи, что все со мной хорошо.

Она кивнула, развернулась — галка на ее плече взмахнула крыльями, чтобы не свалиться, — и тем же громким шепотом позвала олененка:

— Лапси, Лапси! Надо скорей уходить отсюда, пока тебя не зарыли в землю и не проткнули осиновым колом!

Лахт оглянулся по сторонам — вроде бы йерр Варож ушел в другую сторону и Юхси не заметил.


Жених и невеста, вместо того чтобы ехать рядом и вести неторопливую беседу, играли в догонялки — и догонял, понятно, Хорк. Выехав на Хотчинскую дорогу, Лахт увидел их где-то возле горизонта: хулиганка осадила лошадь, подняла ее на свечу, разворачивая назад, рванулась навстречу Хорку во весь опор и стрелой пролетела мимо. Конь под ним шарахнулся в сторону, и бедный жених едва не вывалился из седла. Понятно, что черным всадником парень стал совсем недавно и верховая езда не была его сильной стороной. Морские купцы редко ездят верхом…

Пока он приходил в себя и разворачивался, юная фрели успела проскакать с полверсты. И, должно быть, хотела так же промчаться мимо Лахта, напугав его Ветерка, но в последние секунды придержала лошадь и весело крикнула:

— Ты колдун!

— Я не колдун, я ученый механик, — ответил Лахт.

— А почему тогда моя лошадь тебя испугалась?

— Лошадь?

Ага. Лахт видел, как девчонка потянула на себя повод — а теперь во всем винит кобылицу.

— Конечно лошадь! Не я же!

Она развернулась и поехала рядом с Лахтом. Хорк благоразумно остановился — как и договаривались.

— Кто дал тебе это очелье? — спросил Лахт без предисловий.

— А что?

— А ничего.

— Ну, дедушка Юр дал. И что?

— И ничего. Ты сказала ему, что ночами тебя мучают кошмары?

— Никакие кошмары меня не мучают! — фыркнула девчонка. — Дедушка Юр сам мне его дал, просто так. Когда узнал про косу.

— Не вздумай меня обманывать: во-первых, ученые механики за версту чуют ложь, а во-вторых, я ничего такого твоим родителям передавать не стану. Я ведь не сказал, как ты стащила ключи от сундука у дедушки Юра.

— Не брала я никакие ключи! — она дернула плечом.

— Да ну?

— Не брала. И ничего такого ученые механики за версту не чуют, потому что я их не! бра! ла!

— Хорошо. И сундук не открывала?

Она фыркнула:

— И как это можно открыть сундук, если нету ключа?

— Очень просто. Снять петли, например.

Она даже остановила лошадь. Открыла рот в восторге. Видимо, прикинула, какие возможности перед ней открылись.

— Во здорово! Снять петли! Как это я раньше не додумалась? — Она толкнула лошадь пятками. — А ты славный. Ты мне нравишься. Так и быть, я расскажу тебе один свой страшный сон. Но не вздумай надо мной смеяться!

— Что может быть смешного в страшном сне?

— Да понимаешь, ничего же такого… Просто он идет ко мне, я слышу, как он идет. И страшно потому, что я во сне знаю: он не может идти. И вроде бы я во сне знаю, кто это. Вот он поднялся по лестнице, идет к двери… И все страшней и страшней. Вот он открывает дверь и заходит в спальню. И когда он останавливается над моей постелью, я просыпаюсь и хочу закричать. Я уже точно не сплю, но не могу ни пошевелиться, ни крикнуть — ничего не могу. А он стоит и смотрит на меня…

Она будто захлебнулась последними словами — сказанными еле слышно. Совсем не в ее характере так говорить… Да. Того, кто смотрит на фрели по ночам, йерр Варож и искал под камнями и меж кустов… И если раньше Лахт в этом сомневался, то после рассказа Ойи все сомнения отпали: домовый дед не солгал.

Ойя мотнула головой и продолжила бодрее:

— От страха прямо умереть можно, вот честно… Я уже научилась: надо пошевелить мизинцем. Если пошевелишь мизинцем, то все проходит и он исчезает.

Ойя — сильная, жизнелюбивая девочка. Конечно, она не догадывается, что за сущность пьет ее жизнь в те минуты, когда она уже не спит, но двигаться еще не может. Она умница, она сопротивляется. Впрочем, это ее не спасет, только оттянет время… Так же, как и очелье с изображением тресветлого солнца.

— А просыпаешься ты в постели или посреди комнаты?

— Когда снится этот сон — то в постели. А если другой, то, бывает, и нет.

— Давай, другой сон рассказывай тоже. Я не буду смеяться.

— Ладно, — она вздохнула. — Другой сон как раз нестрашный, хотя должен быть страшным. Мне снится, что я не здесь сплю, а в другом каком-то доме. Снится, как просыпаюсь и иду куда-то, и так мне хорошо оттого, что я иду, что вокруг ночь и никого нет, тишина, луна светит, земля под ногами мягкая и прохладная. И прихожу я на кладбище. Вот должно же быть страшно, правда?

— Наверное, — согласился Лахт.

— А мне нисколечко не страшно, только хорошо. Хочется прохлады, свежести хочется. И тогда опять появляется он, тот же самый, который не может ходить. И он никуда не идет, он сидит на могильном холмике и подзывает меня к себе пальцем. И я к нему иду, но мне всегда что-нибудь мешает подойти вплотную: то я спотыкаюсь и падаю, то кто-нибудь меня громко зовет, то кто-то за руку хватает, как ты вчера. В общем, я до него пока ни разу не дошла… Вот тогда я просыпаюсь посреди комнаты.

Да, этот сон был гораздо хуже.

— А с тех пор как ты начала во сне ходить на кладбище, первый сон тебе сниться перестал?

— Не-а. То один снится, то другой. И еще разное похожее…

Почему она не пожаловалась отцу или матери? Дядюшке, дедушке Юру, няньке? Ведь с легкостью выложила свои страхи Лахту… Не понимает опасности, которая ей грозит?

— А не случалось тебе увидеть в зеркале что-нибудь страшное?

Она помедлила, прежде чем ответить. Но ответила довольно твердо и без излишнего нажима:

— Нет, не случалось.

— А проснуться посреди комнаты перед зеркалом тебе не доводилось?

— Нет, — сказала она — как отрезала. Что может быть страшнее ночной встречи с упырем? Ничего — для юной девы. Наверное. И ее последнее «нет» более всего говорило не о ее страхе, а о том, что разговор о зеркалах ей неприятен.

— К тебе ходит упырь, — сказал Лахт. Нет, не для того, чтобы ее напугать — Ойя не из тех, кто впадает в панику. Наоборот, зная, что за сущность ей угрожает, она станет меньше бояться и сильней сопротивляться.

— Ого! Ко мне ходит упырь! — натянуто расхохоталась девчонка.

— А ты думала, это йерр Хорк каждую ночь тайком пробирается к тебе в спальню?

— Нет, на Хорка я не думала… Он, наверно, и в брачную ночь ко мне в спальню пойти застесняется.

— Не надейся. Йерр Хорк — морской купец, он жену с невестой не перепутает. Ты вообще кому-нибудь говорила, что по ночам кто-то подходит к твоей постели?

Она сникла вдруг и покачала головой.

— Что, и дедушке Юру не говорила?

— Нет.

— Почему? — спросил Лахт.

Она лишь пожала плечами и снова воспрянула:

— Ты же спасешь меня от упыря?

— Не знаю.

Она испугалась его ответа. Вздрогнула. Поежилась.

— Ты нарочно предложила Хорку тебя расколдовать? Чтобы приехал колдун и прогнал упыря?

— Я не знала, что это упырь. И с Хорком я просто пошутила, а он помчался за колдуном. Я же не знала, что он помчится…

Одно только показалось Лахту странным: сначала появление упыря пугает, живое противится мертвому, а потом появляется желание умереть, подспудное, неосознанное, и вот уже не упырь идет к постели жертвы — жертва сама идет к упырю. И пока Лахт видел только одно объяснение: фрели Ойя любит жизнь, напивается, напитывается за день жизнью (тресветлое солнце в этом тоже помогает), и упырю приходится начинать все сначала.

Она помолчала, продолжая ежиться, а потом нашла выход:

— Если ты меня не спасешь, меня тогда спасет дяденька. Позовет высоких магов — и все.

— Это точно: и все. И станет твой отец беднее фрели Илмы.

— Во-первых, я выйду замуж за Хорка, а он богатый. А батюшка с матушкой поселятся у дяденьки. Но лучше бы меня спас ты или Хорк, так веселее.

— Тогда не ври мне.

— А я тебе и не вру, — хмыкнула она. — Чего тебе еще рассказать?

— Давай с самого начала. Когда он пришел в первый раз?

— Да вот когда батюшка с матушкой вернулись из города. Перед приездом йерра Хорка.

Значит, дело все-таки в косе. Но вдруг? Вдруг родители привезли с собой какую-нибудь про́клятую вещь? Нет — все подарки были освящены Триликой, и даже перстенек с самоцветом обладал полезным свойством никогда не теряться, а купленным шубам не было сноса, не говоря о чулках и сапожках. Хорку, кроме шуб, подарили нож узорчатой стали, который не тупится и не тускнеет, и этого тяжелого выносливого коня вороной масти — из конюшен Конгрегации.

Самая опасная сущность из всей нежити — упыри. Они не приходят к людям просто так. Упыри вообще просто так из могил не встают, умершего человека не только земля — даже вода не отпустит. Пусть он умер и не своей смертью. Подняться может лишь тот мертвец, который недоделал на земле чего-то важного. С точки зрения земли важного, нарушенное равновесие. Чаще всего — подло убитый и не отмщенный. Но вряд ли юная фрели могла кого-то подло убить. Впрочем, упырь чует кровь, а через нее — родство. Убийцей мог быть кто-то из ее близких родственников. Когда упырь изведет Ойю, то переключится на ближайшего ей родственника. И так пока не доберется до своего убийцы.

Конечно, бывает, что мастер, не окончивший дела, является ученикам и последователям — и тоже пьет их жизнь. Бывает, мать грудного младенца поднимается из могилы, затягивая брошенное дитя к себе. Иногда упыри приходят к гробокопателям, но редко — только если из могилы взята особенная, памятная вещь, без которой мертвецу не будет покоя.

А что, такое тоже возможно: фрели Ойя — ребенок озорной, могла пробраться в какой-нибудь склеп и стащить что-нибудь на память. Вот Юхси подобрала же обломок меча в курганах — без злого умысла, как игрушку. Но она навка, ей самой никакой упырь вреда уже не причинит.

Нет. Последнее не проходит. Если бы Ойя стащила у мертвеца вещь, ему не нужна была бы коса, чтобы ее найти, — вещи хватило бы.

И не слабо́ кому-то в доме встретиться с упырем? Для начала надо знать, что такой упырь есть и ходит где-то рядом. Шимора к упырю не пойдет. Или пойдет?

Он стоит и смотрит. Надо запомнить, потому что за этим прячется что-то важное. Вот почему, интересно? Понятно, что это самые опасные минуты для девочки, самые страшные. Что еще за этим может крыться? И, вроде бы, нечего там больше ловить…

— Если ты во сне знаешь, кто это, ты его видела. Подумай, почему он не может ходить. Он что, безногий? Или лежал неподвижно? Наверное, в твоей жизни не так много знакомых, кто не может ходить.

— Я не помню. Я хотела вспомнить и не могу. Здесь, в Волоснице, точно никого таких нет и не было. Может, в городе? Но там вообще много людей, всех не упомнишь.

— А раньше? В Клопице?

— Нет, и в Клопице не было. Верней, был, но это не он приходит. Там в Медной деревне жил парень, который не мог ходить, но это не он, я знаю. А вообще, я маленькая была тогда.

— А в Клопице, перед переездом, у тебя не было таких же кошмаров?

— Я не помню. Когда мы оттуда переезжали, я заболела сильно. Все даже думали, что я умру. Но я не умерла, просто плохо помню. И как мы у дяденьки жили, плохо помню.

Это, конечно, тоже интересно — то, что она болела. И не из-за болезни ли дочери йерр Тул решил уйти с убитых земель? Впрочем, переезд — всегда опасность для ребенка. А упыря (того, кто стал упырем) она могла видеть очень давно, так давно, что и без болезни не вспомнила бы.

А что? Увезли ребенка от упыря, прошло время — и он ее нашел на новом месте. Но кто дал ему косу? Кто может хотеть девочке смерти? Упырь — существо безмозглое, его влечет непреодолимая сила, не ведающая добра и зла. И если у Триликой есть последователи, готовые убивать во славу ее и процветание, то у сущих богов таких последователей не бывает — по крайней мере, Лахт их пока не встречал.

Чтобы идти против сущих богов, надо быть или дураком, или героем… Мнимые боги любят соперничество и уважают тех, кто готов помериться с ними силой — стихиям все равно, они глухи и слепы. Мнимые боги ничто без людей, стихии существовали до человека и останутся после него. И если схватиться со смертью в некотором роде почетно, то бороться против упыря — это идти против земли. Мать сыра земля отправила упыря искать справедливости, и встать у него на пути будет против справедливости… Потому упыри так опасны — за ними стоит сама земля, сильнейшая из сущих.

— Можно, я потрогаю твои волосы? — спросил Лахт. — Пока Хорк не видит.

Рейтар Конгрегации на черном коне неспешно ехал шагов на сто впереди.

— Да трогай сколько хочешь! Что мне, жалко, что ли?

Фрова Коира не соврала — у ее дочери были сильные, густые волосы. А могла соврать, чтобы жених не подумал о невесте плохо. Толстая коса — это здоровье.

— Тебе, может, и не жалко, а Хорку жалко. Давай его догоним, что ли…

— Погоди. Я вспомнила. Я не умру, это точно известно, — с сомнительной уверенностью заявила фрели.

— Да ну? Вообще никогда?

— Ну, когда-нибудь, может, и умру. Но нескоро. В прошлом году мы с батюшкой ездили на ярмарку в Сиверный и зашли к ведунье, батюшка ей три серебряных великогородки заплатил, чтобы она хорошенько мне все угадала: и на воске, и на огне, и на воде.

— Зачем он это сделал? Опасался за твою судьбу? — удивился Лахт.

— Да нет же, это я сама его уговорила. Ведь интересно же…

— Ничего интересного, — фыркнул Лахт. — Нельзя спрашивать о своей смерти, смерть этого не любит. И что же сказала тебе ярмарочная ведунья?

— В общем, я умру только тогда, когда исзорский пастух не почует своей смерти, когда высокая магия не сможет убить навку и когда ротсолан совершит благородный поступок — только после этого из-под снега выползет гробовая змея и меня ужалит.

За три великогородки ведунья расстаралась, желая угодить йерру Тулу — при таком раскладе Ойя не умрет никогда. И если в благородство ротсолана можно было поверить, то гробовую змею в Исзорье в последний раз видели еще до того, как Новая река пробила дорогу из Альдоги в Кронозеро…

— Понятно: когда рак на горе свистнет… Да, жить тебе придется долго, даже дольше, чем до прихода нового ледника, — усмехнулся Лахт. — Поехали, догоним Хорка.

— Погоди. А правда, что твоя жена умеет превращаться в саблезубую кошку?

— Нет, не правда.



На обратном пути веселая фрели предложила ехать наперегонки — кто последним доберется до поворота к мызе, тот три раза прокукарекает за обедом. Лахт посоветовал Хорку не соглашаться. Но Хорк, чтобы не обидеть невесту, выдвинул свое условие: кто будет последним, тот ночью подложит в ноги фрели Илме Кленового Базилевса. Лахт и не подозревал, что у Хорка есть чувство юмора… Ойя пришла от предложения в полный восторг. Она сильная девочка и жизнь любит сильней, чем боится смерти. За нее (и вместе с нею) можно побороться и с сильнейшей из сущих. Недаром упырю приходится раз от раза начинать все сначала.

Вообще-то Лахт сразу понял, что не обгонит эту парочку — лошадей не сравнить, — но не стал портить игру. Тем более что шимора в самом деле могла ночевать в спальне фрели Илмы.

* * *
После обеда женщины на кухне секли капусту под сказки дворовой беззубой бабки, а колдун тихонько сидел в уголке, прислушиваясь к женским сплетням. После того как он сказал Хорку об упыре, тот хотел было перевернуть все камни в окрестностях мызы и найти проклятого, но колдун его отговорил — сказал, что земля не позволит ни найти упыря, ни уложить его обратно в могилу. Хорк заикнулся было о том, что люди в таких случаях ищут поддержки у Триликой, а конкретно — в Конгрегации, но колдун его осадил: все знают, что коренным магам не справиться с упырем, и Конгрегация призовет на помощь высоких магов. А Хорк и без подсказки колдуна догадался, что их появление окончательно разорит будущего тестя. И тогда отец, чего доброго, передумает насчет свадьбы с фрели Ойей…

Хорк был готов спать у порога невесты, но колдун сказал, что придется делать это всю жизнь. И, кроме высокой магии, есть только один способ избавить Ойю от упыря: узнать его имя, найти обидчика и попробовать договориться, примирить их между собой. Иногда земле довольно того, чтобы виновник был прилюдно объявлен виновником, а иногда нет. Все зависит от обстоятельств. Земля понимает справедливость просто: око за око. В отличие от Триликой, которой достаточно искреннего раскаянья. В глубине души Хорк тоже считал, что око за око — это справедливо. Он привык отвечать за свои деяния, так же как за свои слова — в морском походе иначе нельзя. Может, на других шнавах дела обстояли по-другому, но дядька Воит был хоть и сильно строг, но всегда справедлив. Хорк не мог припомнить ни одной на него обиды. Даже будучи неразумным ребенком, он сразу усвоил: никого не волнует, например, откуда на палубе появился след от грязного сапога, задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы следа не было. Никто не любит птичьих перьев в похлебке, и задача корабельного мальчишки сделать так, чтобы перьев не было, а не объяснить, как и почему они там появились. Отец говорил, что только так можно стать морским дядькой — правильно понять, что такое ответственность.

Но ведь одно дело морской купец, а тем более дядька, и совсем другое — обычный человек. Триликая позволяет людям быть слабыми, потому что она добра и великодушна.

Хорк ходил вокруг кухни, но сесть рядом с колдуном не решался. Фрели Ойя в домашней рубахе и переднике была, как ни странно, необыкновенно хороша. И с ножом она управлялась не хуже фровы Коиры, не говоря о дворовых женщинах. Может, Хорку нравилось именно то, что его невеста занята обычной женской работой, а девушке это к лицу гораздо больше, чем скакать на лошадях.

Однако женская работа быстро фрели наскучила, и она принялась уговаривать мать отпустить ее погулять, пока не стемнело. Фрова Коира была непреклонна.

— Матушка, ну погляди, как страдает йерр Хорк! Разве можно заставлять его ждать меня так долго?

— Не только можно, но и нужно, — ответила ей не матушка, а фрели Илма. Впрочем, фрова Коира с нею согласилась.

Хорк, смущенный их разговором, не стал мозолить им глаза и поспешил выйти на воздух. Постоял немного перед дверью и все же решил обойти мызу кругом — вдруг удастся обнаружить логово упыря?

За день в лесу немного подсохло, солнце пряталось за деревьями и не слепило глаза, а приятная осенняя свежесть подгоняла вперед. В этих местах был удивительный, целебный воздух, и спалось здесь Хорку лучше, чем где бы то ни было. Наверное, поэтому он не заметил опасности, которая угрожала Ойе, в чем теперь чувствовал свою и только свою вину. И хотя Хорк понятия не имел, где и как прячутся упыри, он все равно надеялся, что ему повезет.

Но вместо упыря из лесу навстречу ему вышла навья… Та самая, что он видел возле дома колдуна. Верней, сначала он услышал, как она тихонько напевает:



За туманом белым, зыбким

Клонят голову ромашки…



Однако, увидев Хорка, петь она сразу перестала. Нет, Хорк не испугался — лишь растерялся немного, потому что никогда не видел навью так близко, зато много слышал об их хитрости и кровожадности.

— Здравствуйте уважаемый йерр черный всадник, — сказала навья как ни в чем не бывало. — А вы не видели тут случайно йерра Лахта?

Глубокие серые глаза смотрели на Хорка доверчиво, снизу вверх. Если бы не тонкая белая рубашка, столь неподходящая для свежего осеннего дня, Хорк мог бы принять ее за обычного ребенка лет восьми-десяти. А еще, конечно, бледность кожи, будто нарочно подчеркнутая темными волнистыми волосами. И невозможно было представить, как эти тонкие бледные руки могут рвать живую человеческую плоть… Навьи, Хорк знал, всегда выглядят трогательно и беззащитно, в этом и состоит их хитрость.

— Я только что расстался с йерром Лахтом, — пробормотал он.

— А не могли бы вы передать ему, что фрова Йочи очень за него почему-то беспокоится?

— Хорошо, я передам… — неуверенно ответил Хорк.

— Большое спасибо, уважаемый йерр черный всадник, — кивнула навья. — До свидания.

Она развернулась и звонко позвала:

— Кана! Мы идем обратно! Лапси, ты слышал?

С дерева с шумом сорвалась галка и села навье на плечо, издав свое приветственное «гал». Пожалуй, Хорк понял, почему с навьей так трудно справиться — совершенно невозможно обидеть это маленькое существо, так же как невозможно обидеть настоящего ребенка.

И только когда навья скрылась в лесу, Хорк подумал, что она может знать, где прячется упырь! Он побежал за нею следом, не подумав, как это опасно, и вскоре догнал — галка взлетела с ее плеча, а шедший рядом с нею олененок в испуге умчался вперед.

— Послушай… — окликнул ее Хорк. — Погоди. Ты, может быть, видела здесь упыря?

Навья оглянулась через плечо и замерла.

— Упыря?

— Ну да.

— Это того, который любит смотреть на маленьких девочек?

— Ну да…

— Значит, его зовут Упырь, — покивала навья и ответила: — Нет, не видела.

Понятно, что она солгала, но Хорк подумал вдруг, что глупо спрашивать навью об упыре — конечно, она ничего о нем не расскажет.

— А почему ты решила, что я черный всадник? — немного посмелей спросил Хорк.

— Так это же все знают, что вы черный всадник и фреличкин жених. И что если вы с ней поженитесь, то навсегда ее отсюда увезете.

— А все — это кто, например?

— Ну, домовый дедушка мне сказал. И банный дяденька. И водянички тоже говорили, смеялись надо мной. Что вот у фрелички жених, а у меня Лапси и шиш с маслом…

Хорк растерянно ей кивнул. Нет, невозможно разглядеть в этом наивном существе кровожадного убийцу…

— Уважаемый йерр черный всадник, можно я пойду обратно? А то фрова Йочи, наверно, меня ждет и беспокоится за йерра Лахта…

— Да-да, иди… Пусть не беспокоится.

И только навья снова скрылась за деревьями, как к Хорку сзади неслышно подошел йерр Варож.

— Ты один? — удивился он. — Я думал, ты с Ойей…

— Нет, фрели Ойя в кухне, вместе со всеми женщинами, — ответил Хорк.

— Мне показалось, ты с кем-то говорил.

— Нет, я ни с кем не говорил. Может, сказал что-нибудь вслух, самому себе… — пожал плечами Хорк.

Почему он решил соврать? Почему не сказал о встрече с навьей? Неужели она его околдовала? Но Хорку подумалось, что навья должна бояться друга высоких магов…

— А что это ты решил бродить по лесу в одиночестве? — продолжал спрашивать йерр Варож.

— Я… надеялся найти логово упыря… Пока не стемнело.

— Упыря? — удивился йерр Варож. — С чего ты взял, что здесь должно быть логово упыря?

— Так ведь… — Хорк и хотел бы прикусить язык, но было поздно. — Так ведь к фрели Ойе ночью приходил упырь…

— Мне показалось, что ночью к ней приходил йерр колдун. Никогда не верь колдунам, они любят деньги и легко обведут тебя вокруг пальца.

— Но йерр Тул за него ручался… И был совсем не против, чтобы я позвал йерра Лахта на мызу.

— Йерр Тул такой же наивный парень, как и ты, — Варож сказал это снисходительно, с доброй улыбкой. — Но, знаешь, я тоже подумал об упыре, когда узнал про растрепанную косу. И если это все-таки упырь, мы должны позволить колдуну его обезвредить, иначе… Иначе спасти Ойю смогут только высокие маги.

Обреченность в его голосе удивила Хорка — он-то думал, что друг высоких магов должен ратовать за их появление здесь. И, помявшись, спросил:

— А разве плохо, если ее спасут высокие маги?

— Видишь ли… Высокая магия слишком сильна и разрушительна, чтобы применять ее без достаточных оснований. Тем более на собственной земле. Конечно, Триликая не одобряет обращения к колдунам, но я считаю, что нет ничего зазорного в том, чтобы зло воевало со злом. Стравливать своих врагов друг с другом — выгодная стратегия.

— Йерр Лахт вовсе не кажется мне злом… Он, конечно, заблуждается насчет Триликой, но, я думаю, он добрый и хороший человек.

— Вполне возможно, — согласился Варож. — Люди разные. Не всякий, кто поклоняется Триликой — хороший человек, и не всякий, кто ей не поклоняется — плох. Ты ведь тоже не сразу обратился к Триликой, верно?

Хорк кивнул.

— Так что мы все должны помочь колдуну в поисках упыря, — продолжил Варож. — Я и сам пробовал найти логово, но, говорят, это бессмысленно. Пойдем лучше в дом, выпьем вина. У меня есть кое-какие предложения на этот счет, но сегодня осуществить их не получится.

О том, что это за предложения, Варож так Хорку и не сказал.

И хотя Хорк собирался пойти за йерром Варожем, но, оказавшись возле дверей кухни, остановился, залюбовавшись невестой. Варож усмехнулся и махнул рукой — мол, оставайся здесь.

Колдун тоже поглядел на Хорка с усмешкой, а потом поманил его пальцем и намекнул:

— Тут не хватает того, кто будет подтачивать ножи.

Сам он ничего не делал, просто сидел — и никто не обращал на него внимания. Но Хорк с радостью ухватился за предложение, сел рядом и взялся за заточку ножей.

— Тебе просили передать, что твоя жена о тебе беспокоится, — многозначительно сказал Хорк.

— Юхси, что ли, опять приходила? — хмыкнул колдун. — Ведь сказал, чтобы она тут не появлялась!

— Навью зовут Юхси?

— Да. Это моя жена придумала ей имя. Ребенок ничего не помнит из прошлой жизни: ни как ее звали, ни откуда она пришла. Просто появилась однажды. Ей скучно одной в лесу, и моя жена иногда с нею играет. И с поручениями ходить ей очень нравится, она такая важная делается: вот не просто так по лесу брожу…

— И ты не боишься за своих детей?

— А чего мне за них бояться? Навки — довольно безобидные существа. Конечно, мертвое есть мертвое, об этом всегда надо помнить. А всерьез они опасны всего одну ночь в году, в первое полнолуние после весеннего равноденствия, и в эту ночь их просто надо хорошо угощать.

— А мне говорили, что они хитрые и втираются в доверие.

— Насчет хитрости — они разные. Есть и хитрые, наверное. Только вся их хитрость как на ладони видна. И в доверие они втираются, и на шею садятся. Как все дети. Хорошо, когда в округе навий несколько, тогда они вместе играют. Бывает, да, что затягивают живых детей в свои хороводы — мертвое есть мертвое. Я, когда маленький был, хотел с навьями уйти, так они меня не взяли…

— Баба Вайя, ну что ты все про рыбок да про мышек, а? — громко сказала Ойя, обрывая разговор Хорка с колдуном. И сверкнула в их сторону синими глазами. — Расскажи что-нибудь пострашнее. Чтобы йерр Хорк испугался.

— Чего это ему старухиных сказок пугаться? — прошамкала баба Вайя. — Он, чай, и не таких страхов на морях-океанах навидался. Ну вот разве быль про Красную пустошь могу сказать…

— Давай хоть про Красную пустошь… — вздохнула фрели.

— Ну слушайте… Давным-давно, когда Новая река еще не пробила дорогу из моря в море, а в Суиду из Лауки волок был проложен, ротсолане ходили на юг и мимо наших мест. Я тогда еще совсем девочка была. А на месте Красной пустоши стояла Красная деревня. Богато там жили, поля вокруг хорошо родили хлеб, и скотины много держали, и зверье в лесу не переводилось. И жил рядом с Красной деревней злой колдун. Все его боялись, а куда денешься? С колдуном тяжело, а без колдуна и вовсе не прожить. Чуть что не по-его, так и в волка превратит, или, того хуже — в зайца. Много он у деревни не забирал, не жадный был, но вот хотел, чтоб все по-его было: и как землю пахать, и как сено косить, и как хлеб убирать, и где скотину пасти, и когда на охоту ходить — до всего ему было дело. Но зато скотина в Красной деревне не болела и зверь на нее не нападал, и хлеб хорошо родился. И вот прознали ротсолане, что богато Красная деревня живет, и как не идут мимо — так непременно в Красную деревню с разбоем заглянут. Тогда не на шнавах они ходили — на лодьях, чтоб по малым рекам шмыгать. Много не накрадешь. Но и то обидно, особенно по весне. И вот уговорились мужики не давать ничего боле ротсоланам. Все согласны были против ротсолан идти, только колдун не согласен. Но никто в тот раз его не послушал — чай, не его это дело. Хоть и грозился он всю деревню в волков превратить. Понятно, ротсолане при оружии и в доспехах, а мужики с топорами да вилами, вот и пришлось идти на хитрость. С десяток лодий тогда возле Красной деревни стали и ротсолан сотни две, не меньше. Набрали добра, так что лодьи еле наплаву держались, и, сытые да пьяные, ночевать остались. Так мужики их всех сонных и перебили, добро с лодий сняли, а лодьи по течению пустили — разбились они потом на порогах. Год пошел — никто ротсолан не хватился. А мужики сговорились, конечно, чуть что отвечать: знать не знаем, переночевали и дальше пошли. На другой год все так же случилось, и на третий так же собирались поступить. И вот снова пришли ротсолане, да привезли с собой своих высоких магов, чтобы те дознались, где их лодьи без следа пропадают. Тогда о магах у нас здесь и слыхом не слыхали, ответили как всегда: знать не знаем, ведать не ведаем. Но маги-то сразу прознали, что к чему. Загрузили ротсолане свои лодьи и спать полегли — да только маги их предупредили, чтоб не спали они, а только делали вид. Завязался между ними бой, всех мужиков положили ротсолане. Но и этого мало им было — решили они и землю убить, а вместе с землей — и скотину, и зверей, и птиц, и всех людей, кто живы остались. А живы остались только старики, бабы и ребятишки, да колдун еще. Теперь-то всем известно, что только колдун от ихней высокой магии спастись может, а тогда и сами маги про то не ведали. Согнали они всех деревенских на берег, и колдуна не забыли, встали высокие маги в круг, внутри него своих ротсолан поставили, и стали убивать землю. Что за жуть тут настала! Все, что росло, почернело и в прах рассыпалось, птицы на лету с воплями на землю падают, в лесу зверье рычит и воет, в полях скотина на крик кричит. Люди, что поближе к берегу стояли, в воду бросились спасаться, так вода в Суиде до дна промерзла, кто в воду вошел — так и вмерз в нее в один миг. А что на берегу люди остались, так тоже скоро все в черный прах рассыпались. Только один колдун стоит и двоих ребятишек на руках держит. Вокруг него люди кричат, замертво падают и в прах рассыпаются, а ему хоть бы что. Всех маги уже убили, а колдун все живой стоит. И ребятишки у него на руках тоже живые. Маги и так, и эдак — не убить им колдуна. А он постоял-постоял, собрался со своей колдовской силой, взял да и превратил всех ротсолан в волков, а магов ихних — в зайцев. Волки тут зайцев и растерзали да в лес кинулись — тут же и подохли, в прах рассыпались. А колдун так и стоял три дня и три ночи, пока их магия не схлынула и вода в Суиде не растаяла.

Хорк вопросительно глянул на колдуна: правда ли?

— Все правда, — кивнул колдун. — Кроме, конечно, волков и зайцев. Ротсолане на лодьях с того места ниже версты на три спустились, высоким же магам их собственная магия не страшна. А колдун простоял не три дня и три ночи, конечно, но несколько часов, спас двоих детишек. Один из них в Росице живет, старый уже.

Глава пятая

где Ледового Лахта нанимает еще и Луговой Варож, а

Каменный Хорк слушает разговор с домовым дедом

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 1-й и 2-й день бездорожного месяца

У няньки ничего толкового узнать не удалось — она, оказывается, была из местных, прежняя нянька фрели почему-то не захотела жить в Волоснице. В общем, из дворовых в Волосницу перебрался только глухонемой садовник. Учитывая, как заботливо была обихожена мыза, было бы глупо не взять такого садовника с собой. И, в общем-то, ничего странного не было в том, что дворовые остались в Клопице, а новых набрали из местных, но обычно володарь старался взять с собой больше своих, проверенных временем, людей. А тут, не считая дедушки Юра, егеря, его жены-кухарки и их маленьких детей, йерр Тул забрал с собой только садовника. Даже нянька и та сменилась! К нянькам дети обычно привязаны, чтобы ими разбрасываться.

Впрочем, некоторое объяснение все-таки нашлось, но полностью Лахта не удовлетворило: оказывается, Клопицкие земли йерр Тул продал раньше, чем купил Волосницу, и несколько месяцев все Кленовое семейство обитало в доме йерра Варожа, в городе Священного Камня. Обычно володарские семьи не скачут с места на место, как блохи. Обычно сначала покупают новую землю, а потом покидают старую. И то, что Клопицу продали с поспешностью, вполне объяснялось бегством от упыря…

Дедушка Юр обитал в клетушке между кухней и проходом в людскую — распоряжался дворовыми с утра и до позднего вечера.

— Что-то скромное у тебя жилище, — оглядевшись, заметил Лахт. — Для хранителя родовых обычаев и нравов…

— Мне большего не надо, — ответил дедушка Юр и посмотрел на Лахта сверху вниз. Несмотря на возраст, плечи он держал прямо, а голову — высоко. Гораздо выше, нежели йерр Тул, но, пожалуй, не столь заносчиво, как йерр Варож. А вообще, Лахту старый ключник нравился: от него будто бы исходило тепло, как от семейного очага зимними вечерами. Жить хотелось и радость жизни сладко попискивала где-то в солнечном сплетении, стоило только оказаться поблизости от дедушки Юра. Встречаются такие люди, которые готовы отдавать себя другим без остатка и ничего не просить взамен… Иногда после смерти они становятся берегущими — самой светлой сущностью из всей нежити.

— Я вот что спросить хотел… Пока никто не слышит…

— Спрашивай, мил человек, что ж мнешься?

— Зачем ты, дедушка, дал фрели Ойе очелье с тресветлым солнцем?

— Как зачем? — удивился тот. — Косу растрепали, значит жди злого находа. А лучше тресветлого солнца никакое обережье не защитит.

— Но, я так понимаю, Триликая не очень любит обережья с тресветлым солнцем, — намекнул Лахт. — Или ты поклонник сущих богов?

— Неважно, каким богам я поклоняюсь. Тресветлое солнце от этого пугать смерть не перестанет.

— Логично… — пробормотал Лахт. — Жаль, поклонники Триликой этого не понимают. Но почему ты решил, что фрели угрожает именно смерть? Может, это злая завистница решила ей прыщей на белое личико напустить? Или с йерром Хорком ее рассорить.

Вопрос не смутил дедушку Юра.

— Для такой ерунды косу из спальни родителей фрели воровать никто не станет. Да и волосы для этого не требуются — гребешка довольно.

— Да ты, я гляжу, крепко знаешь, дедушка…

Тот улыбнулся и покачал головой.

— Нет, если и знаю, то не так крепко, как ты. Так, нахватался кой-чего за долгую жизнь.

— С чего это ты взял, что я так крепко знаю? — удивился Лахт.

— Люди говорят — и, я гляжу, не лгут.

— Крепко знаю я только науку механику и амберную магию, — проворчал Лахт. — А в остальном я как ты: нахватался. А вот скажи мне, дедушка, отчего это йерр Тул с семейством так поспешно бежал из Клопицы, что ему пришлось у шурина жить?

— Так там же убитая была земля. Разорила семью, вчистую разорила…

— Э, она убитая была с самого начала. Сколько вы там прожили? Лет десять?

— Почти.

— Вот жили-жили десять лет, а потом вспомнили внезапно: ба, да тут же убитая земля! Бежать надо! Так, что ли?

— Фрели Ойя занемогла. И ученые лекари, и коренные маги, все в один голос сказали, что ее на живую землю надо везти.

— А что за болезнь случилась у фрели?

— Петушиный кашель, если ты знаешь про такую немочь. Когда безо всякой причины ребенок кашляет до рвоты и удушья, и ничем приступ невозможно остановить, даже коренной магией.

— Ага, и с волосовых земель ребенка с петушиным кашлем повезли на болота города Священного Камня? Хорошее место, ничего не скажешь, — прямо нарочно создано, чтобы люди задыхались там от сырости.

— Тем не менее фрели Ойя поправилась, — невозмутимо, но сдержанно, опустив глаза, ответил дедушка Юр. — Как видишь.

— А мне кажется, дело было немного иначе: Кленовое семейство бежало не от петушиного кашля, а от упыря, который по ночам являлся к фрели. А в городе Священного Камня упырь ее достать не смог.

Дедушка Юр вздохнул, на лице его на секунду мелькнула боль, но он пригнулся и сказал вполголоса:

— Одно другому не мешает… Но, я прошу, не надо расспрашивать об этом остальных домочадцев, это… не семейная тайна, а, скорей, запретная тема. Йерр Тул считал, что болезнь дочери — его вина, но об этом я говорить не стану, он расскажет сам, если захочет. Он бежал не от упыря, а от сильнейшего из мнимых…

— Здорово он бежал, — хмыкнул Лахт. — Если сменил волосовы земли на деревню под названием Волосница…

— Это судьба, — пожал плечами дедушка Юр. — От сильнейшего из мнимых не убежать. Но, если подумать, причиной болезни фрели мог стать и упырь. Сильнейший из мнимых любит пошутить и посмеяться, он бы не стал ждать пять лет. А сильнейшая из сущих шутить не умеет.

Он на секунду вскинул глаза, и в них снова мелькнула затаенная боль.

— А кто мог бы быть этим упырем, ты предположить не можешь? Фрели сказала, что он не мог ходить…

— Ходить? — искренне удивился дедушка Юр. Будто по его представлению упырь не мог чего-то совсем другого. Но он тут же поправился: — Как же он тогда добрался до Волосницы? Ползком?

— Так ведь пять лет добирался… — усмехнулся Лахт. — Кто его знает, может, и ползком.

Он представил себе это зрелище: пядь за пядью существо, выбравшееся из могилы, ползет к своей жертве, цепляется за сырую землю черными ногтями, подтягивает вперед беспомощное тело… Да, сильнейшая из сущих шутить не умеет.


За ужином Лахт думал о том, где найти Кленового Базилевса, и посматривал на фрели Илму с сомнением.

— И вот идут за нами три ротсоланские шнавы, — рассказывал Хорк, вооруженный советами егеря и Лахта. — Мы — к пушкам. Пальнули по ней… То есть по ним… Одна пошла на дно, а две догоняют, тоже из пушек палят. И тут раз — пробоина, трюм горит, шнава кренится… Хода никакого уже, конечно, нет. А морской дядька стоит спокойный. Семи, говорит, смертям не бывать, а одной не миновать. Ротсолане все ближе, уже не стреляют — добычу хотят взять. Дядька Воит стоит спокойный. Мы тоже стоим, за топоры держимся. Ротсолане совсем близко. И тогда дядька Воит как рявкнет: на абордаж! И такая мясорубка началась!.. Взяли три шнавы ротсоланских. То есть две, конечно, одна утонула… И свой товар успели перегрузить, который не сгорел.

— А морских змеев вы когда-нибудь видели, йерр Хорк? — спросила Ойя.

— Видеть видел, и не раз, конечно. Но сражались мы со змеем только однажды.

Лахт подтолкнул его в бок и пробормотал потихоньку:

— Хорк, пусть это будет один змей…

— Конечно, один! — не задумываясь ответил тот. — Был бы он не один, я бы тут сейчас не сидел. Это только в сказках герой один против морского змея бьется и царских дочек потом в жены берет. Нас тридцать человек было и дядька Воит, и все как на подбор морские купцы, а не лавочники там какие-нибудь, все в доспехах при оружии, шесть пушек на шнаве… А змей — он что делает? Сначала таранит корабль, сделает пробоину — ему хорошо, не сделает — на второй удар уже не заходит, знает, что из пушек будут палить. Под днище подныривает, с другой стороны голова его выходит, он через борт по кругу опять под днище идет — и потом сжимает шнаву как опояской, пока она не треснет и не рассыплется. Я вам скажу, когда в первый раз змеиная голова вровень с мачтой поднялась, мы все только ахнуть успели. Дядька Воит кричит: руби его! — а мы с испугу чуть топоры не побросали. Змей головой под воду ушел, а тело его в столетний дуб толщиной на палубу грохнулось. Мгновенья не прошло — с другого борта опять голова поднимается. Головка маленькая вроде кажется, а на самом деле с бочонок размером, клычищи — как сабли. Жмет шнаву — доски хрустят, башкой как тараном отбивается и ужалить норовит. Мы на тот борт, что от головы подальше, и топорами его, топорами! Вот сколько надо сил, чтобы топором столетний дуб срубить? А у него чешуя покрепче дубовой коры будет! Уже и кровь змеиная хлещет, а он не слабеет, жмет шнаву, еще немного — и треснет она по всем швам. И тут дядька Воит хватает бочонок с порохом, поджигает шнур и начинает перед глазами у змея плясать, метаться туда-сюда — змеев сильно раздражает, если перед ними что-то шевелится. А шнур не больно-то длинный, того и гляди рванет. Но змей клюнул — разинул пасть и на дядьку Воита кинулся, тот ему на зубы бочонок и надел. Змей башку вскинул — тут и рвануло, разнесло змеиную голову в клочки. Ну, думали — все, живы будем. Не тут-то было! Он и безголовый шнаву давит. И ведь не просто так, а нажмет — отпустит, нажмет — отпустит. Жуть, да и только. Разрубили его, конечно, — намахались топорами, что на другой день ложку не поднять было. Шнава течь дала, но ее прикрыли кое-как, дошли до берега.

Юная фрели слушала, раскрыв рот, и впервые на ее лице появилось что-то вроде уважения. И егерь восхитился — никто из лесных зверей не мог сравниться с морским змеем, даже земляной олень. Опять же, не рыба-кит, которая на корабли не нападает…

Йерр Тул тоже рассказал о том, как отец Хорка спас его корабль от морского змея, за что он и пообещал Хорку дочь в жены.

О шиморе никто не вспоминал. Будто неприличная была тема. Впрочем, Лахт догадывался, почему все помалкивают, — может, они и поклоняются Триликой, но откуда в доме берутся шиморы, пока не забыли.

— А ты, йерр колдун, что ж ничего не расскажешь? — чересчур едко осведомился йерр Варож.

— Я не колдун, я ученый механик, — заметил Лахт. — О чем же мне рассказывать? Неужели о том, как я делал чертеж колеса пильной мельницы?

— Не ты ли пообещал йерру Хорку найти того, что растрепал косу его невесты?

Очень удачно! Именно этого вопроса Лахт и ждал весь вечер!

— Косу растрепала шимора. И я, конечно, попробую ее изловить, но это не просто.

— О Божечка моя! — прошептала фрели Илма. — Шимора — это ужасно. Я теперь не смогу заснуть! Йерр Лахт, я очень тебя попрошу: излови ее. Ради моего спокойствия…

Серенькой невзрачной крыской она лишь прикидывалась — только женщина, осознающая силу своей красоты, может так томно просить о чем-то малознакомого мужчину.

— Я сделаю все, что в моих силах, фрели Илма, — осклабился Лахт. — Но пока я не изловил шимору, могу дать вам совет: берите к себе в спальню кота, он отпугнет шимору.

Хорк хохотнул в кулак, а фрели Ойя со звоном положила ложку в миску.

— Это нечестно, йерр Лахт.

— Отчего же?

— С котом сегодня сплю я! — заявила Ойя. Выкрутилась: и тайну не выдала, и обвела Лахта вокруг пальца.

— Ойя, ты могла бы уступить фрели Илме кота на сегодняшнюю ночь, — строго сказала фрова Коира. — Тем более что в твоей спальне сегодня будет ночевать няня.

Ага! Все же они думали об упыре и о том, что Ойе нужна защита. Хотя бы няньки. Жаль, но от няньки толку немного — она будет спать и видеть дурные сны.

— Может, я тоже боюсь шимору… — проворчала Ойя.

— Не выдумывай. Сегодня Кленовый Базилевс ночует у фрели Илмы, — постановила фрова Коира. — И так будет, пока йерр Лахт не изловит шимору.

— Батюшка… — фрели покосилась на йерра Тула хитрыми глазами и сделала несчастное лицо.

— В самом деле, Коира… — начал йерр Тул, но осекся под взглядом жены. — Доченька, фрели Илма боится шимор, мы должны войти в ее положение…

— Но, батюшка… — лицо Ойи из несчастного сделалось плаксивым, но закончить ей не дали — в столовую вбежал псарь, выкрикнувший только одно слово:

— Началось!

Йерр Тул и егерь бросили ужин и скорым шагом вышли вон, фрова Коира поморщилась, но ничего не сказала.


* * *
Об упыре йерр Варож заговорил в гостиной комнате после ужина. И Хорк почувствовал неловкость за то, что выдал ему колдуна. Йерр Тул в этот вечер не пошел пить вино, они с егерем отправились на псарню, где должна была вот-вот разродиться лучшая сука своры.

— Что это ты выдумал, йерр колдун? Какой такой упырь ходит по ночам к моей племяннице?

— Боюсь, мне трудно ответить на этот вопрос: я пока плохо понимаю, каков этот упырь, — с некоторым вызовом ответил колдун, глядя прямо Варожу в глаза.

Хорк почему-то сразу стал относиться к йерру Варожу с глубоким уважением и даже с некоторым трепетом. Не совсем так, как дядьке Воиту — скорее как к отцу. А потому смелый ответ колдуна смутил Хорка. К тому же он-то понимал, что Варож всего лишь проверяет колдуна.

— А известно ли тебе, йерр колдун, что упыри просто так к людям не приходят?

— Я слышал об этом, — кивнул колдун с совершенно серьезным лицом.

— Тогда скажи на милость, что такого непростительного могла совершить девочка четырнадцати лет, всю жизнь прожившая на мызе под присмотром множества людей?

— Мне трудно ответить и на этот вопрос. К тому же я брался не извести упыря, а лишь найти того, кто расплел косу фрели.

— То есть ты не собираешься искать упыря?

— Если без этого я смогу найти того, кто расплел косу фрели, я не буду искать упыря. А если нет — буду, — пожал плечами колдун.

— Ты же сказал, что косу спутала шимора.

— Спутала. Но перед этим кто-то расплел косу и забрал ее половину. Вот его я и собираюсь искать. Согласись, йерр Варож, девичьи волосы могли забрать только со злым умыслом. Упырь к ней ходит или нет — совершенно все равно. Упырь — слепая сила земли, злодей же ведал, что творит.

Йерр Варож вздрогнул от этих слов, выпрямил плечи. И изрек:

— У земли нет никакой силы. Это сила Рогатого хозяина полночных земель.

Он кинул быстрый взгляд на Хорка, и тот кивнул.

— Сдается мне, нет разницы, как назвать эту силу — от этого она не ослабеет, — осклабился колдун.

— Разница есть. Тот, кто забрал волосы фрели, состоит на службе Рогатого. А Рогатому нет дела до вины юной фрели — он есть само зло и творит зло по своей сути. Ты согласен, что разница существенна?

— Согласен, — с улыбкой кивнул колдун и вскинул взгляд. — Огромная разница. Свалить всю вину на сущее зло и не искать обидчиков упыря среди людей. И бороться с ним как с сущим злом — высокой магией.

— Я не говорил о высокой магии. Есть иные пути…

— Помолиться Триликой за здравие фрели Ойи? — хмыкнул колдун совсем уж издевательски.

На лице йерра Варожа мелькнул с трудом сдерживаемый гнев.

— В общем так, йерр колдун. Таких, как ты, я знаю как облупленных: ради серебра каждый из вас готов наплести с три короба жути. Но я достаточно богат, чтобы хорошо заплатить за то, чтобы ты нашел и извел упыря. При всяческом нашем содействии. Так что нужды в выдумках нет.

— Я не колдун. Я ученый механик. И не могу пообещать, что изведу упыря.

— Я слышал, твоя жена лаплянка? — чуть улыбнувшись, спросил Варож. — Ты, наверное, не хочешь, чтобы жители Росицы вызвали отряд рейтаров для расправы с прислужницей Рогатого…

— Йерр Варож. Я был готов помочь твоей племяннице от всего сердца, а ты хочешь если не купить меня, то непременно запугать. Зачем?

И Варож рассмеялся — с облегчением, как показалось Хорку. Ну да, он сразу подумал, что Варож проверяет колдуна.

— Мне нравится твой ответ, хоть я и не люблю дерзких, — кивнул он. — И у меня есть одна мысль о том, как разыскать логово упыря: надо пустить на его поиски свору йерра Тула. Как ты считаешь, это могло бы сработать?

Колдун пожал плечами.

— Я не знаю. Я никогда не брался извести упыря. Но и не слышал, чтобы собаки нашли его логово. Попробовать можно, почему нет? Но лучше сначала узнать его имя. Фрели сказала, что он не может ходить…

— Вот как? — искренне (как показалось Хорку) удивился Варож. — Не может ходить? Откуда ей это известно?

— Наитие в таких делах имеет большое значение, — ответил колдун. — Она могла видеть этого человека в самом раннем детстве и не помнит его, но в глубине души узнает…

— Не может ходить… — Йерр Варож поднялся и прошел по зале. — Неподалеку от Клопицы, в Медной деревне, жил парень, который не вставал. С рождения ног не чуял. Когда мы уезжали с Клопицкой мызы, он был жив. И, насколько я знаю, никто его не обижал, даже наоборот, йерр Тул немного помогал его родителям. Но… если он вдруг умер, то, может, именно отъезда он и не простил Тулу? Никто не знает, как сложилась его судьба…

— А кто купил у йерра Тула Клопицкую мызу? — спросил колдун.

— Собор. Никто не хотел покупать мертвую землю, и мне пришлось поспособствовать этой сделке.

— И кто же новый володарь тех земель?

— Коренной маг в некотором роде заменяет володаря. Но, конечно, не имеет там полной власти.

— А больше никого, кто при жизни не мог ходить, ты не припоминаешь? Фрели — ребенок, ты знаешь больше и больше помнишь.

— Чтобы его могла видеть Ойя — нет. В моей жизни были безногие и больные, в жизни Тула, думаю, тоже. Но Ойя с ними не встречалась.

— Хорошо. Оставим безногих. А человек, которого обидел Тул или твоя сестра? Таких людей ты знаешь? — продолжал колдун.

— Йерр Тул, насколько мне известно, повинен в смерти только одного человека, но это был честный володарский суд, а не подлое убийство. Решение Тула поддержала вся Клопица. Но… мне бы не хотелось говорить об этом у него за спиной. К тому же приговоренный мог ходить.

— А фрова Коира?

— Моя сестра вряд ли могла стать причиной чье-то смерти. Она властная женщина, но обычно бывает справедливой. Впрочем, о ней я могу чего-то не знать. Это Тул весь как на ладони, а в женщине, в любой, всегда есть какая-то тайна.

— А ты, йерр Варож? — колдун вскинул взгляд, и Варож остановился. — Ты убивал когда-нибудь?

— Да. И убивал, и был косвенной причиной смерти многих людей. Но никого из них никогда не видела моя племянница. А, насколько мне известно, упырь идет по кратчайшему пути родства. И если причина во мне, он скорее взялся бы за Коиру, если не смог достать меня.

— Не обязательно. Или коса фровы Коиры тоже есть где-нибудь в сундуках?

— Сомневаюсь. Со дня своего замужества Коира не стригла волосы. Но я подумаю над твоим вопросом. Постараюсь вспомнить, не мог ли я стать причиной появления упыря.



После сытного ужина и сладкого вина Хорк едва не заснул прямо в зале — сказалась ночь, половина которой прошла без сна. Колдун тоже поминутно зевал, но был полон решимости поймать шимору, а Хорку очень хотелось посмотреть, как он будет это делать. В результате они сговорились с дедушкой Юром, и тот согласился разбудить обоих, когда все улягутся спать.

Конечно же, дедушка Юр исполнил обещание.

Хорк поднялся легко — привык просыпаться тогда, когда надо, а не когда положено. Это в первые несколько минут очень сильно хочется спать, а потом озноб проходит и сон слетает, особенно если действовать, двигаться!

Действовать не пришлось — пришлось терпеливо ждать. Колдун снова зевал, ежился и потирал плечи. И направился, как ни странно, в баню, которую тут топили ежедневно: когда для хозяев, когда для дворовых, когда для стирки.

— А разве после заката можно заходить в баню? — на всякий случай спросил Хорк.

— Ты воин Триликой богини или кто?

— Я? Воин Триликой богини, конечно…

— Мы же не мыться туда идем. После заката не стоит заходить в баню, если боишься встретиться с банным дядькой — он большой шутник, но шутки у него дурацкие.

В бане было тепло, но не жарко. Хорк привык к другим баням — огромным, где могли мыться человек двадцать сразу, без разделения на парную и мыльную, с тремя рядами полков над печью, с кипящими котлами на каменках. У Кленового семейства баня была семейная, небольшая, человек на пять-шесть, если потесниться. Зато в три клети вокруг печи: сухая парная, влажная и мыльная.

Колдун сел на пол в мыльной, прижавшись спиной к остывавшей печке, и предложил Хорку сделать то же самое. На крюке посреди мыльной висел чугунный котел, предназначенный для теплой воды, на печи стоял котел с кипятком, под крышкой, в углу — два ушата, окатиться после жара. Они больше всего понравились Хорку: дерни за веревку, и на голову вмиг опрокидывается ушат ледяной воды — и не хочешь, а закричишь!

Хорк думал, что придется молчать, но колдун сказал, что тогда они оба сразу же заснут. Главное — не зажигать огня.

— И что, шимора может сюда прийти? — спросил Хорк.

— Не-а, — ответил колдун. — Она не придет, даже если мы будем молчать. Домовый дед не сказал, где ее искать, а банный дядька шимор не любит и сдаст ее с большим удовольствием.

— А он придет?

— Не знаю. Но, скорей всего, придет. Он не любит, когда в его вотчине кто-то появляется по ночам.

Конечно, банный дядька тоже был прислужником Рогатого, и Хорку следовало опасаться вступать с ним в разговоры, но Хорк решил, что ради фрели Ойи готов спуститься во льды преисподней, а не только допросить банного дядьку.

— От кота мы удачно избавились, — продолжил колдун. — Шиморы в самом деле не любят котов и не появляются рядом с котами.

— Так вот зачем ты фрели Илме сказал взять кота! А я-то думал, ты испугался к ней в спальню заходить…

— Ну, я, вообще-то, и в спальню к ней заходить не очень хотел… Она бы точно не то подумала.

— Да ну. Она ведь старая уже…

— Это тебе она старая. А по мне — в самый раз.

Помолчали.

— Слышь, Хорк… Откуда у тебя перстень? — спросил колдун — должно быть, от скуки, чтобы поддержать разговор.

— Отец подарил.

— А зачем такой дорогой? Я всегда удивлялся: зачем людям такие штуки, за которые ночью на большой дороге горло перережут и не поморщатся?

— Понимаешь, у морских купцов принято мериться достатком. Вот йерр Тул родился богатым, ему для гордости причин нет. А мой отец богатство потом и кровью заработал. Не может же он хвастаться своими шнавами, некрасиво будет. А перстень показал — и всем ясно, насколько он богат. Он мне перстень подарил, чтобы йерр Тул с первого взгляда понял, кому эта свадьба больше нужна… Ну, чтобы йерр Тул не сильно гордился…

Колдун покивал. Помолчали еще немного.

— Слушай, а ты не боишься встречаться с банным дядькой? — на этот раз молчание оборвал Хорк.

— Чего это мне вдруг его бояться? Кипятка в бане нет, печь давно погасла — угара не будет.

— Ну… Он же от Рогатого хозяина…

— Глупости это. Банный дядька вредный и злой, иногда даже опасный — пока топится печь. А как дрова прогорели, он только пугать может. Обычно. — Колдун будто осекся: — Конечно, как посмотреть — с ними со всеми надо осторожно, мертвое есть мертвое. Оно и не со зла может живому навредить, а уж если по своему хотению — тут только держись…

— А откуда ты про них все знаешь, а? Если ты не колдун, как ты говоришь?

— Я правда не колдун. А знаю, потому что так сложилось. Я маленьким жил у мельника в нахлебниках. Так случилось. Спал я за печкой — место хоть и грязное, но теплое. Там же и прятался. Мельничиха в угол к печке миску с молоком домовому ставила, а меня пугала, что, если я это молоко выпью, ночью домовой меня задушит. Старшие мельниковы дети тоже говорили, что он душит детей, которые спят на полу. Нарочно, чтобы я уснуть не мог. Я тогда очень домового боялся, слышал его по ночам, как он молоко пьет и как по дому топает, но никогда не видел. И вот однажды, помню, младший мельника сынок слизал сливки с трех кринок и как всегда показал на меня, а остальные поддакнули. Мельнику что? Отстегал меня хорошенько и хлеба два дня велел не давать. А у меня в детстве характер был гордый, не то что сейчас. И откуда вдруг? Я им слез никогда не показывал, разжалобить не пытался — может, напрасно, а может, и правильно, не знаю. Мечтал, как вырасту и за все отомщу. Долго мечтал. Пока не вырос. И вот сижу я за печкой, лбом в коленки уткнувшись, все спят уже, а у меня слезы злые катятся: больно, обидно и есть охота. И тут чувствую — кто-то меня по голове гладит, и ласково так. Поднимаю глаза — мамочки ро́дные, а это домовой! Мохнатый, страшный… Ну, думаю, сейчас задушит. А он одной лапой меня по голове гладит, а другой миску с молоком протягивает… Я гордый был, отвернулся, головой помотал, а он и говорит: «Не бойся, детонька, поешь молочка». Я спрашиваю: «А не задушишь?» Он улыбается грустно так, качает головой. Поешь, говорит, молочка. Ну, думаю, задушит — и пусть ему. Надоело жизнь такую терпеть. Я молоко выпил, свернулся в клубок на полу и попрощался с жизнью. А домовой гладит меня по плечу — и лапа у него теплая, мягкая, сон навевает. Так он и баюкал меня потом каждую ночь, и молоко приносил. И сказки еще говорил на ночь. Это потом я узнал, что нельзя было его молоко пить, на самом деле нельзя…

— Почему нельзя?

— Потому что. Потому что мертвое есть мертвое.

— А почему так сложилось, что ты жил у мельника в нахлебниках? — полюбопытствовал Хорк. — Ты сирота?

— Я не знаю. Мне было, наверное, года четыре, когда мать привела меня к мельнику на порог, на рассвете, все спали еще. Велела сидеть и ждать, когда выйдут хозяева. Заставила меня выучить имя — и ушла. Больше я ее никогда не видел. И ничего, кроме имени, от родителей мне не осталось. Сейчас я понимаю, почему она выбрала именно мельника — ему лишний рот не в тягость, может выкормить мальчишку себе в работники. А может, подглядела заранее, что у него свои дети малолетние есть, думала, наверное, что раз так — не обидят подкидыша. Что я могу сказать? С голоду я не умер, но каждый кусок отработал втройне. А в девять лет я от него сбежал. Верно говорят, что сбежавшие дети обычно возвращаются домой к ужину, и мне очень вернуться захотелось, когда вечер настал, — но я ведь не мог вернуться. Вот и собрался уйти с навьями — думал тогда, что хорошо так жить: резвиться на травке целыми днями, ни холода, ни голода не знать.

— И ты никогда не пытался найти родителей?

— Пытался, но пока не нашел.

— А что было с тобой потом? — продолжал спрашивать Хорк, пользуясь тем, что колдун с охотой отвечает на вопросы.

— Это долгая история. В общем, порезвиться на травке мне не довелось. И уже через три дня я сильно жалел, что убежал от мельника. Потому что меня подобрал черный колдун, самый страшный человек в деревне. Даже когда мельник за мной к нему явился — со всем уважением и цыпленком в подарок, — колдун на мельника только цыкнул, а тот убрался восвояси и больше никогда обо мне не вспоминал. Черный колдун часто забирал к себе сирот, а куда они девались потом, никто не знал…

Будто нарочно рассказ колдуна опять оборвался на самом интересном месте — за печью раздался шорох, а потом скрипнула доска. Колдун приложил палец к губам и подался вперед, Хорк замер — он никогда не видел нави. Жаль, в темноте было почти ничего не видно.

И тут совершенно неожиданно на голову выплеснулось не меньше ведра воды! Хорк вскочил, ругаясь и отплевываясь — и тут же ударился затылком о висевший на крюке котел, из которого за шиворот тоже хлынула вода.

— Я же говорил, что шутки у него дурацкие, — прошипел колдун, не шевельнувшись, а из-за печки раздался противный хриплый смешок. Или это Хорку показалось? — Сядь, Хорк. Не суетись…

Хорк выругался еще раз и уселся обратно, вытирая рукавами мокрое лицо. А колдун тем временем спросил негромко:

— Баню ли стережешь?

За печкой раздался кашель, шипение и шорох. И Хорк замер вдруг… Он считал себя отважным человеком, воином Триликой, призванным бороться с навью, а тут оцепенел от страха — ненормального, неправильного страха. И пожалел, что сел рядом с колдуном, спиной к опасности…

— Стеречь стерегу, никак не выстерегу… — донеслось за спиной глухое ворчание.

«Мертвое есть мертвое», — стукнуло в голову. И стало совсем жутко…

— А я думал, шутки шутишь… Ты что ж сделал, гадина? Где я сушиться буду?

— Дело пытаешь или от дела лытаешь? — вместо ответа спросил банный дядька. Если это был он, конечно.

— Дело пытаю. Скажи мне, где шимора обычно прячется.

Звук, раздавшийся из-за печки, более всего походил на урчание зверя, который гложет кость.

— Ты мне сперва имя свое скажи, а потом спрашивай…

— Имя тебе сказать? — колдун чуть приподнялся. — Не много ли просишь?

— Нет, не много.

— Зря стараешься. Мое имя Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи. Подходит?

Банный дядька снова глухо заворчал и процедил:

— Хитрый ты. Ладно. Что мне из-за шиморы с тобой ссориться? Она с котом обычно спит. С этим, толстым, который мышей не ловит. Где кот — там и она.

— Да ты что? — ахнул колдун. — Шиморы же котов боятся!

— Кот коту рознь, — теперь уже удовлетворенно промурлыкал банный дядька — обрадовался, должно быть, что удалось ему удивить колдуна. — А этот ленивый больно и всегда сытый, зато не злой. Он ее и оближет, и согреет, и поиграет с нею. Любит ее.

— Бедная фрели Илма… — покачал головой колдун.

— Бедная хозяйка мызы, а приживалка бедной только прикидывается, — захихикал банный дядька, и от его смеха у Хорка мороз прошел по коже.

— Ладно, — вздохнул колдун. — Теперь сгинь-пропади.

И только он это сказал, как Хорк тут же вздохнул с облегчением, расслабил натянутые жилы…

— Надо же, из-за печки так и не вышел, — сказал колдун. — Застенчивый, понимаешь…

Он начал подниматься, но почему-то не сумел — попросил Хорка дать ему руку. Рука колдуна ощутимо дрожала, и ладонь была влажной.

— Тебе, может, плохо? — участливо спросил Хорк.

— Да нет, устал немного, — вздохнул колдун.

— Устал? — удивился Хорк.

— А ты думал, так легко с ними разговоры разговаривать? Когда они этого не очень хотят?

— А мне показалось, ты с ним запросто…

— Банный дядька — сущность сильная и злая. С шиморой проще, она злой и опасной только прикидывается, а на самом деле слабенькая, кто хочешь обидеть может. Пошли переодеваться, что ли…


Глава шестая

где Ледовой Лахт ловит шимору, а Кленовый Тул признается в преступлении

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 2-й день бездорожного месяца

Банный дядька не соврал. Картина была умилительной донельзя: поверх пухового одеяла в ногах у фрели Илмы лежал, свернувшись в клубок, крупный полосатый кот, а в его объятьях, прижавшись к теплому котовому брюху, безмятежно спала шимора. Чмокала во сне губами и пальчиками держалась за пушистую кошачью шерсть. Так же безмятежно под одеялом спала фрели Илма — ни приоткрытая дверь, ни принесенная в комнату свеча ее не потревожили.

Лахт почесал в затылке, а Хорк, державший свечу, едва ее не выронил и выговорил еле-еле:

— О боги…

Не привык еще поминать Триликую всуе.

Конечно, шимора — существо не самое приятное для человеческого глаза. Маленькое тельце с большой головой, покрытое светлым пушком, под которым видна синюшная кожа. Сморщенное, будто старушечье, личико. Размером чуть-чуть побольше белки. Страшно в руки брать — вдруг раздавишь? Лахт ухватил ее двумя пальцами за шею и вырвал из объятий Кленового Базилевса.

Необязательно быть колдуном, чтобы предвидеть последствия этого шага. Шимора заверещала и принялась щипать схватившую ее руку. Кот вскочил, выгнул спину и зашипел. Фрели Илма проснулась и захлопала глазами. А когда разглядела, что́ Лахт держит в руке, заверещала громче шиморы.

И, конечно, на шум в спальне фрели на ноги поднялся весь дом (за исключением йерра Тула и егеря, которые все еще принимали роды лучшей суки своры). И первым был йерр Варож в подштанниках и с кочергой. Кот спрыгнул с постели и ускользнул в темноту.

Надо сказать, щипалась шимора со знанием дела — очень хотелось отбросить ее куда-нибудь в сторону фрели Илмы, но никто не оценил мужества Лахта, крепко державшего шимору за шею.

— Какого лешего ты здесь делаешь? — спросил Варож с порога.

— Ловлю шимору, — ответил Лахт, поморщившись.

— Уберите это от меня! — верещала фрели Илма. — Унесите это немедленно!

— О Триликая… — Варож увидел шимору и выронил из рук кочергу — она упала на пол со звоном, и в это мгновение в дверях появилась фрова Коира.

Надо отдать должное ее брату — он повернулся к ней лицом и загородил дверь, закрыв от взгляда сестры то, что Лахт держал в руке.

— Коира, не надо сюда входить.

— Что? Что произошло?

— Йерр колдун изловил шимору. Пойдем, я провожу тебя в спальню.

До страданий продолжавшей вопить фрели Илмы ему не было никакого дела.

— Я не боюсь шимор, — фрова Коира взглянула на брата с недоумением, гордо приподняв подбородок.

— Я сказал: пойдем.

Йерр Варож шагнул вперед, оттесняя сестру в коридор, но, видно, женское любопытство фровы Коиры было слишком велико — или она хотела доказать свое превосходство над фрели Илмой. В общем, ей удалось заглянуть за плечо брата и разглядеть шимору в руке Лахта.

Она не закричала — лишь негромко ахнула. Отступила назад и неожиданно начала заваливаться навзничь. Варож успел удержать ее от падения (во всяком случае, не дал ей разбить голову об пол), подхватил на руки и столкнулся с подбежавшей к дверям нянькой, которая пыталась задержать фрели Ойю, тоже пожелавшую взглянуть на причину столь громкого шума.

Кухарка подобралась с другой стороны и заорала громче фрели Илмы.

— Йерр колдун, сделай милость, унеси это куда-нибудь! — крикнул Варож по пути к супружеской спальне.

Позади кухарки с подсвечником в руках появился дедушка Юр.

Лахт пожал плечами и направился к двери (а шимора, между прочим, продолжала щипаться). Кухарка с визгом метнулась в сторону, вскрикнула и прикрыла рот руками нянька, и только фрели Ойя восторженно захлопала в ладоши. И не от отчаянной храбрости вовсе, а лишь в силу малости жизненного опыта: вряд ли ей хоть раз в жизни доводилось видеть недоношенное мертворожденное дитя.

Дедушка Юр посторонился и скорбно покачал головой.

— Божечка моя… — всхлипнула позади фрели Илма. — Какой ужас! Зачем, зачем он принес это именно в мою спальню?

Она разрыдалась — видимо, от облегчения.

Хорк последовал за Лахтом и предложил отнести шимору в свою спальню. Фрели Ойя, одетая в одну лишь рубаху, с радостью подхватила его предложение, воспользовавшись замешательством няньки. Дедушка Юр счел своим долгом подать воды фрели Илме.

Они еще не успели дойти до спальни Хорка, когда из супружеской спальни йерра Тула раздались судорожные рыдания фровы Коиры и растерянное бормотание ее брата. После случившегося у Лахта не было сомнений в том, что шимора — ее родное дитя, сестра Ойи. По меньшей мере единоутробная. И объяснений искать не требовалось, смущало только одно: Лахт понял это до того, как йерр Варож загородил сестре дорогу в спальню фрели Илмы. Лахт понял это в тот миг, когда взял шимору в руки.

— Прекрати щипаться! — зашипел он, приподняв ее повыше и повернув к себе лицом. — И не ори! Весь дом разбудила!

— А што ты хватаешься! — прошамкала шимора беззубым ртом. И ущипнула Лахта снова.

Хорошо, что этого не слышала фрова Коира… Хорк отшатнулся и прикрыл лицо рукой, а его невеста радостно ахнула.

— Разговаривает! Она разговаривает!

Ага. Говорящая кукла. Почти живая.

— Я сказал: прекрати щипаться! Другой на моем месте уже руки бы тебе вырвал! А я просто спеленаю, что шевельнуться не сможешь. Хочешь?

— Не хочу! — шимора забилась в руке с новой силой. — Не хочу!

— Не дергайся! Не ори! Не щиплись! Тогда не стану.

Лахт ввалился в спальню Хорка и поискал глазами какой-нибудь тряпичный лоскут, чтобы припугнуть шимору поконкретней. Не нашел и уселся в кресло, подхватив ее и другой рукой — в самом деле, страшно было раздавить или сломать ей что-нибудь. Но терпеть ее мастерские щипки мочи уже не было — и так вся внутренняя сторона руки, до куда дотянулись махонькие пальчики, была в синяках и ссадинах.

Фрели Ойя плюхнулась в кресло напротив и с любопытством ожидала продолжения. Хорк, прежде чем сесть, достал из-под подушки флягу с можжевеловкой и сделал несколько больших глотков, будто его мучила жажда. Небось при встрече с навкой Юхси он так не переживал… А в чем, собственно, разница? Навка, шимора — все одно!

— Пусти-и-и-и… — заныла шимора. — Ну пусти-и-и-и…

— Не пущу. Кто спутал косу в сундуке, а?

— Не знаю никаких кос!

— Врешь. Твой узор, я сразу узнал.

— Какой узор? Где? — шамкала она.

— В сундуке с приданым. И дурочкой-то не прикидывайся. А то спеленаю.

— Не-е-ет! Не хочу, не хочу! Я не виновата, мне сестричка велела! Пусти-и-и-и!

Лахт вопросительно глянул на Ойю, но та смотрела на шимору с честным любопытством и «сестричку» на свой счет не приняла. Очевидно, ей и в голову не пришло, что шимора ее родная сестра.

— Сестричка велела залезть в сундук и расплести косу?

— Это не коса. Это волосы были. Что волосам так просто лежать? И я не спутала, я заплела! Пусти-и-и-и!

— Хорошо, согласен: заплела. А кто косу расплел?

— Не знаю! Пусти-и-и-и!

— Никуда я тебя не пущу. Как зовут сестричку?

— Не скажу! Пусти-и-и-и!

Дверь распахнулась, и в спальню решительно вошел йерр Варож, а вслед за ним — йерр Тул. Впрочем, йерр Тул немедленно попятился, прикрыв глаза рукой и шепча себе под нос то ли ругательства, то ли молитвы.

— Йерр колдун, — начал Варож, — я понимаю твое трепетное отношение ко всему неживому. Однако не вздумай выпустить это обратно в дом.

Он выделил слово «это», вложив в него все отвращение и ужас.

— А куда мне это выпустить? Или так и держать в руках до прихода нового ледника?

— Куда угодно. Но в доме этой твари быть не должно, — отрезал Варож.

— Эта тварь жила в доме несколько лет и никому не мешала! — попытался возразить Лахт.

— Кстати, зачем ты притащил ее в спальню Илмы? Чтобы она подняла на ноги весь дом?

— Я не тащил ее в спальню Илмы. Я ее там изловил. Хорк подтвердит.

Тот кивнул. И поднялся, услышав от двери неопределенный звук, исторгнутый [1] [2] из груди йерра Тула, подошел к будущему тестю и протянул ему флягу с можжевеловкой. Йерр Тул снял пробку трясущейся рукой и отпил несколько глотков, поперхнулся и зажмурился.

— В общем, чтобы ее тут не было, — повторил Варож, отводя, впрочем, глаза.

— Нет! Меня нельзя куда угодно! — заверещала шимора. — Меня нельзя! У меня здесь котик! Меня нельзя! Я тут живу! Я тут живу!

Йерр Тул отпил еще несколько глотков можжевеловки и с поспешностью вышел вон.

Это навка может бродить по лесам и болотам, резвиться на травке и водить хороводы с водяницами, шимора — сущность домашняя, любит тепло и покой, боится зверей и птиц, даже котов боится. Дальше конюшни от дома не уходит. В лесу она погибнет…

— Не ори, — прикрикнул на нее Лахт и повернулся к Варожу. — Послушай, это же не чужое вам… существо. Она же… плоть от плоти… Разве можно от нее вот так просто избавиться — выбросить вон и забыть?

— Ты совсем обалдел, йерр колдун? Или неси ее прочь, или завтра я сам отвезу ее в Хотчинский собор, с нею там живо разберутся.

— Меня нельзя прочь! — верещала шимора. — Меня нельзя в собор! У меня тут котик! Я не смогу без котика! Я не хочу прочь!

— О Триликая… — Варож прикрыл глаза тыльной стороной ладони. — Заткни ей рот, или я сверну ей шею!

Если выпустить ее потихоньку где-нибудь возле кухни, они не узнают, что шимора осталась в доме… А если и узнают, всегда можно соврать, что она вернулась из лесу.

Но Варож будто читал мысли Лахта.

— Не надейся, я пойду с тобой. Я должен убедиться, что ты выбросишь ее не меньше чем в версте от дома. Оттуда она вернуться не сможет. Быстро спрашивай все, что хочешь у нее спросить, и пошли.

И вот откуда йерр Варож знает, с какого расстояния шимора не сможет вернуться?

— Нет! Меня нельзя в версте! — разрыдалась она. — Я не хочу прочь! У меня котик, я хочу тут! Я хочу тут!

— Это невыносимо… — Варож заскрипел зубами. — Вставай и пошли. Или я за себя не ручаюсь…

— Дяденька, — пискнула Ойя. — Ну зачем ее уносить? Чего такого-то? Пусть останется. Я с ней буду играть…

Взгляд Варожа смягчился, он погладил Ойю по голове, поцеловал в макушку и сказал:

— Пожалей свою мать. Она не вынесет этой шиморы в доме.

— Меня нельзя… — разрыдалась шимора. — Нельзя… Я тут… У меня котик…

— Но она же сама сказала, что не боится шимор, — возразила Ойя, очень правильно глядя на Варожа снизу вверх, трогательно и заискивающе.

— Твоя матушка обольщалась. Ты же видела, как она упала без чувств.

В общем-то, Лахт в какой-то степени понимал нежелание Кленового семейства жить под одной крышей с потерянным когда-то ребенком… Но вот так просто взять и убить собственное дитя еще раз? Выкинуть вон, обрекая на мучительную гибель в страхе и одиночестве?

— Йерр колдун, — продолжил Варож. — Ты здесь в гостях. Будь добр, не забывай о том, что это дом Кленового Тула и не ты устанавливаешь здесь порядки.

— Пусть он сам прикажет мне унести шимору прочь, — потупившись, ответил Лахт. Он понимал, что неправ.

— Может, не стоит подвергать его совесть такому испытанию? Пусть это будет мое решение.

Да. Лахт был неправ. Прав был Варож — и за то, что он готов брать на себя ответственность за столь жесткое решение, Лахт мог его только уважать. Просто жалко было рыдающую шимору, которая сквозь слезы все повторяла, что ее нельзя прочь.

— Хорошо, — сказал Лахт, поднимаясь. — Я не стану отягощать совесть йерра Тула.

— Дяденька… — снова попыталась разжалобить его Ойя. — Ну пожалуйста… У нее котик…

— Ойя, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но на этот раз нет, — сдержанно ответил ей Варож.



Лахт дважды доверил Хорку подержать шимору — сначала чтобы одеться, а потом чтобы оседлать коня. Надо отдать должное мужеству бывшего морского купца — он не дрогнул. А фрели Ойя гладила сестричку по голове, плакала и повторяла: «Маленькая… Бедненькая…» — пока йерр Варож не отправил ее в спальню, поручив Хорку в случае чего встретить упыря."

На пороге дома шимора кричала — уже не капризно, а будто от боли, и ее крик выворачивал душу не только Лахту, но и Варожу. А потом, откричавшись, плакала тихо и по-настоящему горько у Лахта за пазухой.

— Ну не реви ты так! — прикрикнул Лахт. — Не выброшу я тебя в лесу, не бойся! Я отнесу тебя в хороший дом, там никто тебя не обидит, с тобой будут играть и вообще… И домовый дед там добрый…

— Там не будет котика, — всхлипнула шимора и разрыдалась с новой силой.

— Не могу же я украсть Кленового Базилевса… — проворчал Лахт. — Я же не вор.

— Что, в самом деле отнесешь ее к себе домой? — удивился (и, показалось, обрадовался) Варож.

— Не бросать же ее в лесу… Опять же, зачем отягощать совесть йерра Тула? Пусть знает, что не погубил дитя, а отдал в хорошие руки.

— Зачем тебе это надо?

— Детям забава…

Йерр Варож покивал, удовлетворившись ответом. До дома он Лахта провожать не стал, отъехал, как обещал, на версту и вроде бы поспешил назад, собираясь вместе с Хорком встать на пути упыря. К тому времени шимора, наревевшись, пригрелась и задремала на груди у Лахта.

Но всю дорогу до самой Росицы Лахту казалось, что кто-то за ним следит, идет по пятам, смотрит в спину из-за деревьев. Неприятное было ощущение…

* * *
Глухая, слепая девочка, потерявшая разум, умирала долго — и щерила собачью морду, и лаяла зло и истошно. На тех, кто останется в живых. Вместе с лаем из-за высокой двери рвалась ее отчаянная ненависть, ее черная зависть — к тебе, полной жизни, силы, здоровья. Если бы не высокая прочная дверь, она впилась бы в тебя скрюченными судорогой пальцами, как хищная птица впивается когтями в жертву, и потащила за собой в могилу.

Она и теперь готова тащить тебя за собой… Когда ночью за окном идет дождь, ее скрюченные пальцы скребут ногтями по стеклу и обманчивый шепот вплетается в шорох дождя: «Впусти меня! Здесь так холодно, темно и одиноко... Впусти! Это же я, Ойя!»

* * *
Йочи не пришла в восторг от подарка. Но и не возразила, конечно, просто сказала, что только шиморы в доме ей и не хватало. Для полного счастья. Лахт решил не спешить назад, а хорошенько выспаться и вернуться на Волосницыну мызу к вечеру.

Шимора проснулась, снова горько плакала и рассказывала Йочи, как несправедливо с нею поступили — выгнали из дому ни за что ни про что. Жаловалась на Лахта, который ее зачем-то изловил, — Лахт в ответ показал жене правую руку в разлившихся по ней черных кровоподтеках и воспалившихся ссадинах.

Йочи нисколечко его не пожалела, и даже наоборот:

— Сыну белого медведя не пристало обращать внимание на такую ерунду. — Она всегда напоминала Лахту об имени его отца, когда хотела его поддеть. — Но скажи мне, ты хочешь, чтобы шимора так же щипала твоих детей?

— Дети должны понимать, что безнаказанно хватать и тискать шимору у них не получится… — Лахт пожал плечами.

— Меня нельзя хватать! И тискать вообще нельзя! — зашипела шимора и с тревогой спросила: — А что, дети будут меня хватать и тискать?

— Нет. Но вдруг… Тогда можешь щипаться, — ответил Лахт. — Лучше скажи, как зовут твою сестричку, которая велела спутать косу.

— Мою сестричку зовут Ойя. Будто ты не знаешь, — проворчала шимора.

— Да ты врешь!

— Чего мне врать? Сам все время врешь. Говорил, хороший дом, а теперь — хватать и тискать…

Она не врала. Это Лахт откуда-то знал точно (но прямо сейчас, лежа в постели, не хотел искать логики в этом «точно»). И совершенно так же он точно знал, что Ойя не приняла на свой счет слов шиморы о сестричке. Будто этого не делала или… Или не помнила, как и почему это сделала?

Под трогательный рассказ шиморы о том, какой у нее дома был котик (теплый и очень мягкий), Лахт и уснул — как раз светало.



Он проснулся к обеду. Потянулся сладко — как хорошо спать и просыпаться у себя дома! — и почувствовал, что на одеяле под ногами лежит что-то тяжелое. И недовольное тем, что он потягивается! Лахт приподнялся и посмотрел в ноги.

О боги, сущие и мнимые… В его постели лежал Кленовый Базилевс! Грязный, мокрый и всклокоченный. Вот гадина! Теперь скажут, что Лахт увел у Кленового семейства любимого кота… Под теплым кошачьим боком спала шимора и во сне чмокала губами.

Зато, взглянув на нее при свете дня, Лахт с облегчением понял, почему давеча сразу признал в ней дитя фровы Коиры — по выступавшей вперед нижней губе, имевшейся и у ее матери, и у йерра Варожа, и у фрели Ойи.

* * *
Упырь был слеп. При жизни. Лахт понял это со всей очевидностью, еще говоря о нем с Варожем. Как? Почему он так решил? Ойя считала, что упырь не может ходить. В самом деле, и слепой, и безногий — не слишком ли он убог для упыря? Наитие тоже иногда ошибается… Но и домовый дед, и йерр Варож удивились, услышав, что упырь не может ходить — потому что оба знали, что ходить он может, не может видеть? Но почему именно видеть?

Возвратить Кленового Базилевса на Волосницыну мызу было бы жестоко по отношению к коту — балованный, привыкший к теплу и сытости, он тем не менее не побоялся пройти за своей подружкой двенадцать верст по сырому, темному и опасному лесу. И, Лахт не сомневался, повторит этот подвиг, если его насильно притащить домой. Конечно, если Лахт его вернет, а потом кот уйдет снова, подозрения с Лахта снимут, но зачем же подвергать беднягу новому испытанию? Кот не заяц, но запросто попадет в зубы волкам.

Когда Лахт вернулся в Волосницу, а случилось это сразу после ужина, вся женская половина Кленового семейства, за исключением фровы Коиры, и человек десять дворовых бродили вокруг мызы в поисках кота. Фрова Коира весь день не выходила из спальни, а йерр Тул после ужина вместо вина пил можжевеловку. Егерь, как верный друг, в этом его поддержал.

Видимо, йерр Варож не выспался прошлой ночью или устал от страданий деверя, потому что в гостиную комнату после ужина не пошел.

Не то чтобы йерр Тул был сильно пьян, нет. Просто выпил довольно для того, чтобы пожаловаться на жизнь, и выбрал в собеседники Лахта.

— Моих детей не примет земля… — выговорил он в полном отчаянье. — Это проклятье.

Лахт посмотрел на Тула вопросительно, и тот с готовностью продолжил:

— Я совершил страшное злодеяние. Я убил земляного оленя. Диво дивное, чудо из чудес…

— Один? — не поверил Лахт и покосился на егеря, который беседовал с Хорком.

— Конечно нет. Но, во-первых, это я поднял людей на ту злосчастную охоту, а во-вторых, удар моего копья был последним — я попал ему точно в глаз. Тогда мне казалось, что это будет славная охота. Многие ли могут похвастаться таким трофеем? Я убил его ради забавы. Чтобы потом хвалиться перед знакомцами. А потому мне нет прощения.

— Но убить земляного оленя не так-то просто… И сюда они давно не приходят.

— Это случилось не здесь, а на Белом озере. Хоть это исконная земля вепси, но там давно живут илмерские мнимые боги. Тогда я не считал серебра, и когда прослышал о земляном олене, который ходит где-то рядом, то собрал людей не меньше сотни и стал готовиться к охоте. Мы за одну ночь вырыли яму на его пути — там, где он подходил к озеру. Она была глубока, и ее заливало водой, в тех местах подземная вода стоит высоко… Но мы копали все глубже, и вода доходила нам до пояса. Потом мы ждали несколько дней, когда же земляной олень подойдет к озеру — но он почуял подвох, и нам пришлось огнем загонять его в яму, а это тоже было непросто и смертельно опасно. Земляной олень, поверни он на нас, затоптал бы любого. И даже провалившись в яму, он продолжал сопротивляться. Его трубный рев снится мне до сих пор… Ты видел когда-нибудь земляного оленя?

Лахт кивнул.

Йерр Тул говорил с горечью, и не было сомнений в его раскаянье — и не в проклятье дело, не в том, что за охоту на земляного оленя он будет расплачиваться не только всю жизнь, но и после жизни. Нет, он сожалел о содеянном не из-за расплаты…

— У него нос будто хобот или рукав, гибкий, как змей, и, как змей, сильный и тяжелый. Топтать ногами он нас не мог и отбивался своим змееподобным носом. Он был весь истыкан копьями, но не сдавался: шесть человек погибли, прежде чем я нанес тот самый последний удар. И все восхитились тогда моим мужеством и меткой рукой, и мы пировали три дня, празднуя победу, и три дня смерды снимали с него мохнатую шкуру…

Йерр Тул прервался, чтобы хлебнуть можжевеловки, но закусывать не стал, лишь поморщился и продолжал:

— А потом, я не помню, как это случилось, я оказался вдруг посреди леса в полном одиночестве. Должно быть, я слишком много выпил. И тут выходит мне навстречу высокий старик, одетый в одну лишь длинную серую рубаху, на плече его сидит филин, а к ногам жмется бурый волк. Я тогда не боялся ни стариков, ни волков, да еще и был пьян, поэтому и обратился к нему не слишком-то учтиво… Впрочем, это не имеет значения. Так вот он мне и сказал, что убийцу земляного оленя земля никогда не простит и никогда не примет. И детей не примет, а внуков, говорит, у тебя никогда не будет…

Лахт оглянулся на Хорка, но тот слушал байки егеря и пропустил слова будущего тестя мимо ушей.

— Я рассмеялся над его словами… А он ударился вдруг оземь и превратился в ползучего гада, да такого огромного, что смеяться я перестал. Но гад меня не тронул, ушел в траву, филин улетел, волк убежал в лес… Я долго стоял — боялся сдвинуться с места и даже начал трезветь. Тогда и догадался, что это был илмерский Волос, сильнейший из мнимых… После этого я и пошел к Триликой, думал, она сумеет меня защитить. Священницы с легкостью дали мне прощение за убийство земляного оленя. В глазах Триликой зверь, даже такой дивный, стоит недорого и убить зверя — не преступление. И некоторое время я был уверен, что перехитрил илмерского бога. А потом — надо же такому случиться! — я купил землю в Клопице. Что за судьба вела меня тогда за руку? Какой бес шепнул мне на ухо ее купить? Или я не слышал, что Клопица стоит на землях Волоса? Но, признаться честно, об убитых землях я тогда почти ничего не знал. К тому же в Клопице стояла трехверстовая часовня и накрывала почти всю мою землю, и я поверил, что этого хватит… Что Триликая защитит меня и там…

— Не защитила? — переспросил Лахт.

Йерр Тул покачал головой.

— В первый же год на земле Волоса меня укусила гадюка. Но я не умер, отлежался. А еще через год на мою лодку с товаром напал морской змей, об этом я вчера как раз рассказал. Тогда я уже был женат и Коира ждала ребенка — священницы сказали, что это будет дочь. В Клопице Коира ни разу больше не понесла. И чем дольше мы жили в землях Волоса, тем отчетливей я понимал, что прощение Триликой не стоит выеденного яйца. Что есть законы сильней ее законов. Что как бы я ни каялся и ни казнился, а убитого зверя не вернешь. И что суд моей собственной совести страшней любого наказания.

— Почему вы оттуда уехали? — осмелился спросить Лахт.

— Убитая земля. Там будто был отравлен воздух. Мне так казалось. И Ойя вдруг начала болеть, чахнуть — мы бросили все и увезли ее к Варожу, в город Священного Камня. — Йерр Тул смолк вдруг, помял рукой лицо, будто пережидал накатившее вдруг отчаянье. — Землю удалось продать с трудом, и вырученного серебра едва хватило на одну деревню против четырех деревень и большого села. И ты понимаешь, как подшутила надо мной судьба? Деревня, которую я купил, называлась Волосница! Я узнал об этом, когда подписал купчую. Сильнейший из мнимых никогда не оставит меня в покое… И я думал, я надеялся, что он даст мне попытать счастье, начать заново… Все-таки это живая земля, целебный, живительный воздух… Но…

Йерр Тул заскрипел зубами и обхватил ладонями лицо, будто от боли. Выпил еще можжевеловки.

— Потом надежда появилась снова: Коира понесла. Снова должна была родиться девочка. Но на середине беременности Коира оступилась и упала с крутого берега в Суиду.

Что-то еще случилось между этими двумя событиями — переездом и беременностью фровы Коиры. Какая-то беда, которую Тулу больно вспоминать. Но даже будучи пьяным, йерр Тул не стал об этом говорить.

— То, что ты вчера нашел в постели фрели Илмы — итог того падения. Я сам принял у Коиры плод. Я сам, Варож и коренной маг предали тельце земле. Но земля не принимает моих детей, как когда-нибудь не примет и меня. И обряды Триликой не помогут. А в прошлое лето пастух встретил в лесу черную гробовую змею…

— Ему привиделось. Мелькнул в траве гадючий хвост, а у страха глаза велики. Гробовых змей в Исзорье давно нет, их и в полянских землях редко встретишь.

— То-то и оно… Если бы глупый смерд о гробовой змее мне рассказал, я бы не поверил. Но пастух — человек знающий, не перепутает гадюку с гробовой змеей. Это волосово проклятье… Вот скажи, если ты колдун: что мне делать?

— Я не колдун. Но даже если бы я был колдуном, разве мог бы я состязаться с сильнейшим из мнимых?

— Да! — с большим воодушевлением воскликнул Тул. — Мнимые любят соперничество. Им нравится состязаться с нами.

— Нравится-то нравится, однако проигрывать нам они и не думали. Но… Ты ведь не решился состязаться с илмерским богом, ты предложил ему соперничать с Триликой, заручившись ее поддержкой. А с нею у Волоса счеты. Он ее же оружие повернул против тебя и наверняка был весьма доволен своей шуткой.

— Высокая магия — не ее оружие. Это сила Рогатого.

— Однако высокие маги служат Триликой, а не Рогатому…

— Ты считаешь, мне надо порвать с Триликой? Но… Но я уже не могу, я люблю ее, я предан ей всей душой… Не говоря о семье, о Коире, которая никогда от Триликой не откажется.

— Я не утверждал, что тебе надо порвать с Триликой. Может, достаточно будет не искать ее защиты против Волоса. Иначе Волос снова повернет ее оружие против тебя.


Глава седьмая

где Кленовый Тул рассказывает о володарском суде, после чего Ледовой Лахт собирается ехать в Клопицу

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 3-й день бездорожного месяца

Несмотря на то, что Лахт проспал полдня, его все равно потянуло в сон, едва он уселся на пол возле двери фрели Ойи, отправив Хорка отдыхать. Пришлось подняться на ноги, чтобы не клевать носом. И ходить туда-сюда, позевывая.

Может, упырь тоже часть проклятья Волоса, а никакой не мститель? Какой-нибудь еще родственник йерра Тула, которого не приняла земля. Убийство земляного оленя — это не еж чихнул, земля такого не прощает. Или даже не родственник, и узнать его имя невозможно. Тогда спасти фрели смогут только высокие маги. Вполне в духе проклятья Волоса — Тул все же скорей расстанется с доходом от земли, чем обречет на смерть единственную дочь. И насчет волос плоть от плоти убийцы земляного оленя — тоже выходит символично.

Но кто-то же открыл сундук, расплел косу и отдал волосы фрели упырю… Слепая сила земли не различает добра и зла, но тот, кто открыл сундук — не слепой…

Кстати, вот оно. Вот почему Лахт решил, будто упырь был слепым. Говоря о слепой силе земли, он заметил, как вздрогнул от этих слов йерр Варож. А раньше фрели Ойя произнесла с придыханием: «А он стоит и смотрит на меня». Они оба знали его при жизни, но, возможно, просто не помнят этого. Или не хотят помнить. Может, земляной олень тут и ни при чем.

Шел дождь, долгий осенний дождь, и под третьим потолком хорошо слышался его монотонный, убаюкивающий шорох. Лахт ощутил появление смерти перед рассветом — он к тому времени клевал носом не только стоя, но и на ходу. Наверное, упырь надеялся, что к рассвету всех защитников его жертвы свалит сон, но тут он просчитался.

Едва ощутив холодок на спине, Лахт распахнул дверь в спальню фрели Ойи — от его решительного широкого жеста тут же погасла нескончаемая свеча возле ее изголовья, и пришлось извести самогарную спичину, купленную у коренных магов, — на мызе спичины использовали вместо огнива, и Лахт немного опасался ими пользоваться. Да и жалко было — однажды зажженная, спичина, в отличие от огнива, сгорала раз и навсегда.

Руки тряслись — как Лахт ни старался преодолеть мнимый страх, ничего из этого не получалось. Слепая сила сырой земли надвигалась неотвратимо — из раскрытой настежь двери пахнуло землей, дохнуло промозглым могильным холодком… Упырь не посмеет войти в комнату, где горит огонь, но пока огня нет, ничто его не остановит. И тот, кто встанет на его пути, неизбежно отдаст хотя бы один глоток жизни: чтобы идти против сущих богов, надо быть или дураком, или героем… У героев пальцы не дрожат и спичины в руках не ломаются…

Свет не разбудил няньку. Фрели стояла у окна, откинув занавеску. Будто смотрела в дождь и темноту — но глаза ее были закрыты, и Лахту пришлось долго трясти девочку за плечо, чтобы она очнулась от своего кошмарного сна. Но в первое мгновенье, как только он взял фрели Ойю за запястье, ощутил что-то похожее на удар амберной магии, дрожь прошла по всему телу.

— Не ори, — сказал ей Лахт, когда она распахнула испуганные глаза. — Что тебе снилось?

— Это чужой сон… — выдохнула она полушепотом. — Чужой, чужой!

— Что тебе снилось? — терпеливо повторил Лахт.

— Что я подхожу к нему и он протягивает мне руки…

— Кто он? Во сне ты знаешь, кто он и почему не может ходить. Кто он?

— Я не помню… — пискнула фрели и расплакалась.

— Все ты отлично помнишь. Прекрати реветь. Ну?

Должно быть, упырь повернул назад — жертва не спала, в комнате горели свечи… И насчет рассвета он был неправ — теперь не успевал прийти к своей жертве во второй раз. Завтра он так не ошибется… Можно охранять спальню фрели еженощно — но это не самый надежный способ, лишь отсрочка. В самом деле, не до старости же ей жить в постоянном ужасе с охраной возле дверей…

— Нет! Я не могу, не могу сказать! Я не хочу такое вспоминать! Не хочу!

— Не верещи. А то опять все сбегутся. Что, в самом деле так страшно?

— Нет. Я не знаю, — фрели помотала головой, будто прогоняя навязчивое воспоминание.

Лахт уже хотел оставить ее в покое — мало ли что могло так сильно напугать девочку, что она забыла об этом и не хотела вспоминать. Но Ойя вдруг заговорила сама, утерев слезы:

— Он не мог ходить, он ползал… На четвереньках… И выл. И все время на что-нибудь натыкался. Мы пошли подглядеть и увидели, как он ползает по своему двору. Упрется головой в плетень, пощупает его рукой, повернет, проползет немного — упрется в колодец, опять пощупает, завоет еще громче и повернет… Вроде бы смешно… Мы молчали сперва и смотрели, как с места не могли сдвинуться.

— Мы — это кто?

— Девочки. Нас было… трое или четверо.

— А потом? Что было потом?

— А потом Луми завизжала. И все тоже завизжали и побежали прочь. Кто-то упал, я не помню кто… Она разбилась сильно, губу разбила, кровь текла…

— А как его звали, помнишь? Лицо его помнишь?

— Нет! — закричала успокоившаяся было фрели. — Нет! Нет! Нет! Это чужой сон!

Пожалуй, теперь точно не стоило просить ее вспомнить увиденное. Вид внезапно ослепшего человека мог бы вызвать у детей смех, а не страх, если бы не выжженные глаза. А в том, что несчастному выжгли глаза, Лахт не сомневался: не надо быть колдуном, чтобы предположить, из-за чего случается внезапная слепота, способная напугать детей до заикания и потери памяти.

Чужой сон… Что бы это могло значить? Отмежеваться от своего ужаса? Было зеркало — стало темное окно. Наитие не давало успокоится: зеркала не вписывались в историю о слепом упыре.

Однако чувствовал себя Лахт вполне соответственно появлению упыря — разбитым на сотни осколков. Дрожь, которую он ощутил, коснувшись запястья фрели, так и не прошла.

* * *
Как ни странно, но колдун пришел в столовую к завтраку, а Хорк считал, что тот проспит полдня. Фрели Ойя, с присущим ей жизнелюбием, умела отрешиться от ночных ужасов и была полна сил продолжать поиски кота, которым накануне посвятила всю вторую половину дня — как только стало понятно, что Кленовый Базилевс пропал, а не спит где-нибудь в укромном месте.

Фрели Илма, увидев за столом колдуна, сжала свои бесцветные губы (отчего еще сильней стала похожа на крысу) и, усевшись, сказала:

— Ты негодяй и пройдоха.

— Доброе утро, фрели Илма, — ответил колдун.

— Ты нарочно посоветовал мне взять в спальню кота, чтобы шимора пробралась вслед за ним! Это была злая и глупая шутка!

— Вы хотели, чтобы я посоветовал то же самое фрове Коире? — совершенно серьезно спросил колдун, не думая оправдываться. — Или ходил ночью по всему дому, заглядывая в каждую спальню?

— В доме достаточно мужчин, которых не напугало бы появление шиморы, — едва не выкрикнула фрели Илма, но тут же осеклась, потому что в столовую с гордо поднятой головой вошла фрова Коира — осунувшаяся, посеревшая, с припухшими глазами.

— Йерр колдун вовсе не нарочно это сделал, — вступилась за колдуна фрели Ойя. — Хорк мне все рассказал, он, наоборот, думал, что шиморы боятся котов.

Никто не сказал фрели, что пойманная шимора — ее родная сестра, а потому фрели не догадалась промолчать в присутствии матери. Фрова Коира стоически снесла удар — лишь приостановилась, прикрыв рот рукой и оглянувшись на дверь. Но все же села за стол со всеми.

— Йерр колдун, а можете вы еще найти бедного Кленового Базилевса? — спросила фрели Ойя, когда все расселись за столом.

— Сомневаюсь, — ответил колдун. — Я не чувствую себя мастером ловли котов.

— Жаль… Бедненький Кленовый Базилевс, он не ел уже больше суток…

— Я все же боюсь, что кота закрыли где-нибудь случайно, — сказала фрели Илма. — И тогда он может погибнуть.

— Если его закрыли в погребе, я думаю, он добровольно оттуда не выйдет, — усмехнулся йерр Тул.

— В погребе холодно, а Кленовый Базилевс ни в чем не знал нужды, зачем ему жить в погребе? — парировала фрели Илма.

Йерр Варож с подозрением посмотрел в сторону колдуна, но тот не заметил пристального взгляда. Хорк тоже думал, что кот ушел искать унесенную из дома шимору и, вполне возможно, погиб, потому что был совершенно не приспособленным к странствиям по лесу. Но огорчить таким предположением фрели Ойю Хорк, конечно, не мог.

— Коты иногда уходят погулять на неделю-другую, поискать встреч с кошками… — сказал колдун.

— Кленовому Базилевсу не интересны встречи с кошками, — гордо ответила фрели Илма.

— Вы в самом деле так уверены в целомудрии своего кота? — удивился колдун.

— Коренной маг лишил Кленового Базилевса интереса к кошкам, — брезгливо фыркнул йерр Варож. — Чтобы он не изменял любящим хозяйкам и не тащил в дом блох.

— О боги… — пробормотал колдун. — Не слишком ли ревностно Триликая запрещает продолжение рода, если добралась и до котов?

— Нет, не слишком, — ответил ему Варож. — Я думаю, нам сейчас надо обсуждать не пропажу кота, а гораздо более важную проблему. Появление в доме упыря.

— Что? — ахнула фрели Илма.

— Как упыря? — воскликнула фрова Коира.

— Упыря?.. — протянула нянька с плаксивым выражением лица.

Йерр Тул воззрился на колдуна, будто надеялся, что тот немедленно опровергнет сказанное Варожем, но колдун лишь кивнул. Только дедушка Юр не удивился.

— Нет сомнений, к фрели Ойе по ночам приходит упырь, — подтвердил колдун. — А потому фрели Ойя в смертельной опасности.

— О Божечка моя… — упавшим голосом проронила фрели Илма. — Нет, только не это, нет!

— Йерр колдун, не будем преувеличивать опасность, — громко, чтобы все слышали, сказал Варож и обвел присутствующих гордым взглядом. — Речь не столько о смертельной опасности для фрели, сколько о разорении семьи. Потому что у нас всегда есть возможность обратиться к высокой магии, если мы не найдем другого способа обезвредить упыря.

— Я не понимаю, зачем чего-то ждать? — тихим и низким голосом пролепетала фрели Илма. — Зачем искать какие-то иные способы, если ребенку грозит смертельная опасность? Неужели серебро можно сравнивать с жизнью девочки? Надо звать высоких магов сегодня же, немедленно!

Йерр Тул опустил голову.

— Это моя вина. Только моя. И, конечно, мы не допустим смерти Ойи, даже если для этого придется убить наши земли.

— Йерр Тул, я не уверен, что это ваша вина, — вдруг сказал колдун. — Пусть все присутствующие родственники фрели Ойи постараются припомнить, не случилось ли им смертельно обидеть кого-нибудь, ныне покойного? Из тех людей, кого фрели знала или просто однажды видела при жизни?

Никто не возмутился столь страшному подозрению и столь бесцеремонному вопросу, наоборот — все замолчали и задумались. И первой высказалась фрели Илма, хотя ее кровное родство с Кленовым семейством было вилами писано по воде.

— Я обидела человека, ныне покойного. Но я раскаялась в этом, и Триликая простила меня.

Колдун тоже усомнился в родстве фрели Илмы с Ойей, но все-таки спросил:

— И как же это произошло?

— Я несправедливо обвинила свою подругу в краже серебра. Мы поссорились. Из-за этого обвинения от нее отвернулись многие друзья и родственники. А через год она умерла от лихорадки, мы так и не успели помириться. Только на ее похоронах я узнала, что серебро брала не она, а ее служанка — она призналась в этом над гробом. Но… — фрели обвела присутствующих взглядом. — Но я раскаялась! И Триликая меня простила!

— Сущим богам нет дела до раскаянья, — кивнул колдун. — Но вряд ли это она ходит к фрели Ойе. И вряд ли это та самая смертельная обида. А родственников ближе Кленового семейства у вас нет?

— У меня вообще больше нет родственников.

Колдун кивнул снова. Хорку показалось, что он расспрашивал фрели Илму только из вежливости.

— Я могла смертельно обидеть кого-то и даже не заметить, — честно и с гордостью призналась фрова Коира. — Возможно, кто-то из обиженных мною уже мертв.

— Фрова Коира, вы и йерр Тул — самый близкие кровные родственники фрели, — вздохнул колдун. — Пожалуйста, постарайтесь припомнить всех, кому вы нанесли столь страшную обиду, что земля отпустила обиженного искать праведной мести. И не забудьте, что фрели Ойя видела этого человека. Можно сделать это не прямо сейчас, а в спокойной обстановке, наедине с собой.

Фрова Коира покорно кивнула.

— Йерр Тул, вам тоже надо подумать об этом, — сказал колдун. — И, скорей всего, речь идет о несправедливости, которая повлекла за собой смерть или большое горе, а не мелкая обидка. Земля отпустит мертвеца, только если это того стоит.

— А разорение? Можно ли считать такой обидой разорение? — спросил йерр Варож.

— Разорение разорению рознь, — колдун пожал плечами. — Кого-то оно убивает, а кого-то толкает вверх.

— Да, мне случилось разорить одного моего товарища, — кивнул йерр Тул. — Он проиграл мне дом неподалеку от города Священного Камня, который приносил ему доход. И это был его единственный доход. Я не знаю, жив ли он сейчас.

— А фрели Ойя видела этого вашего товарища?

— Он бывал у нас на мызе…

— Вы играли честно? — бесцеремонно спросил колдун.

— Разумеется! — не возмутился, а испугался вопросу йерр Тул. — Я негодяй, но, честное слово, не до такой степени…

— Это не то. Если, конечно, вы не сделали какой-то подлости, играя или получая долг. Игра есть игра…

— Мне не следовало принимать его ставку, но это все, в чем я виновен.

— А еще? Не считаете ли вы себя виновным в чьей-то смерти?

— Я говорил вчера: по моей вине погибли шесть охотников на земляного оленя.

— Их не знала фрели Ойя, — покачал головой колдун. — Еще?

— Я осудил чадоблуда. Володарским судом. Но я судил его честно.

— Вы приговорили его к смерти?

— Нет, к ослеплению, ему выжгли глаза. Но он вскоре умер от гнилокровия.

Колдун вскинул голову, как охотничий пес, учуявший дичь.

— Как его звали?

Йерр Тул нахмурил брови.

— Его звали Ка́тсо. Но это не настоящее его имя, он из вадьян, а они никому не называют своих настоящих имен. Ты считаешь, это он?

— Я уверен. Таких совпадений не бывает… — пробормотал колдун.

— Но я судил его честно! Вся Клопица была на моей стороне. Если бы не володарский суд, его убили бы односельчане. Какое еще преступление страшней чадоблудия? Он даже не отрицал своей вины!

— Я могу это подтвердить, — сказал йерр Варож. — Негодяй сперва лишь подглядывал за маленькими девочками, когда они купались, а потом был пойман на месте преступления — собирался снасильничать подружку Ойи.

— Ойя, ты помнишь его? — колдун резко повернулся к ней и глянул так, что она отшатнулась и покачала головой.

— Нет. Я не помню. Не помню…

— Она была семилетним ребенком, — пояснил Варож. — Должно быть, произошедшее сильно ее напугало.

— Нет, я не помню, — повторила Ойя, обычно жизнерадостная и смелая, а тут вдруг побледневшая.

— Упырь не может встать из убитой земли… — словно самому себе сказал колдун. — Его похоронили в Клопице?

— Нет. Его тело бросили в болото, — пояснил йерр Варож.

— Нормально! — фыркнул колдун. — Это нарочно, что ли? Чтобы ему легче было встать? Болото, я полагаю, не было убитой землей?

— Никто не захотел бы лежать в одной земле с чадоблудом, — гордо подняв голову, пояснил Варож. — Его бросили в болото сами жители Клопицы, вопреки советам коренного мага.

Колдун вздохнул, удивляясь, должно быть, глупости жителей Клопицы, и продолжил допрос:

— У него были близкие родственники?

— Он жил бирюком, один в доме. Может, дальние родственники у него и были, но ни детей, ни родителей у него не было, — сказал Варож.

— Где он родился?

— В Ольховой деревне, на Клопицкой земле, — ответил ему йерр Тул.

— То есть его настоящее имя должно быть записано в володарских книгах? — уточнил колдун.

— Да, они теперь хранятся при часовне Триликой. Разумеется, он родился задолго до того, как я купил эти земли. На день смерти ему было около сорока лет.

— Но в володарских книгах не написано прозвище Катсо, — добавил Варож. — Только настоящее имя. Будет трудно определить, какая запись о рождении относится именно к нему. У смердов нет родовых имен.

— Я имел в виду запись о его смерти… — кашлянул колдун. — Если йерр Тул не знает его настоящего имени, кто сделал эту запись?

— Коренной маг, — ответил йерр Тул. — Так повелось в Клопице еще до моего там появления — записи в володарских книгах делают коренные маги. Перед смертью он говорил с Катсо и, конечно, узнал настоящее его имя.

— Тогда не составит труда найти эту запись. Когда он умер?

— Летом триста семьдесят пятого года, в сытом месяце. Это произошло дней через десять после володарского суда, но точного дня я не помню, конечно.

— Если ты напишешь письмо коренному магу, я съежу в Клопицу и узнаю его настоящее имя, — подвел итог колдун. — Тогда можно попытаться поговорить с ним и узнать, чего он хочет.

— Не слишком ли долго придется ждать? — возмутилась фрели Илма. — Не проще ли сразу вызвать высоких магов?

— Илма… — Варож посмотрел на нее испепеляющим взглядом. — Это не твоя земля, потому тебе так просто об этом рассуждать. Но мне кажется, ехать такую даль йерру колдуну вовсе необязательно — он мог бы пригодиться здесь. Мы можем послать в Клопицу нарочного с письмом, и коренной маг сам найдет нужную запись в володарской книге и пришлет нам ответ.

Колдун помедлил.

— Видишь ли, йерр Варож… Никто из осужденных не считает решение суда справедливым. И если бы каждый осужденный являлся упырем к дочерям судей, ни один володарский род не дотянул бы до нынешних времен. А этого Катсо земля почему-то отпустила. Вот отчего, спрашивается?

— О боги… — прошептал йерр Тул. — Неужели я осудил невиновного?

— А с чего ты вдруг решил, что к Ойе ходит именно Катсо? — спросил у колдуна Варож. И, пожалуй, Хорк тоже хотел бы это узнать.

В разговор вступил молчавший до этого егерь:

— Я своими руками оторвал его от семилетней девочки, он сидел на ней верхом и лобызал ее лицо своим грязным ртом. У малышки от испуга едва не разорвалось сердце! Хвала богам, что Ойя этого не помнит… Это произошло у нее на глазах. Если бы рядом не было детей, я бы голыми руками вырвал ему…

— Только не надо уточнять, что ты собирался ему вырвать, — вовремя оборвала его фрова Коира.

— Ты не ответил, — обратился йерр Варож к колдуну. — Почему ты считаешь, что это Катсо?

— У нас, ученых механиков, свои способы узнавать правду… — усмехнулся тот. — И в Клопицу я все же съезжу сам, чтобы понять, почему земля отпустила Катсо вершить праведную месть. Без этого договориться с упырем не получится.

— Дело твое, хотя я и считаю это излишним, — пожал плечами Варож. — До Клопицы и летом-то больше чем день пути, а по бездорожью — и все три дня.

— Я знаю короткие пути, так что доберусь за два дня. Хорк, поедешь со мной? — неожиданно спросил колдун, и Хорк немного растерялся.

Конечно, у колдуна на лбу не написано, что он колдун, но вместе с Хорком его точно никто не остановит. Конгрегация действует, только если ее зовут на помощь, но люди опасаются колдунов и могут обратиться к рейтарам. И деньги, наверное, понадобятся в дороге…

— Ну… Я, конечно, не против… Если нужна моя помощь… Но кто тогда защитит фрели Ойю, если мы оба уедем?

— У нее есть отец и дядя, — ответил колдун. — Думаю, без защиты она не останется.

* * *
Лахт помнил себя лет с трех, и довольно отчетливо, но знал немало людей, которые не помнят себя и в шесть лет, и в восемь, а потому плохая память фрели Ойи не должна была вызывать его недоверия. Более того, ужасы вроде встречи с чадоблудом детская память может запросто стереть навсегда. Но тем не менее Лахту все равно казалось странным, что Ойя плохо помнит эту историю. Будто в дело нарочно вмешались священницы Триликой, чтобы избавить девочку от страшных воспоминаний. А что? Вполне может быть. Родители решили, что Ойе не требуется столь неприятный жизненный опыт, и обратились к священницам. Могут ли жрицы великой богини стереть человеку память? Вряд ли. Так далеко их магия не простирается. Разве что некоторые, особо одаренные. Лахт слышал от одного ученого лекаря, что священницы способны внушить человеку лишь то, во что он очень хочет поверить. И, должно быть, фрели Ойя с радостью забыла о произошедшем.

Только ни родители, ни священницы не учли, что страшные воспоминания никуда не исчезают, и если их не осознавать, они будут приходить во сне, пусть и искаженные до неузнаваемости.

Не верилось, что йерр Тул мог сознательно осудить невиновного, у него просто нет никаких мотивов не сознаться в этом. А впрочем… Убийство земляного оленя в глазах Триликой — не преступление, а вот осуждение на смерть невинного — этого священницы могут и не простить, потребуют искупления. Конечно, Триликая хитра, ее главное преимущество перед сущими и мнимыми богами — прощение раскаявшихся, а искупление — только видимость. Так что йерру Тулу точно нет никакого резона не признаться в неправедности володарского суда. Он был искренне убежден в своей правоте.

Но если йерр Тул невиновен, то почему упырь ходит к его дочери? Могут ли упыри ошибаться? Упыри, должно быть, могут, но земля…

Земля — слепая сила, она отпустила упыря искать справедливости, а упырь пошел самым простым путем. И в этом тоже есть резон — пусть-ка йерр Тул поищет истинного виновника. Заплатит Лахту, например… И тогда упырь оставит его дочь в покое. Логично?

И все-таки Лахт чуял, что все не так. И Хорка с собой позвал лишь для того, чтобы тот, в случае чего, подтвердил, что Лахт не наговаривает на его будущих родственников.

Хотелось подремать хотя бы часок-другой, но Лахт сначала поговорил с егерем и дедушкой Юром, которые знали историю с Катсо в подробностях.

Слухи о том, что кто-то подсматривает за маленькими девочками, когда они купаются, доходили до обоих. И не только до них — каждый мужчина в Клопице, говорят, хотел поймать негодяя с поличным. И егерю это удалось — да еще как удалось! Вопрос, почему шести-семилетние девочки купались одни, без няньки, поставил егеря в тупик, но дедушка Юр пояснил, что озерцо (а скорее пруд), где купались дети, было курице по колено и там сроду никто не тонул. Однако за Ойей все-таки приглядывала нянька, но именно в тот самый злополучный час ее зачем-то позвала фрова Коира. Зачем — никто, конечно, уже не помнит. Должно быть, чадоблуд и воспользовался ее отсутствием. Егерь, как обычно в это время, натаскивал собак позади псарни, недалеко от озерца, и слышал детский смех, доносившийся оттуда. Когда вдруг стало тихо, он насторожился, а когда вместо счастливого смеха услышал испуганные крики девочек, бросился к озерцу с двумя собаками. И увидел чадоблуда верхом на ребенке.

Катсо подозревали и раньше, никого не удивило, что чадоблудом оказался именно он. И вины на суде он не отрицал — сразу признался в своих гнусных намереньях. А поскольку намеренья он все-таки не осуществил, то йерр Тул вынес решение не убить, а лишь ослепить негодяя — эдак в насмешку над охотником подглядывать. Впрочем, жизнь ему это не спасло.

В общем, не было ни одной причины считать, что йерр Тул осудил невиновного. И тем не менее…


Лахт отправился немного подремать незадолго до обеда, и дедушка Юр услужливо принес ему в постель кружку овсяного киселя — предполагая, что обедать Лахт не придет. Надо же, запомнил, как гостю понравился здешний кисель… Впрочем, Лахт решил поесть киселя, когда проснется.

Он подремал чуть ли не до самого ужина — когда проснулся, за окном собрались сумерки. Ему снился слепой чадоблуд с выжженными глазами, на четвереньках ползающий по собственному двору, — не самый лучший сон, который Лахт когда-нибудь видел… Чужой сон.

Он сел на постели, встряхнулся, прогоняя наваждение, и потянулся к нескончаемой свече, стоявшей на сундуке рядом с кроватью. Вляпался во что-то рукавом рубахи — и вспомнил об овсяном киселе. Маленькое мансардное окошко и днем-то освещало спальню не слишком ярким светом, а в сумерках вокруг и вовсе ничего видно не было.

Кто-то опрокинул кружку с киселем, пока Лахт спал. И сам он случайно сделать этого ну никак не мог — с постели до нее можно было дотянуться, но не без труда. Ни шиморы, ни кота в доме теперь не было. Мерзкий липкий рукав рубахи напомнил о меде, вылитом озорницей Ойей в постель Хорка… В постель — это весело, а на сундук — как-то слишком мелко.

Лахт зажег еще несколько свечей и только тогда увидел, что кисель опрокинули недаром и вовсе не шутки ради… Не озорник это сделал, а тайный доброжелатель. И на полированной крышке сундука, и на дне кружки проблескивали мелкие осколки толченого стекла. Нормально! Похоже, кто-то в доме очень хочет, чтобы разбираться с упырем приехали высокие маги. Вряд ли это шутка сильнейшего из мнимых — слишком уж подло для сильнейшего, по-женски… Да и вряд ли в доме есть кто-то, готовый фанатично исполнять волю илмерского бога. Разве что дедушка Юр?

Лахт показал толченое стекло Хорку — тот пришел в негодование и за ужином устроил настоящее разбирательство, которое, понятно, ничего не прояснило. Потому что любой мог войти в комнату Лахта, пока тот спал.

Нет, сущий страх по сравнению со страхом мнимым лишь горячит кровь. Рождает азарт, желание победить, обостряет нюх, слух и зрение. Особенно если он невидим — каждую секунду ждешь нападения и не расслабляешься. Лахт так и не расслабился — провел ночь без сна, ожидая убийцу с ножом в руке.

* * *
Девочка умерла за закрытой дверью. Сырой и темной ночью, не дожив до утра нескольких часов. Смерть шла в дом на цыпочках, но ее холодное дыхание все равно коснулось твоих щек — просто не сразу стало понятно, кто дохнул тебе в лицо, разбудил, напугал. Перед тем, как зажглись свечи, послышался топот ног, причитания и горестные мольбы. Перед тем, как по дому потянулся запах аниса… Глухая, слепая девочка, потерявшая разум, не лаяла, а хрипела, и лицо ее было раздутым и сине-багровым, вовсе не похожим на собачью морду, что оказалось гораздо страшней. Это лицо очень хочется забыть, но забыть его невозможно — в предрассветных сумерках оно появляется в зеркале.

Смерть забрала девочку к себе, а из-под закрытой двери до утра, безмятежно и монотонно, тянулась колыбельная-отходная:

Спи, моя лесная пташка,

Спи, серебряная рыбка…


Глава восьмая


где Ледовой Лахт и Каменный Хорк отправляются в земли Волоса и по пути заезжают в собор Триликой богини

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 4-й день бездорожного месяца

В ту ночь фрели охраняли йерр Тул и его шурин, и не снаружи, а внутри спальни. Трижды за ночь им пришлось будить поднимавшуюся с постели Ойю, и на йерра Тула эта ночь произвела слишком сильное впечатление. Он даже попробовал заикнуться о том, что готов вызвать высоких магов, лишь бы этого не повторилось.

Лахт снова отдал должное йерру Варожу: тот принес ему самые искренние извинения за то, что поначалу неверно истолковал его появление в спальне племянницы и не сразу оценил, насколько нелегко человеку лицом к лицу столкнуться с навью, чем бы она ни была.

Упырь — сущность опасная, смертоносная. Высасывая жизнь из жертвы, он тянет жизнь и из тех, кто оказывается рядом — а особенно из того, кто встает на его пути. Мышь замирает от ужаса под взглядом змеи, не догадываясь, что змея плохо видит неподвижные предметы; так устроен мир, и ужас мыши перед змеей может спасти ее от смерти. Мнимый, безотчетный страх перед упырем бережет человеку жизнь. Стоит ли преодолевать этот страх, человек решает сам — на то он человек, а не мышь. Домовый дед, банный дядька, конечно, тоже не лыком шиты, но и рядом с упырем не стояли, но… Да, разбудив Ойю, Лахт чувствовал себя потом отвратительно. И дольше отыскивал радость жизни — одного огонька свечи было маловато. Но после спуска под курганы он, помнится, дней десять не мог ни говорить, ни спать, ни есть — лежал дома, забившись под одеяло, и вздрагивал судорожно от каждого звука или прикосновения.

Чужой сон…



Выезжать собрались затемно и, пока дворовые седлали лошадей, позавтракали вдвоем с Хорком на кухне — от киселя, предложенного кухаркой, Лахт благоразумно отказался. Хорк все еще искренне негодовал.

Зато ночью разрешился вопрос с доброжелателем: домовый дед сам явился (верней, не совсем явился — так и не показался ведь!) к Лахту поближе к утру и высказал все, что думает о поимке шиморы. Но за то, что Лахт не выбросил бедняжку в лесу, а отнес в свой дом, дед и опрокинул кружку с киселем. Он не знал, кто подсыпал в кисель стекло, просто увидел в кружке смертельную опасность — домовые чуют смерть.

Лахт имел основания подозревать любую из женщин в доме, особенно фрову Коиру — она менее всех должна была опасаться за землю вокруг мызы, потому что угроза жизни ребенка ничто в сравнении с серебром. Но Лахт не считал женщин глупей самого себя, а уж фрову Коиру и подавно — она должна была предположить, что, прежде чем пригласить высоких магов, йерр Тул позовет другого колдуна, буде с Лахтом что-то случится. А это отнимет еще больше времени, чем поездка в Клопицу.

Нет, фрова Коира не стала бы этого делать. А тем более фрели Илма: при всей ее искренней привязанности к Ойе повод пойти на убийство был слишком мал.

Скорей всего, кто-то в доме сильно не хочет, чтобы Лахт ехал в Клопицу. И, возможно, йерр Варож был прав — довольно послать туда нарочного с письмом к коренному магу. Зачем ковыряться в давно забытой истории, если проблему можно решить без этого? Неужели для равновесия и справедливости, ради которых земля отпустила упыря?

Лахт не был уверен, что проблему можно решить без знания правды.

Хорк предложил по пути заехать в Хотчинский собор — соскучился по священницам? Но Лахт погромче объявил, что в Хотчино им заезжать некогда (пусть петля была и небольшой, с десяток верст).

Фрели Ойя, хоть и утомленная тяжелой ночью, вышла проститься с женихом — и вид имела такой хитрющий, что Лахт не сомневался в подвохе для бедняги Хорка. Жаль, что никакое наитие не подсказало ему, что́ задумала юница… Кроме нее провожать гостей вышли и дедушка Юр, и йерр Тул, и фрова Коира.

Хорк сел на коня, как всегда, с опаской — не доверял ни лошадям, ни конюхам, ни самому себе в седле. Лахт, посмеиваясь над бедолагой, спокойно сел в седло. Но не успел сунуть вторую ногу в стремя, как его спокойный и неторопливый Ветерок вскинул башку, заржал и сорвался с места, будто молодой необъезженный жеребец полуденных кровей и крутого норова! Лахт, в отличие от Хорка, в седле обычно держался крепко, а потому попытка сбросить седока Ветерку не удалась — и он понес вперед, не разбирая дороги. Прямо на постриженные глухонемым садовником кусты, росшие вокруг мызы вместо ограды. Невысокие совсем, в полсажени… И если бы Лахт поймал ногой стремя, то, может, и не вылетел бы из седла через голову коня, когда тот стал перед «оградой» как вкопанный.

Нормально начиналось путешествие! Иногда такое падение грозит сломанной шеей, однако Лахт вполне благополучно врезался в землю ладонями и проехал по сухой траве подбородком. От удара на минуту оборвалось дыхание — и только. Хором вскрикнули фрели Ойя, махавшая рукой вслед жениху, и ее мать. К Лахту кинулся йерр Тул. Перепуганный Хорк долго не мог спешиться, а Ветерок послушно стоял перед кустами и не собирался никуда бежать. В общем, когда йерр Тул подбежал к Лахту, тот уже поднимался на ноги, ругаясь и разглядывая ободранные ладони.

Под седлом Ветерка были не репьи — ветка дикой розы, мелкие и тонкие шипы которой с легкостью пробивали полотняные рукавицы и занозами впивались в кожу. И, конечно, все присутствующие с подозрением поглядели на Ойю. Она сделала честные глаза.

— Чего? Чего я-то сразу?

Фрова Коира объяснила ей, почему сразу она… Однако йерр Тул вступился за дочь:

— Коира, ты не права. Одно дело подшутить над йерром Хорком, не причинив серьезного вреда лошади, и совсем другое — подложить под седло ветку розы. Тут налицо злой умысел, а вовсе не шалость.

И Лахт был с ним полностью согласен: на шалость это походило очень мало, так же как мед в постели мало напоминал толченое стекло в киселе…

Конечно, йерр Тул предложил Лахту любого коня из своей конюшни, но тот предпочел ехать на Ветерке, а потому пришлось долго и тщательно таскать занозы из его спины, прежде чем смазать ее маслом.

К тому времени, когда Лахт был готов снова трогаться в путь, давно рассвело. Он нарочно повторил, что они поедут напрямик: через деревню Суиду на Я́мскую дорогу, и по ней — до пустоши Сумнуо, где свернут на Клопицу.

Наивный Хорк сильно удивился, когда Лахт, отъехав от мызы на версту, свернул в лес, чтобы выбраться на Хотчинскую дорогу.



Бездорожная улица тянулась через Хотчино с севера на юг и оправдывала свое название, особенно в начале бездорожного месяца — копыта коней вязли в разъезженной грязи. Учитывая, что улица была частью дороги, бегущей на полдень из города Священного Камня, Лахт в полной мере ценил шутку жителей Хотчина…

Совсем иначе выглядела Соборная улица, на которой, понятно, стоял вожделенный Хорком Хотчинский собор: утоптанная, присыпанная мелким гравием, с высаженными по краям цветниками. На нее запрещалось въезжать не только телегам, но и вообще лошадям, а потому пришлось спешиться и оставить коней на богатом постоялом дворе.

Лахт не горел желанием посетить собор Триликой, но Хорк его уговорил, взахлеб рассказывая о волшебном пении священниц и красоте их обрядов. Не то чтобы Лахт мечтал услышать волшебное пение или поглядеть на обряд, но решил воспользоваться предложением Хорка — врага надо знать в лицо. Когда-то он не считал Триликую и ее священниц своими врагами. Ну, богиня… Ну, сильная — и Лахт отнесся к ней со всем уважением. К тому же он не испытывал ненависти к ротсоланам, которые привели Триликую в Великий город. Но, к счастью, он быстро разобрался, что Триликая не столько сильная, сколько хитрая и ревнивая богиня. А ее союзы с сильными сущего мира и вовсе непобедимы — потому власть имущие и торопятся заручиться ее поддержкой.

И почему Лахт вдруг решил, что стоит как следует рассмотреть Хотчинский собор изнутри? Он часто проезжал мимо него, но внутрь никогда не заглядывал, испытывая что-то вроде брезгливости — бывал в соборах еще в Великом городе… Тому, кто поклоняется сущим богам, странно видеть нарисованное небо вместо открытого. Да и душно было в соборе из-за курившихся со всех сторон благовоний.

Священницы-дочери (целомудрие против развращенности) были как на подбор хороши собой. Впрочем, некоторые сестры (смирение против гордости) тоже Лахту понравились, чего никак не скажешь о матерях (простота против мудрости) — ничего общего с добрыми бабушками они не имели и более всего напоминали старых ведьм: все как одна высохшие, сморщенные, с темной кожей и скрюченными пальцами. Среди сестер тоже не было женщин с присущей их возрасту приятной пышностью. И если дочери были стройными, то сестры — костлявыми. И чем старше, тем костлявей. И ведь рожали не слишком часто — ровно столько раз, чтобы Триликая не знала нужды в служительницах. Может, все дело в цвете одежд? Дочери, понятно, были в светло-зеленом, сестры — в оранжево-красном, а матери в золотом. Или виной тому распущенные волосы? Не то чтобы Лахт находил простоволосых священниц бесстыжими, но ему бы не хотелось, чтобы кто-то посторонний разглядывал волосы его жены, которые он видел только в спальне.

Дочерьми священницы становились с началом первой луны и оставались ими аж до двадцати лет, после чего торжественно лишались девственности под рукоплескания товарок — высокими магами. Говорили, что у них рождаются только девочки, которые тоже становятся священницами, но один ученый лекарь объяснил Лахту природную невозможность такого сложного колдовства, предполагая, что священницы определяют пол ребенка еще до его рождения и безжалостно вытравляют мальчиков на ранних сроках бремени. И это в то время как остальным запрещали эти подлые штуки под страхом отлучения от собора (и от коренной магии, разумеется)! Надо же наворотить таких сложностей вокруг продолжения рода! Сначала запретить связь мужчины и женщины вне брака, порицая появление внебрачных детей, а потом объявить страшным преступлением вытравление плода, дабы не было соблазна скрыть преступную внебрачную связь таким нездоровым способом. Тому, кто поклоняется сущим богам, этого не понять: и зачем надо запрещать внебрачные связи, если такие запреты ведут к убийству нерожденных детей? Ученый лекарь объяснил это просто: Триликая защищает людей от смертельных болезней, случающихся от любви. Вот уж точно: болит голова — руби голову!

Для рождения будущих высоких магов использовали других женщин, попроще, что ученый лекарь пояснил опасностью кровосмешения — если бы священницы производили на свет высоких магов, то вскоре выродились бы и те, и другие.

Волшебное пение священниц после этого не тронуло сердца Лахта, хотя пели они красиво — Хорк млел в полном восторге. Лахт же более прислушивался к словам, беззастенчиво и льстиво славившим Триликую. Впрочем, нескончаемый свет под потолком собора произвел на него впечатление — стеклянное блюдо размером с колесо амберного породителя, заполненное веществом изумительной прозрачности со множеством фитилей внутри освещало собор как сотня амберных ламп... Поразительным было смотреть на горящий огонь снизу. Коренная магия!

Ближе к середине священнодействия он понял, зачем нужно нарисованное небо и отопление в соборе — иначе зимой никто не выдержит столь долгого и нудного обряда. Так же как и в непогоду. А обряд непременно должен быть долгим, чтобы пение и бормотание священниц возымело расслабляющее действие и в головах присутствующих появились нужные священницам мысли. И если заповеданное целомудрие еще как-то можно было объяснить защитой от смертельных болезней, то смирение (против гордости) и простота (против мудрости) объяснялись только желанием Триликой безраздельно владеть своими поклонниками. И коренные маги, и власть имущие тоже имели с этого профит — продавать нескончаемые свечи гораздо проще неграмотным дурачкам с низкой самооценкой, не говоря о том, что управлять таковыми легче и удобней, чем людьми сильными, гордыми и умными. Счастье, что Исзорьем владеет Великий город с его народоправием, в отличие от ротсоланской Сверии с ее королями, продавшимися Триликой.

И как гордый (и образованный) морской купец мог с радостью поддаться на эдакое дурилово? Впрочем, гордость морских купцов штука сложная, недаром их в детстве учат подчиняться, и лишь потом — подчинять.

Лахт совсем заскучал было, как вдруг отчетливо понял, что ученый лекарь был неправ: беременные мальчиками священницы не вытравляют плод на ранних сроках… Мальчики рождаются у них так же часто, как и девочки. В аромате курившихся со всех сторон благовоний Лахту почудился запах склепа с нетленными мощами — запах некромагии… От него тошнотворно закружилась голова, и Лахт понял, что если немедленно не выйдет вон, то упадет на пол.

Как? Почему? С чего у него в голове появилась эта мысль?

Он направился к выходу с поспешностью, на которую оглянулась добрая половина присутствующих. И с особенной подозрительностью ему вслед смотрели три рейтара Конгрегации, смиренно стоявшие в задних рядах — должно быть, призванные охранять порядок в соборе во время обряда. Исзорские земли с точки зрения Триликой слишком дикие, и для большинства здешних жителей собор не свят — вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить великую богиню каким-нибудь безобразным поступком? Например, спляшет без штанов перед жертвенником…

Надо немедленно разобраться, почему в соборе Лахту померещилось присутствие некромагии. Он подумал об этом, разглядывая от нечего делать одну из сестер на позднем сроке бремени. И… Лахт, конечно, не был ученым лекарем, но жена родила ему двоих детей, мальчика и девочку. Любая повитуха по форме живота беременной с легкостью скажет, мальчик родится или девочка. И та сестра, которую Лахт разглядывал в соборе, очевидно была беременна мальчиком. Никакого колдовства — наитие. А если мальчики рождаются живыми, но никто никогда не видел сына священницы, то куда они бесследно исчезают, родившись? Наитие — это не колдовство, оно не всегда дает верные ответы на поставленные вопросы. Священницы, подобно кукушкам, могут пристраивать мальчиков в чужие семьи. Совершенно необязательно их убивать. Более того, убийство младенцев — это последнее, что должно было прийти в голову нормальному человеку. Но двенадцативерстовой Хотчинский собор питает не только коренную магию округи, но и оживляет убитую землю, и дает силу высоким магам. Неужели слезы умиления на глазах Хорка дадут собору столько сил? Вряд ли. А некромагия, в отличие от всех остальных, не нуждается в подпитке — она суть сила земли, самая сущая из всех магий. И потому самая страшная — страшней высокой.

Нет, не самая — есть еще магия крови, и если некромагия из смерти может рождать и жизнь, то магия крови жизнь превращает в смерть. Впрочем, Лахт никогда не видел ни одного кровавого мага и даже подозревал, что их существование — досужие домыслы.

Тошнота постепенно отпустила, стоило вдохнуть свежего воздуха. Наитие предлагает наиболее вероятный расклад, не более. Или даже один из вероятных.

Не успел Лахт устроиться на красиво постриженной травке возле собора (как раз небо прояснилось и пригрело солнце), как рядом с ним оказалась сестра-священница, примерно его ровесница — достаточно привлекательная, чтобы восхититься ею как женщиной, и достаточно пожившая, чтобы не счесть ее молоденькой дурочкой, чьи слова не стоят внимания. И — надо же! — костлявой вовсе не казалась. Это для мужчины тридцать шесть — возраст расцвета, а священнице скоро идти в матери…

— Почему ты ушел с обряда? — вкрадчиво спросила она, не обвиняя, не любопытствуя, а именно желая понять. Будто желая.

Распущенные волосы священницы словно предполагали особенную близость — и не родство душ вовсе. Светлые-светлые были волосы, на них не видна проседь — говорят, многие священницы вышли из вадьян, с тех пор как ротсолане завоевали волосовы земли. Впрочем, вироланки тоже обычно беленькие… Священницы обновляют свою кровь, забирая к себе местных девочек с нужными способностями.

— Я поклоняюсь сущим богам, — ответил Лахт в надежде вызвать ее гнев или презрение.

Ни гнева, ни презрения он не ощутил.

— Это не помешало тебе прийти в собор, пусть даже из любопытства. Почему же ты не дождался окончания обряда?

— Не хочу смотреть, как мой товарищ расстилается ковриком перед Триликой, — честно пояснил Лахт.

— Ты никогда не целовал руку матери и не стоял на коленях перед женой? — с легкой улыбкой спросила священница. Она дышала в такт с Лахтом и смотрела ему в глаза. Ее хотелось любить. И слушать. И слушаться.

— Мне не довелось целовать руку матери, и я никогда не стоял на коленях перед женой — но, случалось, носил ее на руках.

— Но разве ты не испытывал благодарности жене? Например, за подаренных тебе детей?

— Отчего же, испытывал. Но она не требовала, чтобы в благодарность я позволял ей вытирать об меня ноги.

— А тебе самому не хотелось преклонить перед нею колена? Осознавая, как высок ее жребий — рождение детей? Как глубока ее мудрость, данная природой для исполнения этого жребия?

Она знала, какими словами говорить с Лахтом. Он отражался в ней, будто в зеркале, и верил, что лишь эта удивительная женщина понимает его, как он сам понимает себя. Мнимая близость пьянила и сносила голову. Если бы Лахт не был женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, он бы обязательно голову потерял.

— Да ладно, дело нехитрое — у круглых дур рожать детей получается ничем не хуже, — нарочно ответил Лахт, отлично понимая, о чем толкует священница — иногда и распоследняя дура обладает глубокой женской мудростью. Умением управлять мужчиной, способностью заставить его быть отцом. Женским чутьем, мудростью сердца, а не мозгов.

— Но у тебя, сколь бы ты ни был умен, родить дитя не получится, — снова улыбнулась священница. — И любить его так, как любит мать, ты не сможешь, этого нет в твоей природе.

— Я люблю своих детей.

— Не сомневаюсь. Но твоя жена любит их всем своим естеством, а не только сердцем. И как твоя жена любит твоих детей, так же Триликая любит тебя, хоть ты и не смотришь в ее сторону.

— Думаю, ее любовь ко мне сродни любви моей жены, но не к детям, а к запеченным в меду яблокам, — рассмеялся Лахт. — Было бы странно, если бы яблоки смотрели в ее сторону.

Ничто не могло смутить священницу, как бы Лахт ни старался оскорбить великую богиню. Не на того напала! И дышала-то правильно, и в глаза-то смотрела, и говорила хорошо — но с Лахтом нужна была мастерица рангом повыше. Которая сумела бы заговорить, задурить голову, как они это умеют.

— Ты ошибаешься. Триликая делает людей счастливыми детьми. Особенно тех, кто в детстве не знал материнской любви…

— Я в этом не сомневаюсь. Можжевеловка тоже делает людей счастливыми детьми, и я сам не прочь расслабиться — но мне вовсе не хочется расслабиться раз и навсегда.

— А знаешь, ты интересный, — такой чистой, искренней улыбки Лахт не заслужил. — Я приглашаю тебя в святая святых — к нам в обитель. Не каждому выпадает такая честь!

Ага. Только тем, кому не удалось свернуть мозги набекрень на травке перед собором. Тем, кому нужна священница с особым даром убеждать.

— Спасибо, я тороплюсь по делам. Но в другой раз непременно… — Лахт осклабился ей в ответ. И все-таки выдавил из себя вопрос: — А насколько сильно Триликая любит мальчиков, которые рождаются у священниц?

— У священниц не рождаются мальчики, — снисходительно улыбнулась та. И улыбка ее была вполне искренней. Лишь когда сестра выдержала ее на лице положенное время, на излете улыбки, губы ее почти незаметно дрогнули. И не нужно было быть колдуном, чтобы понять: она лжет.

* * *
Хорк вышел из собора успокоенным. А ведь колдун едва не поколебал его любви к Триликой! Нет, Хорк не сомневался в правильности выбранного пути — какая миссия может быть выше миссии защищать слабых? И кому, как не Хорку, идти этой стезей? За год он успел поучаствовать в полусотне рейдов, некоторые из них были настоящими сражениями — если на людей злым находом шли ватагой или большим семейством, как это, случается, делают пришлые строители или кузнец с сыновьями. Но чаще, конечно, слуги Рогатого вредили людям исподтишка, и тогда рейтаров звали не только чтобы обезвредить злодея, но и отыскать его, доказать виновность. До этого Хорк пока не дорос, однако надеялся когда-нибудь дорасти. Потому ему было так интересно наблюдать за действиями колдуна. И почему он не любит Триликую? Ведь делает одно дело с Конгрегацией! Вон как ловко изловил шимору и выяснил, кем упырь был при жизни.

Нет сомнений, колдун — добрый человек. Но священница в Котельном соборе, к которой Хорк ходил не реже трех раз за месяц, давно разъяснила, что истинная борьба с Рогатым со стороны может показаться жестокой. Разве можно победить зло без жестокости? Когда Хорк вместе с товарищами рубил тело змея, сжимавшее шнаву, он не думал о том, что это жестоко или несправедливо по отношению к змею — так и война с Рогатым: нет и не может быть несправедливости в этой войне. К тому же Конгрегация редко проявляла жестокость, и даже наоборот: злую ведьму в какой-нибудь деревне люди сами могли бы утопить или повесить, рейтары же всегда везли ее на справедливый суд. Опять же, в этом случае ведьма не могла наслать на погубивших ее людей какое-нибудь страшное проклятье, а убитая, не вставала из могилы.

Иногда, конечно, приходилось действовать обманом — наверное, поэтому колдун сказал, что слово рейтара не стоит выеденного яйца. И сказанное им все еще мучило Хорка.

Колдун сидел на солнышке и жмурился. Ведь в Исзорье не запрещается поклоняться сущим богам, а колдовство бывает разное. Бывает злое, а бывает и доброе. Может быть, когда-нибудь колдун поймет, что Триликая несет людям тепло и свет, и повернется в ее сторону?


Прилично пообедав в трактире при постоялом дворе, направились в сторону Я́мской дороги — время не только перевалило за полдень, но, пожалуй, шло к вечеру. Копыта вязли в грязи Бездорожной улицы, и вскачь лошади шли недолго — быстро устали. А на Ямской дороге не просто пошли шагом — иногда приходилось спешиваться и по грязи вести коней в поводу.

— О боги, сущие и мнимые… — ругался колдун. — По болоту ехать и то проще… И какая нелегкая понесла тебя поглядеть на священниц?

— Ты же сам поехал в Хотчино! — возмутился Хорк. — Я на такое и не рассчитывал!

— Ладно, согласен: сам. Нет, ну ты погляди, тут грязь мне выше сапог!

До сумерек проехали не больше десятка верст, с юго-запада небо затягивала ночная туча, стало неуютно и вроде бы зябко (хотя зябнуть было не с чего), когда дорога вдруг выправилась, будто отвердела, и уставшие лошади вздохнули с облегчением. Хорку тоже хотелось бы вздохнуть с облегчением, но вместо радости он ощутил лишь неприятную пустоту внутри — холодную, как зимнее море.

— Илкина пустошь, — сказал колдун. — Это еще не земли Волоса, но уже места, где жили илмерские повольники. Впереди — их деревня, Дягелина. Говорят, раньше тут рос борщевик в человеческий рост, никак не могли его извести. А когда он цвел, говорят, люди на дороге с коней без чувств падали. Вранье, конечно, видал я заросли борщевика… Но высокие маги исправили дело, как видишь. И ведь никакой грязи, что удивительно. Почему-то на убитых землях камни начинают наверх вылезать…

Хорк посмотрел под ноги коню — земля была покрыта твердой растрескавшейся коркой, похожей на струп. Все же высокая магия — она от Рогатого. Хоть и совершается во имя Триликой. Холодом так и тянет, будто из погреба… Лес по сторонам от дороги был прозрачным и пустым. Вот стоят редкие столетние елки, черные в сумерках, а вокруг ни травинки, ни листика, ни молодой поросли — словно и ненастоящие эти елки, словно их тут для вида понатыкали…

— Придется нам здесь заночевать, потому что в такой темнотище лошади ноги переломают, — проворчал колдун.

— Что, прямо здесь? Где убитая земля? — почему-то испугался Хорк.

— А чего ты так волнуешься? Люди годами живут на убитых землях, и ничего. К тому же впереди Войсковый постоялый двор, рядом с Войско́вой мызой. Когда мы с ротсоланами воевали, на постоялом дворе здешний володарь ополчение собирал, а теперь там рейтары любят останавливаться — с братьями-ротсоланами.

Священница из Котельного собора наставляла Хорка не делить людей на своих и чужих, и, в общем, это Хорку удавалось легко, тем более что Исзорские земли когда-то населяло множество народов: и исзоры, и вадьяне, и чудины, и виролане, даже лапляне, не говоря об илмерских славитах. Сам Хорк происходил вроде бы из карьял, однако в Угорской четвертине народы давно и прочно перемешались между собой, так что никто уже не мог точно сказать, каких он кровей. Но одно дело — кровь, и совсем другое — общая земля. А ротсолане были чужеземцами. Хорк всеми силами хотел примириться в душе с тем, что они так же милы Триликой, как и его соотечественники, но этот духовный подвиг пока требовал от него определенных усилий.

— Ты нарочно так говоришь, чтобы меня задеть, — вскинулся Хорк. — А Триликая всех любит как родных детей, даже ротсолан.

— Я ее за это не осуждаю. Пусть любит кого хочет, мне-то что? Но слышал бы ты себя! «Даже»! Будто ротсолане — чудовища, а не такие же люди, как мы.

— Ротсолане — не такие люди, как мы, — ответил Хорк. — Они… подлые.

— Да брось. Не подлее нас. И плохи они только тем, что хотят хозяйничать на нашей земле. И воевали мы с ними лишь по этой причине, а не потому, что они подлые. Зачем придумывать оправдания? По мне, того, что они пришли к нам с войной, вполне достаточно, чтобы с ними воевать, их не любить и им не верить. Ничего личного…



Глава девятая


где Ледовой Лахт и Каменный Хорк ночуют на Войско́вом постоялом дворе

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 4-й — 5-й день бездорожного месяца

Войсковый постоялый двор стоял по другую сторону дороги от Дягилины, светившейся редкими унылыми огоньками. Каково это, жить на убитой земле? Хорку передернуло плечи — ему и полчаса здесь показались вечностью.

Впрочем, постоялый двор выглядел оживленным: путники победней жгли костры, а в окнах большого трактира в два потолка ярко горели нескончаемые свечи. Летом на постоялых дворах останавливаются на несколько часов — поужинать и немного поспать, чтобы с рассветом двигаться дальше. Зимой, особенно при луне, в путь отправляются задолго до рассвета, осенние же вечера непроглядны, а потому слишком долги и пусты — что еще делать путникам, как не пить вино на постоялом дворе?

Хорк сразу заметил двух черных коней у коновязи трактира — кто-то из Конгрегации тоже остался здесь ночевать. Он надеялся встретить знакомцев, но, во-первых, оба они оказались много старше Хорка, в звании полубратьев, а во-вторых, один из всадников был ротсоланом.

В трактире было шумно — кроме двух полубратьев, сидевших в самом дальнем и темном углу, тут ужинала ватага пьяных плотников, людей опасных и знающихся с Рогатым. Наверное, рейтары не просто так появились в трактире… Но ужинали они богато — на столе перед ними стояла жаровенка, над которой на решетке жарились нежные бараньи котлеты, и пили они не пиво, а заморское виноградное вино.

Еду, вино и пиво подавала пухленькая прелестница — надо сказать, что, увидев ее, Хорк едва не облизнулся, но вскоре взял себя в руки: негоже рейтару Конгрегации глазеть на девиц, а уж тем более вожделеть оных, да еще и накануне свадьбы.

— Какая пташка! — восхитился колдун. — Не будь я женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, непременно занялся бы ею!

Они сели за стол у входа, и «пташка» с улыбкой тут же подлетела к ним, спросив, ужинать будут гости или просто выпьют пива. Рассказала, что такую, как здесь, запеченную говядину они не попробуют даже в Великом городе, а за пирогами к ним приезжают и из города Священного камня. От пирогов отказались — чего-чего, а пирогов с собой и без того набрали дней на пять, — говядину же решили попробовать.

Плотники не только глазели на «пташку», но и норовили ущипнуть, когда она проходила мимо — прелестница не возмущалась шумно, как предписывалось вести себя целомудренной деве, но хмурила брови и, оглядываясь на наглецов, качала головой, будто те вели себя подобно неразумным детям, которым можно простить глупую шалость. И взгляд ее охлаждал их пыл лучше самой громкой отповеди.

— Хороша! — время от времени вздыхал колдун. — Глянь, как на нее твои полубратья смотрят — только слюни не текут…

— Да ну, ты чего? — обиделся Хорк. — Никак они на нее не смотрят…

— Смотрят-смотрят! Того и гляди обвинят в чародействе…

И как Хорк сразу не догадался? Конечно, это чары! Отчего бы еще все вокруг не могли оторвать от девицы глаз?

— Это она чтобы побольше людей в трактир завлечь? — переспросил Хорк у колдуна, уверенный, впрочем, в своей догадке.

Колдун повернулся к нему и долго смотрел в лицо. Словно чего-то искал.

— Я понимаю, после разговора со священницами все вы с катушек слетаете, но не до такой же степени… — наконец ответил колдун и презрительно изогнул губы.

— Ты считаешь, что я неправ? — удивился Хорк.

— Просто милая девушка. Привлекательная. Никакого колдовства и чародейства. Это я тебе как амберный маг говорю. Но твоим полубратьям все равно противно. И завидно еще: плотникам можно девку щупать, а им нет.

Когда девица принесла говядину, Хорк постарался приглядеться к ней хорошенько: прав колдун или не прав? Но так и не понял — вроде бы ничего особенного в девице не нашлось, но смотреть на нее хотелось еще и еще. И… пожалуй, Хорк тоже немного завидовал плотникам.

— И говядина в самом деле хороша, — заметил колдун, но Хорку было не до говядины. Наверное, девица все-таки использовала чары, а колдун по своей доброте ее прикрывал. — Вот отслужишь ты в Конгрегации лет двадцать и научишься с умом ненавидеть все, от чего делается тепло в холодном сердце.

— С чего ты взял, что они ее ненавидят?

— А известен тебе способ, как наверняка узнать, чародейка девица или нет? Проще всего изуродовать ей лицо, и если после этого нравиться всем она перестанет, то никаких чар не было и в помине. Так Конгрегация поступает и в ротсоланской Сверии, и на вироланских землях, где хозяйничают саксы. Но в Исзорье у Конгрегации пока не так много власти, чтобы уродовать всех девок подряд, а потому они будут хитрее. Знаешь, что сейчас случится? Сейчас полубратья стравят чародейку с плотниками-колдунами. И когда плотники всей ватагой ее сначильничают, к полубратьям подоспеет подкрепление и плотников повяжут.

— Ты… ерунду какую-то выдумываешь… — Хорк фыркнул. — Откуда тебе знать?

— Наитие, — колдун пожал плечами.

— Ну зачем рейтарам это надо? Подумай сам!

— Хорк, ты как вчера родился! Кто из нас черный всадник? Знаешь ты такое слово — стратегия? Что питает магию собора? И коренную, и высокую? Твое обожание Триликой. Виданное ли дело, чтобы плотники вдруг обратились в ее сторону? Да никогда! Зачем им коренная магия, если их дома без нее стоят столетиями? Замечу, за магию нетления надо платить серебром, а плотники продают ее полное подобие за бесценок. Ни им, ни их заказчикам ради этого не надо выстаивать часами в соборах, сущие боги не такие жадные, как Триликая.

— Высокая магия — от Рогатого, а не от собора, — насупился Хорк и возразил не очень уверенно: — Да мелко это — преследовать одну ватагу силой Конгрегации.

— Тут не вся Конгрегация ужинает, а только два опытных полубрата.

Будто подтверждая слова колдуна, по трактиру пошли разговоры о том, что девица явно тоскует по мужской ласке. А если отрицает сей очевидный факт, так это от скромности. Ломается просто. В другом углу родилась другая идея: девица завлекает их нарочно, чтобы вытянуть побольше серебра и ничего не дать в ответ — носители второй идеи были злей и наглей. Только кто сказал, что к этим разговорам причастны полубратья? Хорк сидел слишком далеко от них и не слышал, говорили они с плотниками или нет. А плотники, небось, с ранней весны работали в городе Священного Камня и давно не видели своих жен…

— Гляди-ка, Хорк, — сказал колдун вроде бы негромко, но в такую минуту, что его услышали за соседним столом. — Надо же, какое дурачье! Пристали к любимой внучке лесного хозяина… Вот мне интересно, где они после этого дерево будут брать?

Не то чтобы его слова по волшебству остановили ретивых плотников — но некоторые из них забеспокоились. А когда девица вынесла им пиво, один даже спросил, не внучка ли она лесному хозяину. Она неопределенно пожала плечами, что еще сильней уверило беспокоившихся в словах Лахта.

— Какая умница, — улыбнулся колдун. — И погляди, как спокойна! Твои полубратья не на ту напали.

— Ну почему ты думаешь, что это их вина? Плотники пьяные, потому и цепляются.

— Мне нравится, что ты называешь это виной. Значит, ты пока не безнадежен.

— Нет, я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Хорк, ты должен желать победы своим полубратьям. А ты явно стоишь на стороне девицы. Чародейки, по твоему мнению, прислужницы Рогатого.

— Да ну тебя! Я просто… Ну, в любой женщине вижу Триликую. А дело черного всадника ее защищать.

Колдун подал пьяным плотникам еще одну мысль: поторговаться. Вдруг купить выйдет дешевле, чем поссориться с лесным хозяином? И вскоре начался нешуточный торг, тем более что плотники были при деньгах. Девицу не спрашивали, торговались пока меж собой. Однако она вышла из кухни с вином для рейтаров в руках, по пути снова оглядела плотников, как неразумных детей, и походя бросила:

— Вы что, мальчики? Не к лицу такое внучке лесного хозяина…

А вслед за ней из кухни выскочил сухонький мужичек, должно быть хозяин трактира, и громко, так что все услышали, зашептал:

— Доча! Соглашайся! Соглашайся!

— Указала бы я тебе направление, батюшка, в котором пойти, но промолчу из уважения! — весело ответила ему девица.

Она поставила перед полубратьями вино, и вот тогда Хорк услышал полубрата-ротсолана:

— Цену набиваешь?

И выговор у него был ротсоланский, так ненавистный Хорку…

Его слова подхватили плотники из наглых и злых. Но и девица за словом в карман не лезла:

— Староват ты, дяденька, чтобы меня купить. Я молодых и пригожих люблю. Вон как твой сотоварищ, что у двери сидит.

Хорк смутился немного — женщины вообще его смущали, и хотя он с детства привык к скабрезностям и грубости морских купцов, но сальные шуточки их никогда не относились к порядочным женщинам, предназначались или друг другу, или продажным девкам.

— А я-то тебе чем не пригож? — вскочил с места молодой плотник, с подозрением глянув на Хорка.

— А я? — поднялся человек постарше.

Между тем слово «чародейка», с негодованием произнесенное полубратом, появилось и на устах плотников, но почему-то они ничего дурного в это слово не вкладывали, даже наоборот — некоторые будто восхищались чародейством девицы.

Один из плотников таки ухватил девушку за грудь и прошипел на весь трактир:

— Тебе что батька велел, а? Соглашайся давай, а то без зубов останешься!

Полубратья переглянулись. Поманили девицу пальцем — та легко избавилась от вцепившейся в ее грудь руки плотника и подошла к черным всадникам.

— Не хочешь заручиться нашей помощью? Мы мигом разберемся с наглецами, — предложил ротсолан.

— Нет, не хочу. Они мои гости, — спокойно ответила девица. — Если я на всякого пьяного дурня стану доносить в Конгрегацию, кто ко мне после этого пойдет?

— Какая умница! — снова восхитился колдун вполголоса. И плотникам ее ответ тоже понравился.

— Гости, говоришь? — криво усмехнулся ротсолан. — Покрываешь насильников и убийц? Может, ты в самом деле чародейка? Так мы сейчас это проверим…

Ротсолан схватил девицу за запястье и потянул к себе — и к столу, на котором стояла жаровня. Плотники притихли. Из кухни снова выскочил сухонький мужичок, подбежал к полубратьям и залебезил:

— Уважаемые воины Триликой, вы защитники людей! Не погубите девичью красу! Защитите от насильников и убийц! Она дуреха просто, не знает жизни, не понимает, с кем связалась… Только пусть мерзавцы сначала расплатятся.

— Вот уж точно, не понимает, с кем связалась… — пробормотал колдун, поднялся и обратился к старшему из плотников: — Шли бы вы отсюда, ребята. Вы мешаете коренным магам торговать магией нетления. А полубратья только и ищут повод, чтобы вас повязать. Сейчас и девку ради этого изуродуют.

— Я им изуродую! — рявкнул самый крупный из плотников, опрокидывая стул.

— Сиди тихо, дурак, — сказал ему старший. — Я с самого начала чуял неладное. Как эти всадники здесь объявились, так и почуял. В самом деле, уходить надо.

— Куда уходить? Ночь-полночь! — возразил кто-то.

— В Дягелину ночевать пойдем, — хмыкнул старший.

Ротсолан оттолкнул от себя девицу и с подозрением поглядел на Хорка — а не на колдуна вовсе. Плотники молча расплатились с хозяином и вышли, оглядываясь и сплевывая в сторону полубратьев. Те тоже долго не задержались (только направлялись наверх, в комнаты, а не во двор) и, перед тем как уйти, остановились возле колдуна.

— А сам ты кто такой? — с угрозой спросил ротсолан. — Не колдун ли?

— Нет, я не колдун, я ученый механик, о чем имею грамоту высшей школы Великого города, — тот полез за пазуху. — И еще грамоту от Солнечного Яра, хозяина Росицы и ближайших к ней деревень.

Ротсолан, не снимая перчаток, с трудом развернул бумаги и долго их рассматривал, шевеля губами, — будто хотел запомнить написанное. Потом все же вернул грамоты колдуну, и когда тот возвращал их за пазуху, полубрат неожиданно и молниеносно ударил колдуна кулаком в лицо. Вообще-то это был по-ротсолански подлый удар — ведь руки колдуна были заняты, к тому же использовать перчатку с шипованным кастетом против безоружного Хорк доблестью не считал.

Колдун едва не упал на Хорка, но тот его поддержал.

— Если ты еще раз встанешь мне поперек дороги, — брезгливо изгибая губы, сказал ротсолан, — я выясню, отчего твое родовое имя наводит на мысли о Рогатом…

Хорк кинулся было за полубратьями, не зная толком, для чего это делает, но второй полубрат, из местных, повернулся ему навстречу и тихо сквозь зубы сказал — будто ушат воды на голову вылил:

— А ты, щенок, в другой раз выбирай, с кем водить дружбу…



— Вот гадина, — ворчал колдун, промокая кровь рушником, принесенным девицей. — Чуть глаз не выбил…

В самом деле, глаз у него быстро заплывал багровым синяком, а на скуле остались две кровоточащие бороздки от шипов кастета.

— Догонишь его? — спросил Хорк хмуро.

— Зачем?

— Ну… Как зачем? Отомстить… А то что ж получается, любой проходимец может дать тебе в глаз и пойти дальше?

— Да я не гордый, — пожал плечами колдун. — И полубрат не проходимец.

И Хорк вспомнил, что жена колдуна — лаплянка, и, наверное, тот не очень хочет, чтобы ею интересовалась Конгрегация. Все равно это было похоже на трусость. По меньшей мере со стороны, если не знать про жену.

Неприятно все это было, противно… И ротсолан хоть и был полубратом, а все равно оставался ротсоланом… Поверить в правоту колдуна Хорк не мог, но и правоты в действиях ротсолана видел не много. В общем, мерзко было от начала до конца. Даже взгляды девицы, сочувственные — на колдуна, и скромные, теплые — на Хорка, и те вызывали раздражение.

— А я говорил, что ротсолане подлые… — пробормотал Хорк.

— Хорк, война — это искусство обмана. И твой ротсолан мастерски владеет этим искусством. Дождался, гадина, когда у меня будут руки заняты… А мог бы и топором… Или в город Священного Камня отправить, для справедливого разбирательства.

* * *
Милая пташка не взяла с них денег за ночлег. И нарочно поселила подальше от комнаты полубратьев. Скромняга Хорк краснел под ее взглядами и даже ляпнул невпопад, что скоро женится.

За окном, выходившем на запад, не светилось ни одного огонька. Лахт, в отличие от большинства людей, не боялся убитой земли — что ее бояться? Она пустая. Никакая. Ни зла не причинит, ни добра не сделает. А Хорк посматривал в темное окно и ежился, несмотря на разожженный милой пташкой очаг.

— И как люди тут живут, а? — спросил он.

— Живут, — пожал плечами Лахт. — Впрочем, я знавал людей, которые никогда не жили на живой земле — они вроде люди как люди, но на самом деле… не такие… В них чего-то человеческого не хватает. То ли чутья, то ли чувства. И ведь они не злые вроде, но какие-то черствые. Ни своей, ни чужой боли не ощущают. Ни своей, ни чужой радости не радуются. К земле уважения не имеют, в лес идут — лесному хозяину не поклонятся, рыбы в реке наловят — матери-хозяйке воды спасибо не скажут. Не понимают, не чуют того, что вокруг. Будто вся земля от края до края мертвая.

— Тошно мне здесь, — процедил Хорк.

— Привыкнешь. Нам долго по убитым землям идти. Эта пустошь совсем недавно появилась, десяти лет еще не прошло. А в Волосовых землях старые и страшные пустоши. И люди там с рождения и до смерти живут.

Хорк невнятно выругался.

— Да ладно. Это же ты ради спасения невесты, — хмыкнул Лахт, и Хорк воспрянул, развернул плечи. — А в Клопице трехверстовая часовня есть, там, наверное, тебе полегче будет. Кстати, о клопах: есть у убитых земель существенное достоинство — ни комаров, ни мух, ни слепней в них не водится, а в домах ни клопов нет, ни тараканов. Так что не бывает худа без добра и спать мы будем хорошо. А не зашли бы мы в Хотчино, ночевали бы сейчас где-нибудь в Лесаветине или Вироланском — там еще попробуй усни.

Постоялый двор есть постоялый двор, и как милая пташка ни старалась Лахту с Хорком угодить, а постели все равно были накрыты засаленными шкурами, и тюфяки, набитые сеном, пахли затхлой сыростью. Одна радость — комната была мала и очаг хорошо ее согревал.

Лахт улегся в постель, с отвращением накрывшись шкурами (засаленные снаружи, изнутри они оказались заскорузлыми, гнулись с трудом и царапались).

— Давай завтра уедем пораньше, — предложил несчастный Хорк, и из постели глядя в черноту окна.

— Давай.

— Знаешь, я где угодно могу спокойно спать. Хоть стоя, хоть под дождем, хоть в снегу. Но тут мне даже глаза закрыть страшно. Верней, не страшно, конечно, а… не хочется.

— Привыкнешь. Ты к стене лицом повернись, чтобы в окно не смотреть.

— Нет, так нельзя. Я не люблю лицом к стене спать. Мало ли что там за спиной… Тем более здесь.

— Хорк, на убитых землях не водится нежить. На ней ничего нет. Она пустая. Холодная.

— Вот именно. Она будто тепло из меня вытягивает. Как на камне лежу.

— Это тебе кажется. Она не может вытягивать тепло. Она мертвая. Убитая. У нее нет силы. Она… никакая. Давай спать.

Лахт дунул на огонек нескончаемой свечи, но комната все равно хорошо освещалась пламенем открытого очага, в который Хорк, перед тем как лечь, подбросил побольше дров.

И даже повернувшись лицом к стене, Лахт спиной чуял немигающий взгляд Хорка, уставившегося в окно.

— Слушай, а почему у священниц рождаются только девочки? — спросил Лахт, чтобы отвлечь парня от невеселых мыслей об убитой земле.

— Ну как почему? Потому что они священницы. Соборная магия.

— Я смотрел сегодня на одну из сестер, которая вот-вот родит, и она была беременна мальчиком.

— Как это ты определил?

— По форме живота. Мальчик лежит, будто огурец, а девочка — будто тыква.

— Я думаю, у священниц все иначе. Я был однажды у них в гнезде — это где дочери священниц до семи лет живут. Там нет ни одного мальчика. Родившая сестра живет вместе с дочерью, пока кормит ее грудью. И присматривает за другими девочками, постарше.

— А что это ты там забыл? И как тебя туда пустили?

— Я же рейтар! — возмущенно прошипел Хорк. — Нас послали в гнездо при Котельном соборе, когда Новая река потекла вспять и вышла из берегов. Когда ветер дует на восход, Новая река всегда дыбится. Страшней Кронозера в шторм делается. Мы переправляли девочек и священниц в безопасные места. Ну и добро спасали…

— Вот оно как… Но ты же понимаешь, что родившихся мальчиков совсем необязательно брать в гнездо к девочкам…

— Тогда были бы и гнезда для мальчиков, а их нет. Не бывает, понимаешь? Все бы знали, как про гнезда девочек. Шила в мешке не утаишь.

— Они убивают мальчиков, — сказал Лахт, удивив уверенностью в первую очередь самого себя.

— Ты выдумываешь ерунду, — зевнув, ответил Хорк, а Лахт думал, что от возмущения он вскочит с кровати. Раз не вскочил, значит вполне уверен в собственной правоте. Вопят неуверенные.

Впрочем, помолчав немного, Хорк добавил:

— Триликая несет в мир тепло. Если бы не она, нас давно накрыл бы новый ледник.

— Ты это серьезно? — переспросил Лахт.

— А ты не веришь? Триликая своим теплом растопила глубокие льды.

— Не хочется тебя разочаровывать, но глубокие льды своим теплом растопило солнце… Впрочем, в отличие от Триликой, солнцу совершенно все равно, что мы об этом думаем. Оно светило и будет светить, грело землю и будет греть. А Триликая зачахнет без таких, как ты.

Левый глаз закрылся окончательно. И скула болела, на какой бок ни повернись. Не может быть, чтобы священницы убивали мальчиков. Не может. Это противоестественно. На этот раз наитие ошибается.



Лахту приснилось тепло в полной темноте. Абсолютная безмятежность. Невесомость. Всепоглощающая любовь, но не щемящая, а уверенная, спокойная, наполняющая силой каждую клетку. Впрочем, мирный и сладкий сон быстро сменился всепоглощающим ужасом, наполнившим каждую клетку трепетом: темнота вокруг всколыхнулась, сжалась, толкнула… К смерти толкнула. Из безмятежности к небытию.

А чего еще ждать от снов на убитой земле?

Глава десятая

где Каменному Хорку уготована неожиданная встреча, а Ледовой Лахт пробует снять порчу с коровы-кормилицы

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й день бездорожного месяца

Хорк был согласен переломать ноги в темноте, лишь бы поскорей выбраться с убитых земель, а потому разбудил колдуна задолго до рассвета. Наспех позавтракали, хотя колдун и ворчал, что некуда торопиться. Но тут Хорк нашелся с ответом: пока они едут в Клопицу, к Ойе по ночам приходит упырь, и им есть куда торопиться.

Только когда перед восходом солнца в лесу защебетали птицы, Хорк выдохнул с облегчением: наконец-то вокруг живая земля! Понятно, что впереди еще много убитой земли, и все же как хорошо, что вокруг поют птицы и растет трава! И погода была чудо как хороша: на небесах ни облачка, воздух сухой и свежий, и лес впереди богато расцвечен осенними красками. Даже дорога немного подсохла.

Колдун был не в духе, ехал молча, иногда зевал. Левый глаз у него открывался с трудом, и синяк был заметен издали.

В Лесаветину въезжали, когда солнце поднялось над лесом и стало потихоньку пригревать. Возле Вироланского постоялого двора все еще было суетно: пустые телеги отъезжали в сторону полудня, груженые — к северу, в город Священного камня. Верхом-то через Хотчино не проехать, как они с телегами-то справятся? На то он и бездорожный месяц…

С колдуна вдруг слетел сон, он приподнялся в стременах, вглядываясь вперед, присвистнул и покачал головой.

— Слышь, рейтар Конгрегации? Не ты ли гордился своей высокой долей защитника людей?

— И что?.. — насторожился Хорк.

— Видишь ребенка на камне у ворот? Сдается мне, его кто-то сильно обидел…

На камне в самом деле сидел темноволосый мальчишка лет двенадцати, согнувшись и закрыв лицо ладонями.

— Думаешь?

— А ты спроси у него.

— Почему именно я? А ты что же, мимо поедешь?

— Я рядом постою.

В предложении колдуна крылся какой-то подвох, но Хорк его не разгадал. В конце концов, какая разница, есть подвох или нет? Если мальчика кто-то обидел, почему бы ему не помочь? Хорк подтолкнул коня вперед, обогнул шедшую навстречу телегу и остановился возле ворот постоялого двора. Может, он спешился слишком неожиданно или близко к мальчику, но тот шарахнулся в испуге.

— Тебя кто-то оби… — начал Хорк и осекся. Помотал головой, чтобы избавиться от наваждения. Мальчик был как две капли воды похож на его невесту…

— Хорк, милый Хорк! — радостно воскликнул мальчик голосом фрели Ойи и бросился Хорку на шею. — То есть, я хотела сказать, йерр Хорк…

Тот совсем растерялся, а к воротам в этот миг с довольной физиономией подъехал колдун.

— Хорк, я думал, ты обрадуешься, — усмехнулся он. — Ну что ты стал столбом, обними невесту!

— Но… Но я… Как же… — Хорк никак не мог прийти в себя. — Фрели Ойя, как же можно… В штанах? Откуда вы здесь? Почему на вас мужское платье?

Фрели выпустила из объятий его шею, толкнула кулачками в грудь и расхохоталась.

— Ох, йерр Хорк, до чего же у тебя глупое лицо… Ну и в штанах. А ты когда-нибудь пробовал ездить верхом без штанов? Уверена, больше версты тебе не продержаться…

— Хорк, — вполголоса пробормотал спешившийся колдун, — я бы на твоем месте не стал биться об заклад…



Бедная, бедная фрели! Сколько ей пришлось пережить за прошедшие сутки! Хорку, конечно, и в голову не могло прийти, что она отправится за ними вслед без разрешения родителей, но все равно он винил себя в непременном желании заехать в Хотчинский собор. И пока они с колдуном слушали волшебное пение священниц, его невеста одна-одинешенька пробиралась через леса и болота на Ямскую дорогу! И вышла на нее, конечно, возле Лесаветины, а не Дягелины. Из дома она выехала в приличном женском платье, предназначенном для верховой езды, но раньше ей никогда не доводилось провести в седле весь день, и седло предполагало конные прогулки, а не долгое путешествие, как и одежда. Но переодеться в мужское платье бедняжку заставили вовсе не тяготы перехода, а бесцеремонность гостей постоялого двора. Она не провела в трактире и получаса, как у нее незаметно срезали кошелек с серебром. Хозяин был согласен принять плату за ужин и ночлег лошадью (продав которую, можно было купить весь Вироланский постоялый двор), а так же имел дерзость сделать фрели непристойное предложение, если ей так жалко отдать лошадь. Разумеется, его непристойное предложение фрели тут же отвергла с негодованием (Хорк в этом не сомневался), но кобылу, поторговавшись, пришлось отдать за ужин, завтрак, ночлег и мужское платье — потому что в женской одежде среди напившихся к вечеру гостей постоялого двора появляться было небезопасно. Колдун спросил, почему фрели не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу, где никто не воровал бы у нее кошельков и не заглядывал под юбку, но Ойя ответила, что оттуда ее завтра же вернули бы в Волосницу, батюшке с матушкой.

Фрели расспрашивала и хозяина, и постояльцев о Хорке и колдуне, но никто их в Лесаветине не видел. Она была уверена, что они ее обогнали и заночевали на Ямской дороге ближе к Клопице, однако догонять всадников пешком показалось ей бессмысленным, и она надеялась украсть свою собственную лошадь, дождавшись удобного случая.

Хорк нашел хозяина постоялого двора возле конюшни — тот как раз хвалился перед родственниками кобылой чистых кровей, беззастенчиво разглагольствуя, сколько денег за нее выручит. Хорк ухватил его за шею и приподнял над землей, сказал несколько слов, которые, может, и не пристали рейтару Конгрегации, но считались вполне обыкновенными в устах морских купцов. После чего хорошенько высек наглеца его же собственным хлыстом, приговаривая, как нехорошо обижать беззащитных девушек, путешествующих без сопровождения. Негодяй поклялся в другой раз бескорыстно помогать всем путницам, нуждающимся в защите, ужине и ночлеге. В его клятву Хорк не очень-то поверил и всыпал бы ему еще — для закрепления в памяти данной клятвы, — если бы колдун не вступился за мерзавца.



Колдун здраво рассудил, что везти фрели обратно в Волосницу — только напрасно терять время, когда почти полпути в Клопицу пройдено. К тому же в Волоснице фрели ждет упырь и в Клопицу он за нею не потащится. А если и потащится, то доберется туда через год примерно. Хорк возражал, и даже предлагал разделиться — колдун дальше поедет один, а Хорк отвезет Ойю к родителям, — но только потому, что считал путешествие слишком тягостным для юной фрели. И опасным к тому же — ведь кто-то хотел убить колдуна, решившего разузнать все о смерти упыря. Не говоря о ночлегах в убитых землях… Фрели сказала, что не боится трудностей, от опасностей ее защитит Хорк (а на что еще ей жених?), а на убитых землях она родилась и выросла.

Насчет мужского платья, против которого Хорк имел предубеждение, колдун высказался однозначно:

— Хорк, в самом деле, попробуй проехать версту без штанов…

Однако вместо дешевых льняных порток, полученных от жадного хозяина постоялого двора, они купили фрели кожаные штаны, сафьяновые сапожки, суконную сорочку с вышивкой, мягкое белье, ну и все остальное, что положено надевать сыну богатых родителей, а не смерду-побирушке. Лесаветина оказалась большим поселением со множеством мастерских и лавок на местном торге, здесь останавливались богатые гости — не только переночевать или пообедать, но и купить то, что забыли взять в дорогу. И если одежду пришлось поискать, то седла продавали самые разные, и выбрать удобное для долгого пути труда не составило.

Подбитый мехом плащ Ойи, прикрывший даже стремена, примирил Хорка с неподходящим девушке нарядом.

В путь отправились лишь после обеда.

* * *
По грязи ехали недолго — Ямская дорога покатилась через Волосовы земли, где одна пустошь сменялась другой. Хорк приуныл, а фрели даже не заметила перемены.

Лахт представил, какой переполох поднялся на Волосницыной мызе, когда обнаружилось исчезновение фрели… В погоню должны были броситься с десятком дворовых и сворой охотничьих собак. Но… То ли наитие, то ли обычная логика подсказывали Лахту, что один здравомыслящий человек на мызе все-таки был — йерр Варож. И он-то должен был догадаться, что на мызе фрели угрожает опасность, а по дороге и в Клопице упырь ее не достанет. Но йерр Варож наверняка не раз и не два ночевал на постоялых дворах и должен был предположить, какие опасности подстерегают девочек, вздумавших появиться в одиночестве среди пьяного сброда. А что это значит? А это значит, что кто-то из мужчин с мызы следовал за фрели и приглядывал, чтобы с нею ничего не случилось. Срезанный кошелек и проданная кобыла не в счет. Вряд ли йерр Тул был способен равнодушно смотреть, как его дочь торгуется с хозяином постоялого двора, а вот тот же Варож запросто мог позволить девчонке насладиться всеми прелестями путешествия, дабы у нее поубавилось самоуверенности — в воспитательных целях. И, разумеется, ее не оставляли без присмотра до тех пор, пока она не встретила Хорка. А может, и до тех пор, пока они не выехали на дорогу — Лахт нарочно оглядывался, но никого позади не заметил.

Если бы дело обстояло иначе, Ойю вернули бы домой еще до того, как она въехала на Вироланский постоялый двор, так что зря она не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу…

Уже часа через полтора после отъезда из Лесаветины на горизонте появилась мельница Киккери — деревни савако́в из далекой страны Суоми, которых ротсолане расселили здесь, прогоняя илмерских повольников.

Она не могла родиться в убитых землях. Лахт ехал позади жениха с невестой и никак не мог понять, откуда у него взялась твердая в этом уверенность. Но как только Ойя сказала, что родилась и выросла в убитых землях, — и Лахт сразу же понял, что это не так. Она не лгала, нет. Она была уверена в своих словах.

Может, это оттого, что фрели жалела шимору? А Лахт считал людей, выросших в убитой земле, неспособными к состраданию? Но неспособными к состраданию он считал не всех, а лишь некоторых — речь шла не о непреложном правиле, а о склонности… Так что наитие снова подсказывало что-то неправильное или необъяснимое — верней, пока необъясненное. А может, убитая земля оставляет в глазах рожденных на ней какой-нибудь особый отпечаток, который не виден глазу, но читается сердцем? Ничего лучшего Лахт так и не придумал.

Никто не мешал фрове Коире поехать в город Священного Камня к брату и там родить.

Присутствие Ойи осложняло путешествие. Во-первых, и Лахт, и Хорк, случись что, могли бы переночевать под открытым небом. Или в шалаше. Очевидно, юной фрели это не к лицу. И на постоялых дворах оставлять ее одну в комнате небезопасно, а спать в одной комнате с нею — неприлично. Во-вторых, девчонка просто не представляет, каково это — умываться болотной водой из канав и по нужде присаживаться в кустиках. И не в красном месяце, а в бездорожном. Вряд ли Хорк заболеет животом, если попьет воды из лужи, так же как и Лахт, — а привыкшая к жизни на чистенькой мызе девочка быстренько подхватит какую-нибудь болезнь, болеть которой в присутствии жениха очень неудобно. Значит, воду придется кипятить. Но главное — Ойю, должно быть, узнают жители Клопицы и после этого будут рассказывать историю Катсо, как если бы рядом был йерр Тул. А потому наверняка расскажут не то и не так. Оставалась надежда, что в мужском платье ее не узнают — все же она уехала из этих мест ребенком, — но нижняя губа сразу выдавала родство фрели с фровой Коирой.

В Кубаницу въехали перед закатом, до Клопицы оставалось всего верст семь, за час могли бы добраться, но посреди деревни перед часовней застали любопытный сход местных жителей во главе с коренным магом. И хотя за его спиной стоял капеллан Конгрегации (лицо которого почему-то показалось Лахту знакомым), коренной маг явно обрадовался неожиданному появлению Хорка и даже попробовал кинуться путникам навстречу, но столпившийся народ (вооруженный вилами и топорами) не поспешил перед ним разойтись. Капеллан, напротив, воспользовался толкотней и незаметно протиснулся из круга вооруженных вилами смердов назад, в часовню.

Пришлось Хорку самому подъехать к ступням часовни — его пропустили без возражений и даже с опаской.

— Этого хотели? Рейтаров Конгрегации? — злорадно взвыл коренной маг. — Вот вам рейтары!

Народ притих. Все же капеллан — это не вооруженный черный всадник, и должного уважения простым деревенским жителям он не внушал. Другое дело Хорк — на громадном коне с палашом на поясе…

Красивая была часовня, из ледникового камня с отделкой красного и белого кирпича. Изначально богатая, но теперь нуждавшаяся в уходе и серебре на ремонт.

После недолгих расспросов выяснилось, что народ к коренному магу явился из пустоши Сумнуо, где какой-то негодяй навел порчу на корову — ее хозяйка, мать большого семейства, размазывала по лицу слезы и причитала, поминая голодных детушек. Муж и соседи несчастной наседали на коренного мага с требованием избавить корову от порчи и найти злого виновника напасти. Коренной маг был молод и глуп, а потому пытался втолковать людям, что порчи нет и быть не может, что на убитой земле не работает никакое злое колдовство, а только соборная и коренная магия трехверстовой часовни. Довод в ответ ему был логичен и прост: пусть сам пойдет и посмотрит на корову, состояние которой неопровержимо доказывает наличие самой настоящей порчи («порча на ей страшная»).

Лахт не горел желанием помочь глупому коренному магу, который еще не понял, что с людьми надо говорить на их языке, но Хорк преисполнился ответственностью и желанием защитить обиженных — он тоже не сомневался в существовании порчи. Ну и ляпнул:

— Со мной путешествует амберный маг, сейчас мы доедем до вашего Сумнуо и во всем разберемся.

— Хорк, ты уверен, что амберные маги — мастера по снятию порчи с коров? — потихоньку переспросил Лахт. — К тому же я говорил, что от слова «порча» у меня делается кисло во рту…

По всей видимости, корове требовался ученый скотоврач, а не коренная, не соборная и тем более не амберная магия.

— Но не можем же мы не помочь этим людям! — совершенно искренне удивился Хорк. И Ойя к нему присоединилась.



К Сумнуо подъехали в густых поздних сумерках: на светлом еще небе появился мрачный силуэт заброшенной Суминской мызы с полуразрушенной башенкой. Соборная магия трехверстовой часовни не дотягивалась до пустоши Сумнуо, и лет десять назад хозяева покинули мызу, продав землю Собору Триликой, — йерр Тул был не единственным землевладельцем, бежавшим из этих мест.

Но, как ни странно, по всем признакам соборная магия там действовала — видимо, где-то неподалеку находилась еще одна часовня. Интересно, почему угрюмые жители Сумнуо направились к коренному магу Кубаницы, а не в ближайшую часовню?

На вопрос Лахта хозяин порченной коровы уверенно ответил, что никакой другой часовни поблизости нет и коренную магию они покупают в Кубанице. А трава начала расти примерно лет шесть или семь назад, уже после того, как семейство володаря покинуло Сумнуо. Раньше скот гоняли ближе к Кубанице и на живую землю, две версты к северу, а теперь пасут здесь. Лет пять назад попробовали сеять рожь, ячмень и лен. Рожь и ячмень родятся плохо, а лен как раз очень хорош, разве что не дает семян. А раньше с полей собирали только круглые ледниковые камни — урожай убитой земли. Впрочем, из ледникового камня строили амбары. Воистину, человек ко всему привыкает, даже к жизни на убитой земле…

Саваки́, некогда расселенные здесь ротсоланами, благополучно перемешались с жителями волосовых земель, добавив местному наречию словечек из далекой страны Суоми. И теперь никто уже не смог бы с уверенностью сказать, воинственные вадяки, бесшабашные илмерцы или трудолюбивые саваки живут на этих землях. Увы, похожими друг на друга их делала жизнь на убитых землях: недоверие на угрюмых лицах и рассеянные, будто близорукие взоры. Ничего похожего во взоре фрели Ойи Лахт не заметил. Может, жизнь на живой земле от этого излечивает?

Хорк недоверчиво оглядывался по сторонам и ежился — никак не мог привыкнуть к убитой земле. Впрочем, Сумнуо, представшая перед ними в поздних сумерках, уютной не выглядела: не в каждом доме горел огонь, дворы на фоне гаснувшего неба ощетинились редкими кольями заборов, острыми кровлями колодцев, охлупнями и стропилами крыш — не сразу и поймешь, что в этой деревне не так и почему она выглядит голой, будто скелет. И только приглядевшись, догадаешься: нет в ней ни кустов, ни деревьев — не прикрывают заборы заросли малины, не растет ни крыжовник, ни смородина, не кудрявятся яблони, сливы не раскидывают по сторонам тяжелые ветви, лишь черные столетние елки кое-где высятся над домами, и лапы их похожи на крылья ворон.

Перед рейтаром Конгрегации и амберным магом распахнули ворота во двор. Впрочем, распахнули — слишком сильно сказано, скорей растащили в стороны две створки, собранные из жидких жердей.

Хозяин суетился, раздавая многочисленным детям подзатыльники — те, несмотря на поздний час, выбежали поглазеть на гостей. Его жена продолжала охать и причитать, особенно по пути к хлеву. Может быть, стоило воспользоваться амберной магией, но, пожалуй, обитателей хлева напугал бы яркий свет переносного амберного фонаря, прихваченного Лахтом в дорогу. Да и банка с накопленной энергией была рассчитана всего на несколько часов работы, и амберную магию стоило приберечь на другой случай.

Тусклый фонарь с нескончаемой свечой внутри плохо освещал помещение, но Лахт, забрав его у хозяина, сам огляделся по сторонам: кроме коровы, хозяева имели десяток овечек, лошадь и двух свиней. И, надо сказать, их живность вела себя странно: конь, здоровенный битюг, вздрагивал от каждого прикосновения, как трепетная лань или кобылица чистых полуденных кровей, овечки жались в угол, будто в хлев явились волки, а не хозяева, да и свинки испуганно повизгивали.

У коровы из вымени вместо молока текла кровь. Конечно, какой еще вывод могли сделать ее хозяева? Разумеется, «на ей страшная порча». При виде гостей и хозяев корова горько, протяжно замычала и отшагнула в сторону. Лахт велел Хорку, фрели Ойе и хозяину выйти пока на двор, чтобы не пугать скотину, и остался в хлеву с хозяйкой. Осмотрел кормилицу со всех сторон, но не нашел других признаков болезни. Складывалось впечатление, что скотину кто-то напугал, и напугал смертельно.

— Ничего такого ночью не было? Волки не могли сюда забраться?

— Да нет, каменные же стены. Да и нету тут у нас волков. Лиса за курями, бывает, прилезет… Порча это, говорю ж… Понятно, порча…

Лахт еще раз обошел хлев, оглядывая стены и крышу. Стены-то каменные, а крыша соломенная. Впрочем, дыр в ней он не нашел. Да и не время для волков. Свинки с визгом шарахнулись от Лахта к стене, когда он приблизился к их углу, поднимая фонарь повыше. Под сапогом что-то неприятно хлюпнуло, и сквозь крепкий дух свиного навоза пробился сладкий запашок протухшей крови. Лахт присел на корточки, тронул земляной пол рукой — кровь. Много крови, раз не высохла и не ушла в землю.

— Здесь кровь… — сказал он хозяйке, недоверчиво наблюдавшей за его действиями.

— Понятно, кровь, — та пожала плечами, — раз свинью сегодня резали.

— А… вы сегодня резали свинью?

— Ну так утречком.

— Погодите, я не понял. Вы прямо здесь резали свинью?

— А где ж еще ее резать?

— О боги, сущие и мнимые… — проворчал Лахт, поднимаясь.

Нет, ну нормально! Порча, что же еще? Будь прокляты высокие маги и убитые ими земли! А вместе с ними ротсолане, а заодно и Триликая, которая считает, что у животных нет души.

Нельзя научить человека чувствовать чужую боль, если он сам ее не чувствует. Куда подевалась мудрость ее праматерей? Где вековые традиции праотцов ее мужа? Почему эти люди живут будто с чистого листа, забыв все, что обычно передается из поколения в поколение?

— В другой раз забивайте скотину где-нибудь в другом месте, подальше от прочих животных, — сквозь зубы процедил Лахт. — Порчу на вашу корову перед смертью навела убитая свинья. И не только на корову — на весь хлев. Теперь скотине тут жить нельзя, изведется и передохнет.

— Это как же? — ахнула хозяйка. — Где ж ее теперь держать? Зима ж на носу!

— Не знаю. В сенях, может. Как вам в голову пришло резать свинью в хлеву? Вы что, никогда скот не резали? Не знаете, что перед смертью скотина проклинает место, где ее убивают?

Версию с проклятьем Лахт придумал на ходу: не объяснять же этой бесчувственной женщине, что смерти боится любое живое существо. Что чужая смерть под ножом не может не напугать скотину.

— У нас свиней раньше не было, с весны взяли… Нет, это что ж теперь, новый хлев строить?

— Не знаю. Может, и строить.

Лахт не мог предположить, сколько времени нужно скотине, чтобы забыть пережитое — нож в руках хозяина-кормильца. Обычно люди без подсказки жалеют свою скотину. Даже если кормят ее на убой.

— Вот же тварь проклятущая! Вот злыдня! — заверещала хозяйка и кинулась к мужу рассказать о причинах постигшего их бедствия. — Скотина неблагодарная! Все лето ее кормили-поили, а она чем отплатила?

Без толку. Объяснять без толку. Нет, никто не говорит, что нельзя брать свиней на убой, что нельзя резать кур, забивать под праздник барашков и откармливать бычков. Лахт и сам любил мясо. Но жалость и благодарность к собственной скотине считал вполне нормальными человеческими чувствами. А вот отсутствие таковых — странным сбоем в человеческой сущности, перекосом, уродством в какой-то степени.

В душе хозяина тоже ничто не дрогнуло, хотя в порчу, наведенную убитой свиньей, он вполне поверил. После зимы с коровой и овечками в сенях он на всю жизнь запомнит, где надо резать скот. Но… Все равно это перекос, уродство. Сочувствие должно идти изнутри, а не извне. Вот йерр Тул, даже получив прощение от Триликой, не простил себе убийства земляного оленя. И не из-за проклятия Волоса, а по совести.


Хорк, в жизни не имевший дела даже с собакой и, похоже, всей душой ненавидевший лошадей, и тот подивился глупости хозяев. Только фрели вздохнула и спросила у Лахта, нельзя ли амберной магией вылечить несчастную корову, потому что дети этих злых людей не виноваты и хотят есть.

— Амберной магией можно освещать и согревать дома. И даже крутить пилы на пильных мельницах. Но лечить коров ею нельзя, — проворчал Лахт.

— Здесь люди и так живут бедно, а тут еще такая напасть… — продолжала вздыхать Ойя. — И вместо володаря, который мог бы помочь, здесь коренной маг, а он и не чихнет бесплатно…

Даже Лахт не подумал о голодных детях, искренне считая, что хозяева коровы сами себя наказали. Нет, вряд ли Ойя родилась в убитой земле. Или это в крови у володарской дочери — забота о малых?


Глава одиннадцатая

где герои остаются на ночлег в очень странном доме с недобрыми хозяевами

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й — 6-й день бездорожного месяца

В доме, куда их приняли на ночлег, было темно и сыро, пахло мочой, мышами, можжевеловкой и квашеной капустой. Фрели задержалась на пороге, но не более чем на миг, и бесстрашно шагнула внутрь.

Здесь скоро прольется кровь… Лахт понял это со всей очевидностью, едва огляделся. Так же как впервые увидев фрели, тут же ощутил, что она скоро умрет. Вот и с чего бы? Неужто корова с кровью в вымени так потрясла воображение Лахта, что ему везде стала мерещиться кровь? А между тем бездетные хозяева — два брата, женатый и холостой, — принимали гостей весьма радушно, хоть радушие это вряд ли было искренним. Однако Хорк так хорошо заплатил за ночлег, что теперь они половиками стелились под ноги рейтару Конгрегации и амберному магу. А мог бы не платить — обычно гостей оставляли на ночлег безо всякой платы и ужином делились лишь за рассказ о том, что делается на белом свете.

— Проходьте, гости дорогие! — скрипела хозяйка и склабилась, склабилась. — Вот туточки садитеся, к столу!

По случаю прибытия гостей на стол поставили три свечи вместо одной, хотя, похоже, хозяева обычно жгли лучину, судя по количеству угольков в тазу под светцом. И свечи у них были обычные, сальные, нещадно коптившие и издававшие отвратительный запах.

Еду тут готовили в ведерном самоваре, бак которого делился на четыре части. И подавали на ужин тушеную капусту и ржаной хлеб. С постным маслом в этих краях было плохо — ни лен, ни конопля не давали семени, а коровы братья не держали.

— А что это у вас ни сыру нет, ни масла, ни творога? — спросил Хорк строго. И не капризно вовсе — не мяса ведь требовал, которое в деревнях ели не часто, а еду, деревенским жителям привычную.

— А мы ведь коровы не держим… — промямлил женатый брат. — Детишек в доме нет, вот и не связываемся…

— Так сходите купите у соседей, — невозмутимо предложил Хорк. — Где это видано, чтобы капусту без масла есть?

— Ну да! У соседей! — заулыбался хозяин. — Как же я сам-то не додумался!

Он сорвался с места, но не кинулся к двери, а замер в торце стола, вопросительно глядя на Хорка.

— И чего ты ждешь? — покосился на него Хорк. И Лахт мог поклясться: лукаво покосился!

— А… серебро же нужно, чтобы купить-то… — скромно, как невинная девица, намекнул хозяин и поглядел в потолок.

— Я, может, мало серебра тебе дал за ужин и ночлег? — притворно удивился Хорк.

— А, ну так да, конечно! — хозяин стукнул себя ладошкой в лоб, изображая дурачка. И тогда уже побежал к выходу.

Хорк не был жадным, даже наоборот. Но грош цена морскому купцу, который позволит каждому пройдохе тянуть из него серебро. И судя по тому, как делано Хорк удивлялся и как прятал усмешку, намерения хозяина он угадал сразу.

Пирогов, взятых в дорогу, хоть они и зачерствели, пока хватало, и Хорк щедро поделился ими с хозяевами. И принесенными от соседей сыром и маслом поделился тоже, и о том, где побывал и что делал, как положено, рассказал — так что обвинить его в жадности или гордячестве было бы глупо: он честно делил с хозяевами трапезу.

Хлеб хозяйка пекла скверный — тяжелый, сырой внутри и кислый. Квас имел привкус браги, пиво прогоркло, зато можжевеловка была чистой как слеза и такой крепкой, что дух захватывало. Именно ею хозяева и промышляли — и в своем деле знали толк.

— Хороша, а? — крякнул женатый хозяин, утерся рукавом и покосился на фрели: — А что ж парнишка не пьет?

— Молодой еще, — угрюмо ответил ему Лахт. — Не видишь, мальчик — володарский сынок. Так что ему на полатях спать не пристало. Постели ему на лавке в углу, а угол отгороди хорошенько.

А проклятое наитие не унималось, и Лахту все время хотелось уйти. Переночевать где-нибудь на повети, а лучше всего в шалаше на краю леса. И дело не в том, что юной фрели холодной ночью не стоило спать где попало, а в том, что Лахт пока не находил ни одной веской причины прислушаться к наитию, не видел никакой логики в своих навязчивых желаниях.

Хозяйка с готовностью кинулась исполнять повеленье Лахта, а ее муж налил всем еще по одной.

Здесь скоро прольется кровь… Ощущение было таким ярким, что Лахту чудился тяжелый ее запах. От второй стопки в голове установилась удивительная (и очень мрачная) ясность, и вскоре искать логику собственных предчувствий и желаний расхотелось.

Ни перинки, ни одеяльца в доме не нашлось — бедняжке фрели на лавку постелили соломенный тюфяк и две овечьих шкуры (совсем не той выделки, что валялись на кресле в спальне Хорка) и отгородили угол плетеными половиками. Впрочем, она укрылась своим плащом. Судя по тому, как быстро фрели уснула, прошлой ночью ей пришлось гораздо тяжелей — в отличие от Дягелины, на Вироланском постоялом дворе наверняка водились и клопы, и тараканы.

Третьей стопкой можжевеловки Лахт едва не поперхнулся, но выдохнул, огляделся и обмер: ведерный самовар, стоявший посреди стола, был сделан из человеческих костей. Из грудной клетки, если говорить точно… И хребет вместо головы венчался заварным чайником… Миски, из которых ели хозяева и гости, были когда-то чьими-то чреслами, а кружки — черепами. И ложки вырезали не из дерева, а из кости. Вот такой мрачной оказалась удивительная ясность в голове…

Лахт кашлянул, поднял голову на сидевших напротив хозяев и вместо лиц с лживыми улыбками увидел оскаленные звериные морды. Он оглянулся на хозяйку и натолкнулся на голодный взгляд бурой волчицы. Он потянулся к поясу, но вспомнил, что оставил нож в седельной сумке…

Голова упала на грудь, и от толчка Лахт проснулся. Хорк с несвойственной ему непринужденностью рассказывал зевавшим хозяевам о каком-то победоносном морском бое с ротсоланами, на столе стоял обычный ведерный самовар, кружки и миски были сделаны из обычной местной глины, так же как ложки — из дерева. Только явь была гораздо мутнее, нежели удивительная ясность сновидения — преимущественно из-за копоти сальных свечей.

Лахт тряхнул головой. Здесь скоро прольется кровь…

— Ба, да тебе давно пора спать! — участливо заметила хозяйка дома с обычным человеческим лицом.

Лишь взбираясь на полати, Лахт со всей очевидностью убедился, что дело нечисто и наитие его не обманывает. Во-первых, он едва не упал — повело голову. От трех глотков можжевеловки, пусть и самой крепкой, он обычно с ног не падал. Во-вторых, спать хотелось до тошноты, не то чтобы глаза слипались — мизинцем шевельнуть было тяжело. Он даже не подложил под голову плащ и не накрылся предложенным тулупом — в доме, где гонят можжевеловку, обычно всегда тепло. И логика, дремавшая весь вечер, включилась вдруг, заработала на полную катушку: вспомнились, как при виде серебра улыбки хозяев стали лживыми и подобострастными: они не столько любили серебро, сколько ревновали его к владельцу кошелька. Так же как и перстень Хорка, стоимостью в половину этой деревни. А еще вспомнился капеллан Конгрегации, прятавшийся за спиной молодого коренного мага, — и почему его лицо показалось знакомым: Лахт видел его в Лесаветине дважды, сначала на Вироланском постоялом дворе, а потом в торговых рядах, где покупали одежду для фрели. Совпадения, конечно, случаются, но это бывает редко — и недаром капеллан заранее прибыл в Кубаницу. Ведь кто-то насыпал толченого стекла Лахту в кисель и подложил ветку дикой розы под седло его коня.

Мысль о том, чем кончится дело, билась в голове, но не находила выхода наружу: хозяева со звериными оскалами вместо лживых улыбок зарежут ночью всех троих, чтобы завладеть кошельком и перстнем Хорка. А соседям, буде те спросят, скажут, что гости отбыли затемно. И не надо быть колдуном, чтобы счесть этот расклад вполне вероятным. Почему Лахт сразу не подумал об этом? Не верил, что можно нарушить законы гостеприимства? Осквернить святость совместной трапезы? Это мертвые земли, здесь свиней режут прямо в хлеву, рядом с коровой-кормилицей, здесь не чтят и не чуют многовековых законов, которые обычный человек впитывает с материнским молоком…

Нужно было любой ценой слезть с полатей и взять из седельной сумки нож, но тело отказывалось слушаться. Рядом завозился Хорк, устраиваясь спать, и Лахт предпринял несколько попыток разомкнуть губы и предупредить его об опасности, и ему даже казалось, что он это уже сделал. На самом ли деле ему удалось сказать «Хорк, не спи», или это было уже во сне?

Сон водил его по замкнутому кругу: над ним склонялась оскаленная морда бурого волка и на горле смыкались звериные клыки, Лахт просыпался, понимая, что это лишь сон, слезал с полатей, чтобы взять нож из седельной сумки, выходил на двор, долго не мог найти лошадей, отправлялся по их следам в сторону леса, где из темноты на него бросались двуногие звери, клыки смыкались на горле… На пятом или шестом круге Лахт начал искать во сне признаки сна, и если спрятавшуюся в ведерном самоваре хозяйку дома он счел вполне правдоподобным фактом, то храп Хорка, доносившийся с лавки за развешанными половиками, нашел явным свидетельством того, что спит и видит сон. Это не помогло, потому что после этого Лахт заставил себя проснуться, слез с полатей и отправился за ножом, оставленным в седельной сумке.


Его разбудил нескончаемый истошный крик. Крик выворачивал душу и, пожалуй, мог бы и мертвого поднять из могилы. Крик вплетался в сон, из которого непременно надо было выйти, и Лахту казалось, что он уже не спит, что он бежит кому-то на помощь, но спотыкается, падает ничком и понимает, что все еще не проснулся, потому что лежит на спине, а не на животе. Одна из попыток встать неожиданно увенчалась успехом. Впрочем, успех был сомнительным: Лахт со всей дури приложился лбом о потолок, не сообразив, что лежит на полатях. Выругался, конечно, забыв спросонья о присутствии в доме юной фрели.

Было совершенно темно, истошный крик перешел в звериный вой и раздавался снизу, будто из-под стола. Рядом сопел и возился Хорк, пока не спрыгнул с полатей — Лахт догадался об этом лишь по характерному звуку. В ответ вой снова стал истошным криком.

Зашипела самогарная спичина и после кромешной тьмы показалась яркой амберной лампой. Неженатый хозяин дома сидел на полу, держался за ухо и орал, из-под его пальцев ручьями бежала кровь. Женатый хозяин плотно прижимался к стене дома в дальнем его углу, а хозяйка молча пятилась к двери.

Самогарную спичину зажгла фрели Ойя, а не Хорк, как предполагалось, и теперь искала на столе свечу. Но, видимо, свечи хозяева берегли и прятали, а зажечь от спичины лучину в светце фрели не догадалась. Или не успела, потому что дом снова погрузился во мрак.

Раздался скрип двери и звук поспешных удалявшихся шагов — хозяйка достигла цели. Второй спичиной чиркнул Хорк и сразу догадался поджечь ею лучину. Лахт тоже спрыгнул вниз: голова была тяжелой и тело слушалось плохо. На лбу наливалась шишка.

Хорк сжимал в руке окровавленный нож и выглядел рассерженным, неженатый хозяин дома на заднице отползал от него в сторону брата и постепенно начинал вставлять неразборчивые слова в нечленораздельный ор. Нож явно Хорку не принадлежал.

— Я ничего такого… Я только посмотреть… Я не хотел…

Хорк нагнулся, ухватил неженатого за шею левой рукой и поднял с пола без видимого усилия. Лахт решил, что сейчас (на глазах у юной девы) здесь свершится смертоубийство, но Хорк лишь хорошенько приложил хозяина дома головой о стенку и сказал ему несколько слов (которые не следовало слышать его невесте). Впрочем, вскрикнула фрели не потому, что услышала грязную брань жениха — его противник отнял от головы окровавленную руку, и стало видно, что уха у него нет. Нетрудно было догадаться, куда оно подевалось…

Лахту подумалось, что второй из хозяев сейчас просочится сквозь стену, так тесно он жался в угол.

Лишь напоминание о Триликой и ее любви к людям помогло остудить гнев Хорка. Впрочем, «остудить» показалось Лахту не совсем верным словом, потому что гнев Хорка был холодным, как глубокие льды. Наверное, потому и выглядел страшно. У него даже дыхание не участилось. И на слова Лахта о милосердии именем Триликой Хорк оглянулся и на полном серьезе спросил:

— Ты так считаешь?

— Это не я так считаю. Это ты должен так считать, — ответил Лахт.

— Йерр Хорк, пожалуйста, не надо их убивать… — пропищала из темноты фрели Ойя.

— Они ведь даже не воры, они разбойники! — попытался возразить Хорк.

— Хорк, сдадим их коренному магу, пусть вершит володарский суд.

— И я вовсе не собирался их убивать… Но, мне кажется, одного уха на троих все же маловато…

Когда Лахту думалось, что в этом доме скоро прольется кровь, он и предположить не мог, что это будет кровь одного из хозяев…



Хозяйки здесь, как и везде, просыпались задолго до рассвета. Пока собирались в дорогу (потому что спать в этом доме дальше было бы как-то несерьезно), деревня ожила, зашевелилась: захлопали двери, заскрипели вороты колодцев, замычала скотина, потянуло дымом из волоковых окон.

И Лахт сильно удивился, когда Хорк вдруг пожаловался, что сильно хочет спать. А ведь ни разу даже не зевнул…

— Ты же сказал «не спи», я и не спал, — Хорк пожал плечами. — А как ты догадался, что это разбойники?

— Наитие… — проворчал Лахт. — Понял, что нас опоили чем-то.

— Да? То-то я думаю, почему спать так хотелось… Прямо глаза слипались.

— И что, не заснул?

— Ты же сказал «не спи»… И правильно ведь сказал. Кстати, за главную у них хозяйка, они ее во всем слушались…


Жители Сумнуо вовсе не обрадовались разоблачению разбойничьей шайки, не возмутились нападению на спящих гостей, и лица их с каждой минутой нравились Лахту все меньше. Хорк не всматривался в лица, наверное, поэтому односельчане разбойников кротко опускали глаза, наткнувшись на него взглядом. И чего Хорка понесло в рейтары? Из него вышел бы славный морской дядька, а вот хитрым полубратом ему никогда не стать. Впрочем, володарь из него тоже получится неплохой.

Фрели, похоже, была в полном восторге от своего жениха.

Связанные разбойники бежали за его лошадью до дома коренного мага в Кубанице. Однако коренной маг тоже почему-то не обрадовался их пленению и отнесся к рассказу Хорка с недоверием и осторожностью. Хорк и хотел бы отнестись к нему со всем почтением и все время старался взглянуть на щуплого низкорослого коренного мага снизу вверх, но удавалось ему это неважно — учитывая, что Хорк был на голову выше и раза в два тяжелей.

— Вот увидишь, коренной маг их пожурит и отпустит, — сказал ему Лахт, когда они наконец-то двинулись в сторону Клопицы.

— Как это отпустит? — удивился Хорк. — Они же разбойники!

— А ему-то что? У него трудности с местными, они его в грош не ставят. А разбойники наверняка делились с односельчанами, можжевеловкой в том числе. Мы приехали и уехали, до нас тут никому дела нет. Зарезали бы нас ночью — никому бы хуже не стало.

— Но… Но как же?.. Они же душегубы!

— Триликая велит прощать и душегубов тоже. Приедут в часовню священницы и простят им душегубство. Как всех прощают. Ну, может, велят серебра часовне отстегнуть с доходов от продажи можжевеловки. И всем хорошо.

— Триликая прощает не всех, а кто искренне раскаивается в проступках! — горячо возразил Хорк.

— А ты думаешь, они не раскаются? Раскаются, еще как искренне! Комар носа не подточит!

— Да ну тебя… — проворчал Хорк обиженно. — Неужели ты думаешь, что священницы не отличают искреннего раскаянья от притворного?

— Конечно, отличают! Еще как отличают! Потому искренним будет считаться то раскаянье, которое они сочтут искренним. А если ты с ними не согласен, то ты ошибаешься, а они — нет.

Видимо, логика Лахта показалась Хорку слишком сложной, потому что он долго молчал, обдумывая сказанное. А Лахт еще и прибавил:

— Триликая лишает людей собственной совести. Она прощает то, что прощать нельзя, и наивные люди думают, что в самом деле заслужили прощение. Но на этот раз дело совсем в другом. Помнишь капеллана, который стоял рядом с коренным магом? Это он велел поселить нас к разбойникам. Он следил за нами еще в Лесаветине.

* * *
Черная гробовая змея все глубже уходит в черные сны, теряет связь с сущим миром, погружается в навь, холодную, как и ее тело. Отступает ужас, замирают короткие мысли — навь полнится виденьями, и в мире смерти гробовая змея мнит себя смертью. Навь открывает ей тайны и наделяет мудростью, и в этой мудрости нет разницы между живым и мертвым, а потому и страха смерти нет. Жизнь дается ей для того, чтобы убивать — она убивает для того, чтобы жить. Смерть ее жертв нужна ей для жизни, так же как ее смерть поддержит чью-то жизнь. В черных снах гробовая змея видит, как сквозь ее мертвое тело прорастает молодая трава.

Она — сама смерть. Она — слепая сила земли, не ведающая разницы между живым и мертвым. Как холодное тело, тяжелыми шагами сотрясающее змеиную нору. Тело, чьи босые ноги перепачканы могильной землей.

Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже подбирается к змеиной норе, тогда как не может, не должен ходить… Его тело так же холодно, как тело змеи, но сердце не толкает по жилам холодную кровь — он мертв и он сама смерть. Он не видит ни тепла, ни движенья, он ощупью продирается через лес и не смотрит под ноги — ему не надо смотреть под ноги, потому что яд гробовой змеи уже не причинит ему вреда.

Короткие мысли гробовой змеи сплетается с мыслями тысяч других змей, которые перед долгой зимой сползаются в глубокие норы…

Глава двенадцатая

где Ледовой Лахт руками ловит зайца, а потом беседует с отцом-хозяином болота

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 6-й день бездорожного месяца

Лес вокруг только казался живым — Хорк чувствовал, что жизнь в нем какая-то ненастоящая, будто притворная. И когда дорога вышла на живую землю, пусть и на небольшой ее клочок, в груди будто появился воздух, и Хорк с радостным криком пустил коня вскачь. Увы, на живой земле дорога не была такой сухой и гладкой, и конь быстро перешел на шаг.

— Давайте остановимся ненадолго, — предложил Хорк. — Посидим, перекусим… Мы ведь не завтракали.

— После завтрака ты сразу заснешь, — ответил колдун.

— Не, я не засну. А фрели Ойя наверняка проголодалась.

— Я могла бы и потерпеть, но раз йерр Хорк устал, мы можем и остановиться.

— Я вовсе не устал.

— Будем считать, что йерр Хорк устал от убитых земель, — сказал колдун. — Пусть немного отдохнет, живую землю он увидит нескоро.

Они спешились и свернули в лес — не сидеть же в дорожной грязи! И лес этот был сухим, светлым — в таких местах растут боровики и бродить по нему одно удовольствие. Колдун углядел впереди подходящее место с широким пнем, возле него и расположились.

Конечно, спать хотелось сильно, особенно после еды, но Хорк привык не спать сутками — в шторм, например, не очень-то поспишь, а шторма в Кронозере бывают сильными и долгими.

Фрели Ойя собрала в туесок брусники — налитой и сладкой в это время года, свежей, как ясный осенний день, круглыми блестящими каплями рассыпанной по темным, будто вощеным, листьям. В живом лесу все радовало Хорку глаз.

— Держи, йерр Хорк, — небрежно сказала фрели и, глядя в другую сторону, протянула туесок Хорку. — Матушка говорит, что есть бруснику полезно для здоровья.

— Да у меня вроде бы со здоровьем все хорошо… Хоть отбавляй у меня здоровья… — пробормотал Хорк в ответ, но ягоды взял: сразу было понятно, что Ойя обидится, если не взять.

Жалко было выходить из лесу, и колдун сказал, что тут идти даже легче, чем по дороге, и вперед двинулись пешком, держа лошадей под уздцы.

Громкий шорох впереди насторожил Хорка, но напрасно: из-за деревьев им навстречу опрометью выскочил здоровенный заяц, но нисколько не испугался ни людей, ни коней — за ним гналась лисица и, должно быть, людей заяц счел меньшим злом. Колдун шел на полшага впереди всех, и заяц с разбегу налетел на его сапоги, но не остановился, а будто взбежал вверх, колдуну на живот, и тот подхватил зверюгу рукой, не давая упасть. Лисица щелкнула зубами, тявкнула обиженно и потрусила обратно в глубь леса.

Лицо у колдуна было ошарашенным, на зайца он смотрел с недоумением — все произошло слишком быстро.

— Нормально! — усмехнулся колдун. — Зайчатина сама в руки прыгает! Нет, Хорк, ты погляди, какой мясистый!

Заяц жмурился, прижимал уши к голове и дрожал всем телом — даже издали было видно.

— Йерр Лахт, ну ты чего? — возмутилась Ойя. — Мы же его от лисицы спасли! Неужто для того, чтобы съесть?

Она подошла к колдуну поближе и погладила зайца по ушам.

— Заинька… Бедненький, испугался-то как…

— Лисичка тоже бедненькая. Осталась без обеда, — в тон ей сказал колдун. — И все из-за нас.

Фрели фыркнула и решительно забрала зайца у колдуна, отдав повод лошади Хорку. Заяц продолжал трястись, но вырваться и сбежать не пытался — наоборот, будто пригрелся и немного успокоился.

— Во дурак непуганый… — удивлялся колдун. — В этих краях и охотников-то нет — негде охотиться…

Живая земля постепенно сменялась неживой. Или не совсем живой — ожившей под соборной магией ближайшей часовни. Тогда-то впереди и послышалось далекое и частое ауканье — людей было много, и, судя по голосам, они не просто перекликались, а кого-то искали, звали.

Хорк не ошибся: вышедшие навстречу люди были из деревни Череповичи и прочесывали лес в поисках пропавшего ребенка.

— Вчерась с ребятишками по грибы ушел да так и не вернулся, — пояснил дядька, который, по-видимому, был за старшего. — Мож, заблудился, а мож, и в болоте где утоп… Ребятишки сказали, на живую землю он пошел, тут живая земля рядом есть, что хошь с дитём случится…

О живой земле он говорил с отвращением и страхом.

— Дитё-то неразумное, на живой земле грибов, чай, больше, вот и заманил его лесовик к себе… Сколько раз наказывали: нечего на живой земле делать…

— Так что ж вы его на убитой земле ищите, раз он на живую пошел? — спросил колдун.

— Так это… Скоро уж и до живой земли доберемся… — неуверенно кашлянул дядька.

Колдун смерил взглядом жителей Череповичей, посмотрел пристально на фрели Ойю, пожал плечами и повернулся к Хорку.

— Хорк, не хочешь еще немного побродить по живой земле?

— Чего ж нет?

— Как звали мальчика? — спросил колдун у его односельчан.

— А ты кто такой будешь, что нас выспрашиваешь? — подозрительно прищурился дедок, стоявший позади старшего.

Ну да, колдун с подбитым глазом и шишкой на лбу не вызывал у встречных доверия, и Хорк поспешил вмешаться:

— Перед вами амберный маг и ученый механик высшей школы Великого города! А я воин Триликой богини, рейтар Северо-восточного ландмайстерства Конгрегации. Отвечайте, когда вас спрашивают!

— Маг, говоришь?.. — старший почесал в затылке. — Мальчика звали Ваппа. Восьми лет всего был ребятенок…

— Мы попробуем вернуть вам ребенка, — выдохнул колдун, будто на что-то решившись. — Но обещать я не ничего буду. И сначала я должен поговорить с кем-нибудь из ребятишек, кто видел, как Ваппа пошел на живую землю.

— А, так это пожалста! — ответил старший. — Эй, Мурта! Подь сюда, с тобой маг будет говорить!

Муртой оказался мальчишка лет двенадцати, крепкий белобрысый вадяк — как и большинство его односельчан. Колдун усадил его под деревом и сам сел рядом, предложил сесть и фрели, а Хорку посоветовал пока привязать лошадей. Жители Череповичей не разошлись, а, напротив, окружили дерево, под которым уселся колдун, и навострили уши, будто ждали веселого представления, как на ярмарке. Колдуна это не смутило.

— Давай, рассказывай, — начал он, обращаясь к мальчишке.

Того, должно быть, никогда не расспрашивали амберные маги, да еще и в присутствии такого числа любопытных, а потому он заволновался, несколько раз сглотнул, прежде чем спросить:

— А че надо рассказывать?

— Вот вошли вы в лес, начали искать грибы. Ваппа далеко от тебя был?

— Сначала да. Но потом я его догнал, потому что он россыпь рыжиков нашел…

— Хорошо. И что ты сделал, когда его догнал? Только честно, амберным магам лгать ни в коем случае нельзя.

— Что-что… — промямлил пацан. — Сказал: «Пошел вон, малявка, мои рыжики…»

— Молодец, — колдун смерил мальчишку серьезным взглядом. — Это по-нашему. Поступок настоящего мужчины…

— Ах ты гаденыш! — вперед протиснулся парень лет шестнадцати. — Братишку моего обижать?

— Цыц, — коротко велел ему колдун.

— А чего? — затянул Мурта. — Он сам кого хошь обидит! И вообще, он в меня камнем кинулся! Во синячище какой остался!

Пацан принялся было стягивать штаны, но колдун сказал, что верит ему на слово.

— Он вообще камнями метко бросается, — продолжал Мурта. — В ворону вот на лету со второго раза всего попал.

— Так-так-так… — остановил его колдун. — Когда он попал в ворону на лету?

— Так вот потом и попал.

— Убил? — уточнил колдун.

— Не, подбил просто. Добил потом, палкой уж, на земле. Ух, орала она до чего ж мерзко! Все ускакать норовила…

— Он что ж, камнем в нее попал, а палкой сразу и попасть не смог?

— Да не, он, наоборот, крылья ей переломал хорошенько, потом уж лапы и остальное там…

Лицо колдуна оставалось спокойным, но Хорк заметил, что тот катает желваки по скулам. А фрели воскликнула было:

— Так он что же, нарочно ее мучил?

Но колдун сделал ей знак помолчать, и она возмущенно сжала губы, задышала тяжело и стиснула кулаки.

— Ясно, — подвел итог колдун. — А дальше что было?

— А дальше… А дальше мы опять грибы брали. И такие хорошие грибы пошли вдруг — красные, да такие крепкие, небольшие, загляденье, а не грибы! Вот и не заметили, как на живую землю вышли, — пацан посмотрел на родителей исподлобья, слегка втянув голову в плечи.

— Так. И почему же все с нее вернулись, а Ваппа нет?

— Да тут дед нам навстречь вышел. Старый-престарый, прям как пень замшелый. Волосья длиннющие, от старости уж позеленели. А руки — так в бородавках все. И говорит: «Ребятки, помогите старому человеку через овраг перебраться». Сразу на той стороне, мол, мое грибное место, хочу, говорит, грибков на зиму засолить, а овраг не перейти. Ну мы-то тут и смекнули, что уже по живой земле идем, что надо назад поскорей возвращаться, пока не случилось чего… А Ваппа, дурачок, на грибное место позарился… Ну, у него мало грибов было…

— А что это у него вдруг мало было грибов? — переспросил колдун.

— Так ведь… это… Ну, мелкий он еще, не умеет грибы искать, — мальчишка глянул колдуну в глаза, потупился и поправился: — То есть нечего ему хорошие грибы себе забирать…

— Ага, — согласился колдун.

— Ну вот он и сиганул через овраг побыстрей, пока дед до тудова не добрался… Мы ему говорили! А он все равно.

— А деду что ж, помогли овраг перейти?

— Чего? Мы чего, полудурочные, что ли? Он же в бородавках весь. Кто ж хочет, чтоб бородавки с него на тебя перескочили-то? И вообще, не можешь через лес ходить, чего тогда шел? Сиди дома, раз силенки нету…

— Понятное дело… — покивал колдун.


Первое, что он сделал, когда жители Череповичей перестали видеть их за деревьями, это забрал зайца у фрели Ойи. Поднял его за уши и посмотрел в глаза:

— Ну что, косой? Вляпался?

Заяц извернулся и попытался царапнуть колдуна задней ногой.

— Спокойно сиди, — проворчал колдун, взяв зайца поудобней. — Хорк, ты заметил, как они живую землю не любят?

Хорк кивнул.

— Не понимают ее, не чувствуют. Потому боятся. Лесовик, понимаешь, его заманил… Очень он лесовику нужен…

— Противный мальчишка, — вскинула голову фрели. — Злой отвратительный мальчишка! Убил ворону, да еще и радовался, что она кричит! Да я бы его…

Она всхлипнула.

— И что бы ты с ним сделала? — поинтересовался колдун.

— Не знаю! Зачем такого вообще искать? Пусть бы и сгинул в лесу, раз он такой!

— То есть, вместо того чтобы примерно выдрать неразумное дитя прутиком, его следует обречь на смерть в лесу? — уточнил колдун.

— Ну нет, на смерть, конечно, не надо… — пробормотала она.

— Неразумные дети в люльке лежат, — заметил Хорк. — А не по лесу ходят. И камнями неразумные дети тоже бросаться не умеют, и палками птиц не убивают.

— Да ладно тебе, Хорк, — отмахнулся колдун. — Мальчишки часто бывают злыми, иногда это проходит с годами. Ты заметил, что взрослых убийство вороны нисколько не удивило и не возмутило? А вот за то, что ребятишки на живую землю вышли, им наверняка влетит.

— А зайца ты взял, чтобы на мальчика обменять? — спросила фрели, а подумав, возмутилась: — Или в жертву его принести хочешь?

— Нет. Если ты беспокоишься за жизнь зайца, ничего ему не сделается, он останется жив и здоров, пока его не слопает лисичка.

Любопытная фрели всю дорогу выспрашивала колдуна, куда они идут и почему, но тот отмалчивался и отмахивался, будто напряженно о чем-то размышлял. Иногда останавливался, смотрел по сторонам и, поразмыслив, шел дальше.

Даже болото на живой земле и то радовало глаз. Да и красивое оно было, с разноцветными листьями кустарничков и рассыпанной повсюду клюквой. Идти по болоту было тяжелей, чем по лесу, и колдун предложил оставить лошадей на опушке. Он и фрели Ойе предложил там остаться, но она не согласилась.

Конечно, такой переход, по мнению Хорка, был слишком труден для юной девушки, но она ни разу не пожаловалась и не собиралась поворачивать назад.

Хоть на болоте и росли редкие молодые сосенки, оно все равно просматривалось далеко вперед, и потому Хорк издали увидел худенькую фигурку мальчика, стоявшего посреди болота.

— Ой! — воскликнула фрели. — Там кто-то есть!

— Сдается мне, это и есть мальчик по имени Ваппа… — ответил колдун без должной радости.

— Как ты его нашел? — удивился Хорк. — Будто знал!

— Я не знал наверняка. Подозревал, что он где-то на болоте. И вот пожалуйста…

— Наверное, надо его позвать? — спросила фрели.

— Нет, ни в коем случае. Во-первых, он, скорей всего, не откликнется, — пояснил колдун. — А во-вторых, вокруг него, может, трясина…

Колдун оказался прав. Шагах в двадцати от того места, где стоял ребенок, сапоги стали уходить в густой, как тесто, торф все глубже, и выдергивать их оттуда становилось все трудней.

— Хорк, назад! Отходи назад, не стой ни секунды! — предупредил колдун.

Хорк и сам догадался, что дальше идти не следует.

Мальчик стоял на болотной кочке посреди трясины, слегка покачиваясь, как былинка под ветерком, и смотрел вперед пустым невидящим взглядом, а из угла рта на его подбородок стекала тонкая струйка слюны. Надо сказать, у Хорка по спине прошли мурашки, когда он увидел безжизненное, безумное лицо ребенка, а фрели так даже ахнула. Если бы мальчик лежал или хотя бы сидел, но он стоял и держал равновесие… Пожалуй, именно это было особенно страшно…

— Что с ним? — спросил Хорк.

— Отец-хозяин болота шутки шутит, — проворчал колдун и огляделся. — Надо бы с ним поговорить… Наверняка он где-то рядом спрятался. Стойте здесь, болотный хозяин — опасная сущность, пострашней матери-хозяйки воды…

Колдун завернул зайца в полу плаща и пошел через болото, прощупывая почву выломанным сосновым суком. Оглянулся, отойдя шагов на пятьдесят, и, Хорку показалось, поглядел на них с тоской и страхом… Будто попрощался… Но все равно направился дальше, пока не скрылся за кустами небольшого островка.

Ждать пришлось долго, фрели смотрела то на островок, где скрылся колдун, то на мальчика посреди трясины. И Хорк заметил, как при виде ребенка у нее вздрагивают плечи.

— Йерр Хорк, — спросила она шепотом, — а чего мы с йерром Лахтом не пошли?

— Он же сказал: «стойте здесь»… — ответил тот.

— А я вот думаю: вдруг болотный хозяин его в трясину затащит?

Хорк тоже думал об этом и жалел, что послушался колдуна.

— Может, пойдем за ним? Раз мальчика все равно не достать? — продолжала фрели.

— Фрели Ойя, мне кажется, вам вообще надо выбраться на сухое место, а не ходить по болоту. И я бы пошел искать йерра Лахта, если бы не боялся оставить вас здесь в одиночестве.

— Хорк, ты чего? — фрели смерила его взглядом. — Что мне сделается-то?

— Ну, мало ли… — пожал плечами Хорк.

— Пошли. Ничего мне не сделается. Только лучше бы ты и нам тоже по палке выломал…

Они быстро добрались до сухого островка, несмотря на то, что идти было тяжело — ноги иногда уходили глубоко в мокрый мох и Хорк опасался, что фрели может наступить в какое-нибудь топкое место, старался прощупать дорогу и перед ней, и перед собою. И только когда под ногами появилась твердая земля, осыпанная опавшей листвой, вздохнул с облегчением.

— Гляди, Хорк! Йерр Лахт жив и здоров! — обрадованно воскликнула фрели и хотела было броситься вперед бегом, но Хорк остановил ее, выставив руку на ее пути.

— Погодите, фрели… Я пойду первым. Сказал же йерр Лахт, что болотный хозяин — опасная сущность.

— Да здесь-то что, на острове? — проворчала фрели, но остановилась.

А Хорк, прежде чем шагнуть вперед, по привычке уже уперся в землю палкой, которая так помогала идти через болото, — и палка провалилась вдруг гораздо глубже, чем он рассчитывал! Во что-то мягкое, живое и страшное… Хорк дернул ее к себе и — о ужас! — увидел сразу трех или четырех гадюк, впившихся в палку зубами! Змеиное гнездо!

Фрели не закричала — лишь тихо ахнула и отшагнула назад.

Рейтару конгрегации не пристало бояться змей, но Хорк относился к этим тварям с отвращением — две гадюки с шумом провалились обратно в гнездо, а две обвились вокруг палки, и стоило определенных усилий сбросить их на землю. Казалось, что опавшая листва со всех сторон кишит змеями — нужно было немедленно отступить туда, где видна открытая земля.

— Хорк, милый Хорк… — шепнула фрели с ужасом. — Если бы не ты, я бы точно туда наступила…

Они обошли кругом опасное место — теперь фрели и сама шарила перед собой палкой, прежде чем сделать шаг. А с противоположной стороны к островку, пошатываясь, подходил колдун. И Хорк вспомнил, как тот не смог подняться на ноги после разговора с банным дядькой…

— Осторожней! — предупредил Хорк. — Мы там наткнулись на змеиное гнездо!

— Ну я же сказал вам стоять на месте… — ответил колдун. — С болотного хозяина станется еще и не такое учудить.

Он взялся рукой за ствол деревца и остановился, будто сильно устал. Лицо у него посерело, даже синяк под глазом стал почти незаметным. Заяц все еще сидел у него под плащом, и было видно, как тяжело колдуну его держать.

— Тебе не нужна помощь? — осведомился Хорк.

Колдун покачал головой и сказал:

— Пошли, нечего тут стоять. А гадюки как раз сбиваются в клубки, чтобы зимовать вместе.



Чтобы вытащить ребенка с топкого места, пришлось срубить с десяток тощих сосенок — Хорк и колдун махали топорами, а фрели, не пожалев белых ручек, рвала траву и помогала связывать деревца между собой наподобие лестницы. И ворчала время от времени, сколько из-за отвратительного мальчишки хлопот. А еще возмущалась тому, что колдун связал бедного зайца, чтобы тот не вздумал убежать.

Колдун сам добрался до мальчика, хотел сначала вести его за собой, но тот не двинулся с места и едва не упал лицом в болото — пришлось колдуну закинуть его за плечо и тащить в безопасное место на себе: сначала из трясины, а потом и к лесу, туда, где они оставили лошадей. Хорк хотел помочь, но колдун велел ему нести зайца.

На твердой земле мальчишку усадили под деревом — он качался из стороны в сторону и смотрел вперед неподвижным, невидящим взглядом, от которого даже у Хорка по спине шел холодок, не говоря о фрели Ойе. Посмотрев на мальчика вблизи, она уже не вспоминала, какой это отвратительный мальчишка, а повторяя иногда:

— Батюшки-матушки… Это что ж такое с ним сделалось?

А еще утерла ему слюни, бежавшие из угла рта, своим тоненьким вышитым платочком.

Колдун тем временем развязал бедного зайца, всеми силами старавшегося освободиться, и пошептал что-то ему на ухо. А потом нашел спуск в низинку, поставил зайца на землю и хорошенько пнул его под зад — заяц кубарем покатился вниз, несколько раз перевернувшись через голову… И вот как только это произошло, мальчишка под деревом встрепенулся, вздохнул и будто ожил: поглядел по сторонам удивленно, кашлянул, ощупал свою рубашку… Вскрикнул коротко и негромко.

Фрели Ойя от радости захлопала в ладоши.

Пацан вскочил на ноги, глотая злые слезы, и завопил, погрозив болоту кулаком:

— Ты! Ты, нежить проклятущая! Я все расскажу коренному магу! От твоего болота ничего не останется! Будешь знать, как людей в зайцев превращать!

— Я так и знал… — проворчал колдун.

— Вот приедут сюда высокие маги, — продолжал кричать мальчишка, — и превратят тебя в прах!

— Ты, наверное, хочешь опять стать зайцем? — спросил колдун негромко.

Пацан осекся, с удивлением поглядел сначала на колдуна, а потом на Хорка, и спросил, уже не так уверенно:

— А вы чего, разве меня не защитите?

— Значит так. Отец-хозяин болота заклятья с тебя не снял, а на время освободил с условием. Слушай внимательно и запоминай. Ты каждый день должен делать хотя бы одно доброе дело. С начала полузимнего месяца и до конца ручейного. Если пропустишь день — на следующий должен наверстать, то есть два добрых дела сделать. А если три дня пропустишь, на четвертый снова проснешься зайцем. Понял?

— Чего? — недоверчиво переспросил пацан. — Какие такие добрые дела еще? Ничего такого я делать не буду. Высокие маги превратят эту нежить проклятую в прах — и все его заклятья пропадут, понятно?

Пожалуй, нежелание делать добрые дела должно было возмутить Хорка сильней, чем угроза позвать высоких магов… Но подумалось ему о том, что мальчишка в самом деле готов убить и этот последний здесь клочок живой земли только для того, чтобы не делать добрых дел… И это не возмутило, а ужаснуло.

— Иди сюда, — велел Хорк мальчишке — тот испугался и послушался. — Это правда, что ты убил ворону?

— Ну и убил… — пробормотал тот, потупившись.

— Зачем ты это сделал?

— А чего такого-то? — вскинулся пацан. — Подумаешь, ворона! Чего, ворон нельзя, что ли, убивать?

— Я спросил, зачем ты это сделал.

— Ну захотел, и все… Я же не знал, что нельзя…

Маленькая хитрая дрянь! Хорк не стал ничего объяснять, перекинул пацана через коленку и, не озаботившись поиском прутика, отшлепал его по заду ладошкой — надо сказать, верещал он так, будто его режут, но даже добрая фрели Ойя не остановила Хорка.


Счастливые отец с матерью за возвращение сына готовы были целовать колдуну сапоги, не знали, куда его усадить и чем накормить. И никого уже не смущала ни шишка на лбу, ни подбитый глаз. От угощения колдун отказался, но говорил с отцом мальчишки серьезно и долго. Про убитую ворону напомнил вскользь — к удивлению Хорка, отец снова не возмутился жестокостью сына. Зато колдун в подробностях рассказал про опасного болотного отца-хозяина, который едва не убил ребенка, и о его заклятье. И отец, и мать тут же заговорили о высоких магах, но колдун их перебил, объяснив, что гибель болотного хозяина вместе с землей не только не поможет, но и усугубит положение. Живой болотник снимет заклятье в конце ручейного месяца, но если он погибнет, то заклятье останется на ребенке до конце дней. Разумеется, коренной маг будет это отрицать, однако кто же верит словам коренных магов?

— Но я знаю способ обойти заклятье, — доверительно сообщил колдун, и родители приоткрыли рты и подались к нему поближе. — Надо повесить перед окном кормушку для лесных птиц и каждый день класть туда горстку зерна или другого корма. Обязательно каждый день.

Отец закивал, а мать мальчика вздохнула и качнула головой:

— Где ж столько зерна-то взять? Самим иногда жрать нечего…

— Вы же кормите кур каждый день. Можно класть в кормушку немного корма для кур. Спасения сына от заклятья болотного хозяина того стоит.

Они согласились. Кивали и благодарили колдуна за дельный совет.

В конце беседы он выяснил, где живет коренной маг Череповичей — оказалось, тоже в Кубанице. А земля в округе начала оживать лет шесть или семь назад. Благодарный отец ребенка проводил колдуна на границу оживающих земель и показал, где и как она проходит.


— Зачем ты научил их, как обойти заклятье? — возмутилась фрели уже по пути в Клопицу.

— В самом деле, зачем? — присоединился к ней Хорк. — Пусть бы делал добрые дела, ему только полезно!

Колдун расхохотался.

— Поверили в заклятье болотного отца-хозяина? Это хорошо. Тогда родители поверили еще верней.

— А… что, разве заклятья не было? А почему тогда он был такой странный?.. — удивилась фрели.

— Нет, болотный хозяин в самом деле заставил его побегать в заячьей шкуре. Погибнет заяц, и мальчик умрет вместе с ним. А зайцы обычно долго не живут, особенно глупые и самодовольные зайцы.

— Ну? И зачем ты научил их обойти заклятье-то?

— Как вам сказать… Эту забаву я придумал для своих детей: они каждый день кладут в кормушку горстку зерна и из окна смотрят, как на зерно слетаются лесные птицы. Я вам скажу, смотреть на них очень интересно. Даже мы с женой иногда не можем оторваться.

— Пусть забавляются, что ли, вместо… — начал было Хорк, но тут до него дошел смысл выдумки колдуна.

— Я не знаю, изменит ли это людей, которые родились на убитой земле, — колдун пожал плечами. — Но птицам-то точно не повредит.



По сухой убитой земле до Клопицы добрались быстро, задолго до заката.


Глава тринадцатая


где Ледовой Лахт узнает некоторые подробности жизни и смерти Катсо и посещает Часовню-на-Роднике

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 6-й — 7-й день бездорожного месяца



Перед въездом в Клопицу договорились выдавать фрели за двоюродного брата фрели Ойи, чтобы оправдать несомненное с нею сходство.

Часовня-трехверстка на краю села была не так богата и красива, как Кубаницкая, но носила гордое имя «Часовня-на-Роднике» и стояла на пятачке живой земли — вместе с кладбищем.

Местный коренной маг, человек с виду хитрый, расчетливый и опытный в деревенской торговле, обрадовался богатым гостям. И вдвойне обрадовался тому, что Хорк будущий зять йерра Тула, а прибывший юноша — его племянник. Услышав (от Хорка, разумеется), что Лахт — амберный маг, коренной маг сильно удивился, видимо хорошо знал, что такое амберная магия.

Он предложил гостям расположиться на мызе, хоть и заброшенной теперь, но сохранившей некоторый былой уют, так же как и некоторую мебель. Туда и направились — Хорку нужно было хоть немного поспать.

Да, в Клопице йерр Тул жил гораздо богаче, чем в Волоснице… И не столько дом на мызе превосходил размерами нынешний его дом, сколько двор и число построек на нем. Коренной маг проводил их до входа, дал ключи и посоветовал занять три комнаты вокруг одной печи, чтобы не топить весь огромный трехжильный дом. Прислал кухарку и конюха, чтобы гости не терпели никаких неудобств, — разумеется, за щедрую плату от Хорка. И не кухарке с конюхом, а коренному магу.

Лахт забрал у Хорка коня и отправил его поискать спальню — по пути парень задремал в седле и едва не упал с лошади.

Ойя вошла во двор мызы, удивленно оглядываясь по сторонам. Долго не могла вспомнить, где конюшня — она уезжала отсюда ребенком, когда еще не ездила верхом.

— Как странно… — она даже тряхнула головой. — Я все помню совсем иначе. Нет, все стоит как прежде, но… совсем не так. Тут было шумно. Людей много. Собаки лаяли, лошади фыркали, петухи кричали. Пахло не так. Я сто раз была в конюшне — я любила лошадок, мы ходили кормить их морковкой и яблоками. Так здорово, помню, было… У лошадей губы мягкие…

— У тебя были подружки? — спросил Лахт.

— Да. Мы дружили вчетвером. Дочка коренного мага, Сувата, была всех нас старше, она нами помыкала. Луми, дочка лавочника, была самая младшая.

— А четвертая?

— Четвертая? — фрели насупилась. — Четвертая… Какая-то наша бедная родственница, я совсем ее почему-то не помню. И звали ее… звали ее как-то похоже на меня… Вспомнила! Иоя! Нас все время путали, мы были немного похожи. Она была на год меня старше. Или на год моложе? Не помню, надо же…

Она говорила о своей подруге со страхом. С гораздо большим страхом, чем об упыре. Будто вычеркнула ее из памяти не просто так. И, слушая ее невнятные воспоминания, Лахт понял: она мертва. Девочка, с которой в детстве дружила Ойя, умерла. И, должно быть, умирала здесь, в одном доме с Ойей, рядом, за стеной… Ребенок не понимает, что такое смерть, до тех пор, пока не столкнется с нею лицом к лицу.

Бедная родственница, похожая на володарскую дочь… Внебрачное дитя йерра Тула? Вряд ли они бы были похожи. Фрели пошла в мать: и темные вьющиеся волосы, и нижняя губа, и форма лица… Глаза синей, чем у матери, нос острее. Может, Ойя внебрачная дочь фровы Коиры? Потому что от йерра Тула, с его серыми близко посаженными глазами и мясистым носом, она не унаследовала почти ничего — кроме, пожалуй, нрава. Впрочем, йерр Тул считал Ойю своей родной дочерью, и этого было вполне достаточно, чтобы не доискиваться до правды.

Йерр Варож! Вот на кого могла быть похожа «бедная родственница»! Вроде бы он никогда не был женат, но что помешает сильному красивому мужчине иметь детей вне брака? И, опять же, ничто не помешает ему позаботиться о внебрачной дочери, так же как и питать к ней отцовские чувства.

Она умерла. Но как? Почему Лахт так решил? Может, йерр Варож поссорился с ее матерью. Или та вышла замуж и отказалась от помощи бывшего любовника. Только потому, что фрели Ойя боится ее вспоминать?

В доме фрели тоже осматривалась с растерянностью и любопытством. И сказала:

— Надо же, а мне казалось, что этот дом был огромным… А тут все такое маленькое…

Лахт считал, что это в самом деле огромный дом, но у каждого свои представления о размерах домов.

— Просто ты выросла. А дом остался прежним, — пояснил Лахт.

Из-за ближайшей ко входу двери доносился могучий храп Хорка — недолго он искал себе спальню…

В доме было сыро, пыльно и холодно, как обычно и бывает в заброшенных домах. Фрели изъявила желание побродить по дому и вспомнить детство, Лахт отправился вместе с нею: в доме не могло быть никакой опасности, даже мышей и крыс — жрать-то нечего! — но все равно немного жутковато. Юной девушке, конечно; Лахту было все равно.

Она бродила по комнатам с любопытством, но не более. Словно этот дом не был ей родным: он не вызывал в ней щемящей тоски, которую обычно испытывают люди, оказавшиеся в родных местах. На пороге собственной спальни она остановилась, будто испугалась шагнуть за порог. Комната вызвала у нее страх, а не дорогие сердцу воспоминания. Лахт не заметил, чтобы батюшка с матушкой были излишне строги с дочерью, не говоря о несправедливых обидах. Почему детская спальня ее напугала?

— К тебе и здесь приходил упырь? — спросил Лахт. Это было самое простое объяснение страха перед спальней, но в глубине души Лахт почему-то знал, что не угадал причины.

— Я не помню.

— А это точно твоя спальня?

Она боялась, потому что это была чужая комната. Не ее. Лахт решил, что на этот раз наитие его обманывает.

— Может, я что-то перепутала? Может, здесь была не моя спальня? — Ойя подняла на него глаза. — Странно как-то. Я не хочу больше ничего смотреть… Я хочу домой…

Шагать в одиночестве по лесам и болотам она не боялась. Ночевать на постоялых дворах тоже. А вспомнить детство ей было страшно. Так страшно, что захотелось домой.



Конюх, почистив и накормив лошадей, растопил печи, кухарка состряпала вкусный ужин и приготовила спальни для гостей. Ужинали в кухне, а вечер провели в спальне, выбранной для Хорка — туда выходила топка печи, и можно было сидеть у открытого огня, печь не дымила. Лахт с Хорком выпили немного рябинового вина.

— Послушай, а как ты догадался, что мальчика заперли в теле зайца? — робко спросил Хорк.

— Да, и мне интересно! — навострила уши Ойя.

Лахт тоже хотел бы это знать…

— Наитие… — он пожал плечами. — Обычно зайцы не кидаются на людей, они людей боятся.

— А как ты нашел мальчика? — продолжал расспросы Хорк. Он всегда начинал расспрашивать осторожно, а потом потихоньку смелел.

— Как нашел? Пришел на болото и нашел. Болотнику скучно, хочется поговорить. Он, опять же, совершил злодейство, ему надо похвастаться. Понятно, он поставит мальчишку на самом видном месте, и если прийти на болото, его будет видно издали. Тем более если с зайцем прийти. Никакого колдовства, честное слово…

— А почему болотный хозяин тебя послушал? — спросила Ойя. — Потому что ты амберный маг?

— Нет, потому что я знаю, как с такими разговаривать. В глубине души он понимал, что с зайцем переборщил. И что бы там ни было, а прибытия высоких магов он боится. Нет для болотника страшнее доли, чем потерять свое болото. Так же как для домового — потерять дом. Видал я и таких, которые не бежали от высокой магии, считали, что лучше сгинуть, чем по земле беспрестанно мыкаться. А на убитую землю им хода нет.



Лесовик в Илкином бору был веселым парнем, хотя шутил иногда изрядно. Любил он пугать деревенских девок и не любил володарскую охоту. Ну и пошутил однажды не вполне удачно: володарская дочь, собиравшая ягоды с деревенскими подружками, едва не осталась спать вечным сном в зарослях борщевика. Лесовику все едино, что володарская дочь, что дочь сапожника, — закружил ее по лесу и вывел в борщевик, в две сажени высотой. Насилу нашли ее, насилу она отдышалась. Володарь насчет своих и чужих дочерей думал иначе, а поскольку Илкин бор никогда его землей не был, то и начал он жаловаться направо и налево — и на лесовика, и на борщевик, и на то, что охоте в Илкином бору нет прохода. Солнечный Яр сам тогда приехал к Лахту и уговорил отправиться на Войсковую мызу, помирить лесовика и володаря.

Лахт приехал поздно: на мызе в ожидании высоких магов вовсю командовали черные всадники — оставалось только предупредить лесовика, чтобы вовремя ушел из своего бора, чтобы не погиб вместе с землей, которую сторожил. Он ушел. Переждал, пока с мертвой земли схлынет смертоносная высокая магия. А потом вернулся, лег на убитую землю, обнял корни устоявшей ели и к ночи рассыпался прахом…



— А почему они на убитой земле жить не могут? — спросила фрели.

— Потому что их питает сила земли, а у мертвой земли этой силы нет. Есть, правда, исключение: берегущие. Я их своими глазами никогда не видел, но слышал о них доподлинно, от крепко знающих людей. Навь вообще откуда берется? Обычно это люди, к земле сильно привязанные, к дому, к семье, кто после смерти уйти с земли не хочет или не может, кто нужен здесь. Кого-то сама земля не берет, кого-то на время отпускает, вот как упырей — за справедливостью. Вот и берегущие тоже на время на земле остаются, но не казнить, а защищать. Это люди, которые жили не для себя, от себя отреклись ради кого-то. Матери часто берегущими становятся, если детей малых не могут оставить на земле одних. Слыхали, наверное, сказки: то березкой мать оборачивается, то овечкой, то коровой. Так вот, берегущие, они не от земли, а от неба, потому что не только могут ходить по убитой земле, а способны возвращать ей силу, оживлять. И не так, как соборная магия, а на самом деле. Через берегущих небо вроде как делится силой с землей…

— То есть если собрать на убитой земле побольше берегущих, то она оживет? — обрадовался Хорк.

— Берегущих мало. Немногие способны на самоотречение. И, опять же, способность оживлять землю — это побочное действие. Берегущим смысла нет собираться на убитых землях.



Спать легли рано, а проснулись поздно. Зато наконец-то отлично выспались.



Дочь коренного мага, Сувата, собиралась замуж и вовсю готовилась к свадьбе, которая должна была состояться в конце бездорожного месяца — мать привезла ей обновы из Великого города, и дева крутилась перед зеркалом, разговаривать с Лахтом ей было некогда. Зато сам коренной маг, изнывавший здесь от тоски и отсутствия достойных собеседников, с радостью согласился поговорить с Лахтом. Дом его, разумеется, не был так богат, как мыза, но был выше и больше других домов в Клопице, имел богатую резьбу и тесовую крышу, высокий подклет из ледникового камня и две печных трубы. Жена коренного мага была приятно белой и пухлой, как сдобная булка, искренне радовалась гостю и щебетала, щебетала, щебетала…

Здесь в самоваре кипятили воду для чая, и чай заваривали хороший, из вовремя собранных и правильно высушенных лепестков, с добавлением ромашки и мяты. К чаю подавали мед, калитки со множеством начинок, кулебяки с курятиной и рыбой, сушки с маком и мятные пряники. В общем, жили коренный маги не хуже амберных, а в чем-то и лучше.

Поговорили об амберной магии и Великом городе, о ценах на хлеб и налогах — в общем, обо всем, о чем положено поговорить, прежде чем перейти к делу. Неглупый и опытный коренной маг сразу распознал в Лахте поклонника сущим богам, а потому не лез к нему с проповедью Триликой. И Лахт решил говорить с ним прямо — коренной маг с большим уважением вспоминал йерра Тула и «его времена». Исполнять обязанности володаря на этой земле коренному магу было в тягость, тем более что доходов он с этого почти не имел — доходы получал Собор, владелец земли.

— Йерр Хорк приехал по поручению йерра Тула, — перешел к делу Лахт. — К фрели Ойе ходит упырь. И, по всей видимости, это осужденный йерром Тулом Катсо, чадоблуд… Нам нужно узнать его настоящее имя и взять в его доме принадлежавшую ему вещь.

Коренной маг не был дураком, а потому догадался, что с упырем будут разбираться без Собора и высокой магии, но не стал возражать и требовать участия Триликой в борьбе с нежитью. Опять же, выгода от доноса выглядела смешной по сравнению с хлопотами вокруг этого дела…

— Я помню его, — ответил коренной маг и откинулся на спинку стула, будто напряженно о чем-то размышляя. — Значит, он все-таки был невиновен…

— А… что-то говорило в пользу того, что он невиновен?

— Ничего. Кроме его слов перед смертью. В метрических книгах есть его настоящее имя, мы найдем его без труда. Но не прямо сейчас, конечно… А я-то был уверен, что он не хочет попросить у Триликой прощения… Знаете, люди здесь только думают, что поклоняются Триликой, на самом же деле их представления об устройстве мира путано и противоречиво. Они сами не знают, во что верят и кому поклоняются — главное, поклониться сильному, а хорош он или плох, людям все равно. Катсо был тугодум, соображал медленно, но основательно, а додумавшись до чего-то, твердо потом на этом стоял. Его упрямое нежелание раскаяться на смертном одре показалось мне проявлением тупости. Простые люди часто лгут и тогда, когда во лжи нет никакого смысла или когда ложь опровергнута фактами.

— И что он говорил на смертном одре?

— Он говорил, что в самом деле приглядывал за девочками, потому что опасался за них. Говорил, что девочки баловались и едва не утопили свою подружку, а он вытащил ребенка и хотел лишь «вдохнуть в нее жизнь», по его собственным словам.

Лахт слышал о таком от ученого лекаря: если давить утопленнику на грудь и вдыхать воздух ему в рот, он может очнуться. Если, конечно, утонул только что, а не третьего дня.

— Моя дочь была среди этих девочек, — многозначительным шепотом сообщил коренной маг. — И, конечно, сказала, что ничего такого они не сделали и никого не топили.

Лахт сам когда-то был ребенком и понимал, что девочки никогда не признались бы в столь жестокой шалости. А игры детей на воде часто бывают опасными.

— К тому же пруд, где они купались, по колено взрослому человеку, ребенку — ну, может быть, по пояс. Утонуть там надо еще постараться, — оправдывался коренной маг. — И все в один голос говорили, что Катсо любит подглядывать за девочками.

— Конечно, подглядывать за девочками — это ненормально и само по себе заслуживает наказания. Может быть, Катсо подглядывал за девочками, а когда увидел, что ребенку грозит смерть, спас его?

— Йерр Тул потому и приказал ослепить Катсо, а не повесить и не оскопить, потому что насилия тот в итоге не совершил. Йерр Тул — справедливый человек.

Ну, справедливость получилась сомнительная… Раз земля отпустила Катсо искать эту самую справедливость.

— А на кого из девочек напал Катсо?

— На Иою, родственницу фровы Коиры. Она каждое лето приезжала на мызу с матерью из города Священного Камня.

— А как звали ее мать?

Коренной маг задумался, посмотрел в потолок и пошевелил губами.

— Нет. Не помню. Очень красивая была женщина, очень. Гордая такая, на всех глядела сверху вниз. Я не уверен, но думаю, она была любовницей йерра Варожа. Да и сходство ребенка с ним бросалось в глаза — их даже путали, Ойю и Иою. Кто плохо их знал, конечно. Просто обе с темными кудрями, что редкость в этих местах. Это исконные земли вадяков, а вадяки, как известно, самый светловолосый народ на белом свете. Ты, небось, тоже из вадяков?

Лахт пожал плечами.

— Эта девочка, Иоя, она умерла? — спросил он.

— С чего ты взял? — удивился коренной маг. — Я, конечно, не видел ее с тех пор, как Кленовое семейство покинуло эти места, но я ничего о ее смерти не слышал.

Значит, не в этом доме, не за стенкой спальни фрели Ойи. Если ребенок услышит о смерти подруги, он смерти не поймет и не испугается. Может, это произошло в городе Священного Камня, где Кленовое семейство ожидало переезда в Волосницу?

Или наитие ошибается.

Йерр Варож стал бы жить в одном доме с любовницей? Содержанкой, должно быть, именно они обычно напускают на себя гордый вид. Возможно такое? А, собственно, почему бы нет?

— Почему Катсо на володарском суде не сказал, что хотел спасти девочку?

Коренной маг снова задумался.

— Столько времени прошло… Я пытаюсь вспомнить. Он сразу признался, что смотрел на девочек. Как они купаются. Но… Знаешь, что странно? Я не помню, чтобы его спросили о том, что он собирался с нею сделать. На суде были женщины, и йерр Тул старался не говорить напрямую о его намерениях.

— И Катсо не возмутился, не испугался приговора? Не стал оправдываться?

— Мне показалось, он просто не понял, что происходит. Я же говорю, он был тугодум. А йерр Тул, сам понимаешь, торопился — под окнами мызы стоял народ с топорами, да и те, кто присутствовал на суде, требовали повесить чадоблуда, и побыстрей, якобы не в чем тут разбираться — и так все ясно. Мать девочки кидалась на Катсо, как саблезубая кошка, — фрова Коира еле-еле ее удерживала… Они друг дружку терпеть не могли, всё соревновались, кто выше подбородок задерет, а тут объединились, фрова Коира сильно за Иою переживала. Но, хвала Триликой, девочка ничего не помнит, она лишилась чувств.

— А кто из них был старше, Ойя или Иоя, ты не помнишь?

— Нет, такими подробностями я не интересовался. К тому же они были почти одного роста. Сувата должна помнить, в детстве это важно, хорошо запоминается. Сейчас она налюбуется на обновки, и мы с нею поговорим.

Коренной маг шумно прихлебнул чай из блюдца и кашлянул.

— Я вспомнил. На суде Катсо сказал, что вдыхал жизнь. Он говорил не очень грамотно, и прозвучали его слова странно, все решили, что он не в девочку вдыхал жизнь, а наоборот, в себя. Йерр Варож еще ответил на это очень едко: «Своим вонючим небритым рылом — да еще и вдыхал жизнь?» На володарском суде было все честь по чести, по судной грамоте Великого города, йерр Варож был защитником, он и задавал Катсо вопросы. А обвинителем был егерь йерра Тула, который застал Катсо на месте преступления.

— Какие-то странные слова для защитника… — пробормотал Лахт.

— Ну, ненависть йерра Варожа к чадоблуду понятна…

— Зачем же он взялся его защищать?

— Кто-то же должен был стать его защитником. По судной грамоте положено…

Какая злая ирония судьбы: теперь Катсо в самом деле вдыхает жизнь в себя — из другой девочки.



Имя, при рождении данное Катсо, было Вааттаа, коренной маг без труда отыскал в метрических книгах запись о его смерти.

Коренной маг весьма гордился вверенной ему святыней. Часовня в самом деле стояла на роднике — полутемная внутри, с узкими на ротсоланский манер окнами, она показалась Лахту неуютной. Посредине стоял колодец из ледникового камня и уходил глубоко под пол, на дне его бил родник, шевелил темную воду. И почему-то, заглянув вниз, Лахт ощутил тошнотворное головокружение, как в Хотчинском соборе. Из колодца дохнуло влажным холодом, а не свежестью живого веселого родника.

Высокие маги не убили землю, на которой стояла часовня, а заставили ее служить Триликой богине — родник всегда показывает место силы, глупо этим не воспользоваться. Но что за сила теперь исходит от родника, если со всех сторон его окружают убитые земли, а на крохотном пятачке живой земли лежит кладбище? Мысли о некромагии были навязчивы и вызывали дурноту.


На одиннадцатилетнюю дочь лавочника, Луми, Лахт не возлагал надежд — ей было всего пять лет в год смерти Катсо, она и сейчас оставалась совсем ребенком. Однако он был приятно удивлен — девчонка оказалась по-взрослому сообразительной, имела хорошую память и говорила с охотой. Коренной маг привел Лахта к ее матери, сказав, что тот прибыл по поручению йерра Тула, и лавочница с легким сердцем отпустила дочь погулять, наказав хорошенько отвечать на вопросы. Лахт попросил ее показать пруд, где они в тот день купались. Пруд находился совсем недалеко от мызы, питался дождевой водой и теперь зарос ряской, а по берегу — осокой. Он был гораздо больше, чем представлялось Лахту, — с десяток саженей в ширину и примерно двадцать в длину.

— Тогда здесь открытая была вода, для фрелички дворовые каждую весну его чистили, — пояснила Луми. — И на дне песочек лежал. Вот тут, на травке, мы одежду оставляли.

Пруд с трех сторон окружал высокий кустарник, и только с северной стороны лежала широкая, сажени в три, коса, некогда засеянная травой — днем на нее светило солнце. Должно быть, кустарник с этой косы выкорчевали нарочно, чтобы дети после купания грелись на солнышке.

— Я глупенькая тогда была, маленькая совсем. Но я все помню, ты не думай. Вон там он сидел, — Луми встала спиной к воде и показала на кусты за косой. — Мы его не видели. Купаться с нами обязательно фреличкина нянька ходила, очень она была строгая, с громким голосом. Мы ее боялись. Даже Сувата. А тогда за ней мальчика прислали, чтобы она на мызу скорее шла. Такое бывало, ничего странного — если там вещи фреличкины в стирку отобрать или если купцы проездом и что-нибудь купить надо. Да за разным ее могли позвать. Мы не слышали, зачем ее тогда позвали, она велела нам выйти из воды и ждать ее возвращения. Мы, конечно, послушались, но, только она ушла, опять побежали купаться. Мы всегда очень радовались, если она уходила. И сразу начинали делать то, что она нам запрещала, под воду нырять, например.

Лахт представил детскую радость от ухода няньки — когда еще детям шалить?

— Сувата большая девочка была, самая старшая. Мне она тогда совсем взрослой казалась, я ее слушалась. Она и говорит: нырнем и будем сидеть под водой. Кто первый вынырнет, тот лошадиное яблоко… А Иоя всегда с ней спорила, она не любила, когда ею командуют. И ответила, что не будет нырять, потому что нянька не велит. Няньку она тоже не слушалась, просто назло Сувате так сказала. В общем, слово за слово, они разругались, Сувата объявила ее ябедой и фреличку против нее настроила. И меня тоже. Мы маленькие были, не понимали… В общем, Сувата ее толкнула, Иоя упала в воду навзничь, и мы все втроем на нее сверху насели, не давали ей всплыть. Мы не думали, что она утонет. Я потому все так хорошо помню, что после много об этом думала, переживала. Мы договорились никому ничего не рассказывать, и Иоя согласилась не рассказывать, она ябедой не была.

Лахт тоже до сих пор отчетливо помнил некоторые события из самого раннего детства, иногда гораздо лучше, чем события минувшего года, хотя прошло больше тридцати лет.

— Вот когда мы ее под водой держали, этот Катсо и выскочил. Он страшный был такой, лохматый, заорал на нас. Тогда мы и завизжали, от неожиданности просто, отскочили в стороны. Он Иою подхватил и на берег бегом потащил. Я до сих пор помню, как он ее нес — у нее голова назад откинулась, будто она мертвая. И лицо было не синее, но с синевой. И волосы почти до земли свисали, они обе тогда с кудрями ходили, и фреличка, и Иоя, не заплетали косы. Он ее сначала через колено перекинул и ударил по спине, раза три, наверное, — я подумала, что он ее убивает. У нее изо рта вода полилась. А потом он ее на траву положил, на спину, сел на нее верхом. И к ее лицу лицом прижался. Вскинется, запрокинет голову, вдохнет поглубже — и опять к ее лицу нагибается. Мне было очень страшно тогда, я думала, он ее ест… Мы визжали все втроем. Тогда на наши крики и прибежал егерь с собаками. А Иоя закашляла, села, когда егерь уже Катсо схватил и оттащил в сторону. Бил его кулаками по лицу, сильно. Мы разревелись, и Сувата первая, боялись, что нас накажут. Но всем было не до нас.

Она выдохнула — будто только что пережила это заново. Улыбнулась.

— Я глупая была и считала потом, что Катсо осудили за то, что он хотел съесть Иою. И когда меня спрашивали, я говорила, что он ее ел… Взрослые посмеивались.

Йочи говорила Лахту, что девочкой даже не думала о насилии, но как только у нее пошли первые луны, она года два боялась мужчин — считала, будто все вокруг поняли, что она уже девушка, и ждут подходящей минуты… Наверное, у Луми уже начались луны: она розовела и прятала глаза — теперь понимала, за что осудили Катсо.

Лахт не пожалел ее целомудрия и спросил:

— А сейчас как ты думаешь, что он делал?

Он знал ответ заранее, иначе не посмел бы задавать одиннадцатилетней девочке такие вопросы. К сожалению, он так и не понял, откуда заранее узнал этот ответ.

— Я думаю, он ее спас, — сказала Луми без тени сомнения. — Когда я догадалась, что он ее спас, я очень испугалась. Ведь тогда его нечестно осудили. Я говорила об этом священнице, но она сказала, что я была слишком мала и не должна себя винить.

Лахту не пришло бы в голову обвинить в смерти Катсо пятилетнюю девочку, как и девятилетнюю Сувату (но все-таки Триликая лишает людей совести). А земля… Земле все равно, с умыслом или без творится несправедливость — ведь неважно, нарочно ты разбил горшок или случайно, горшок от этого целей не станет (так же как не оживет убитая ворона). И жизнь Катсо не вернешь.

Может быть, из-за этого Ойе так страшно вспоминать эту историю? Может, упырь ходит к ней не из-за вины ее отца, а мстит лично ей? Но почему только ей, а не всем троим? Зачем он так долго искал Волосницу, если две из трех девочек жили к нему значительно ближе?

— Как ты думаешь, фрели Ойя была виновата сильней вас троих?

— Не-ет! — протянула Луми. — Если кто-то и был виноват сильней всех, так это Сувата, она была старшей, она толкнула Иою. И она предложила никому об этом не рассказывать. Она вообще нехорошая, злая, и шутки у нее всегда были злые. Однажды, помню, нас моя матушка квасом угощала — жарко было… У нас кружки из хорошего стекла были, толстые, тяжелые. А Сувата взяла и ударила по дну кружки, из которой фреличка квас пила — облить ее просто хотела. Будь глиняная кружка, ничего бы не случилось, а тут стеклянная… У фрелички кусочек зуба откололся, она плакала, что теперь на всю жизнь, потому что коренной зуб. Сувата посмеялась и сказала, что кусочек совсем маленький и ничего не видно, если не приглядываться. Иоя ей тогда тоже по зубам врезала…

— Ты помнишь, как вы ходили смотреть на Катсо у него во дворе?

— А мы разве ходили на него смотреть? — удивилась Луми.

А фрели Ойя сказала, что Луми упала, когда они бежали прочь. И если она с такой искренностью рассказала о столь неблаговидном своем поступке, то смысла утаивать проявленное любопытство у нее не было. Значит, в самом деле не помнит. Наверное, не стоит напоминать ей об этом зрелище — забыла, и очень хорошо.

— А кто был старше, Ойя или Иоя?

— Ойя была старше Иои почти на год. Но они одного роста были тогда. Их поэтому путали, хотя они и не похожи были совсем. Только со спины. Волосами.

И, уже проводив Луми до дома, Лахт решился задать еще один вопрос:

— Послушай, а почему ты мне об этом рассказала? Я ведь не священница, чтобы передо мной раскаиваться и просить у меня прощения…

— Матушка же велела честно отвечать на твои вопросы… — подумав, ответила она.

— А ты всегда слушаешься матушку? — удивился Лахт.

— Нет, не всегда, — рассмеялась Луми. — Но ты похож на священницу, у меня как-то само получилось все рассказать по-честному.

— Я? Похож на священницу? — кашлянул Лахт.

— Ну, в том смысле, что само рассказывается. И так легко теперь, что я все рассказала…

Это, наверное, земля, которая ищет справедливости, — ее сила питает Лахта, пока он помогает ей искать эту справедливость.


Глава четырнадцатая


где Ледовой Лахт исследует дом и двор Катсо, а так же беседует с вдовой Варрой

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й день бездорожного месяца

Юная фрели мылась в бане, которую истопил приставленный к гостям конюх; Хорк, распаренный и слегка осовевший, в штанах и рубахе навыпуск, скучал в обществе кухарки.

— Чего все по одному-то моетесь? — проворчала кухарка, увидев Лахта. — Уж пар весь вышел! Вот бояре-володаре, все-то у вас не по-людски!

— Да я вообще могу не мыться, — пробормотал в ответ Лахт.

— Теперь какой там мыться! Теперь только грязь размазывать!

— А подтопить? — сердито спросил Хорк. — Не пробовали?

— Да ладно тебе, Хорк. Я тепленькой водичкой обольюсь, и хватит с меня. Я ненадолго зашел, спросить, когда обедать будем.

— А вот помоешься, и будем обедать, — ответила кухарка.

У нее Лахт разузнал, где стоял дом Катсо, что жил он бобылем, на отшибе, но, случалось, ночевал у вдовы Варры. После обеда конюх повел Лахта к дому Катсо, по дороге с готовностью рассказывая все, что знал об этой истории.

Вопрос, с чего вдруг «все знали», что Катсо подглядывает за девочками, поставил конюха в тупик.

— Ну как же, все же знали… — ответил он уже не совсем уверенно.

— Вот ты сам откуда узнал? — допытывался Лахт.

— Так сказал кто-то. Вот я помнить буду!

Лахт был настырным и в итоге выяснил, что слух о Катсо пошел незадолго до случившегося. И кто пустил этот слух, теперь уже не узнать, но сам конюх не видел, как Катсо подглядывает за девочками, и того, кто видел, назвать не может.



Дом Катсо не был заколочен, а потому разворован подчистую. Разве что двери постеснялись снять с петель… А между тем дом был просторным и крепким, на подклете, во дворе стояли сарай, хлев, колодец и баня — в Клопице не в каждом дворе была баня, так же как и колодец.

Лахт прошел по дому, с удивлением обнаружив висевшее над умывальником зеркальце в непростой оправе — костяной, нежного желтовато-белого цвета, с тонкой резьбой. Вещь была дорогая, и даже очень дорогая — стоила немногим дешевле бани во дворе. Впрочем, Катсо мог вещицу просто найти и приспособить в хозяйство. А не увели зеркальце, потому что цены ему здесь никто бы не понял. К тому же оно было намертво приклеено к стене (наверняка не обошлось без коренной магии). Кроме зеркала, к стенам кое-где были приклеены выцветшие лубки, так любимые простонародьем, а между двух окон напротив входа был вырезан лунный знак Триликой, который раньше, видимо, изображал солнце — лучи его кто-то срезал со стены рубанком, но недостаточно тщательно.

В углу, отгороженная тряпичным пологом, стояла высокая кровать, голая, даже без тюфяка, не говоря о перинах и подушках. А неплохо Катсо жил бобылем, если спал на такой кровати… Но от кого тогда отгораживался? Почему не увели полог, осталось для Лахта загадкой.

На дне пустого сундука Лахт нашел только ленточку-очелье, затрепанную и засаленную, из чего сделал вывод, что ее, должно быть, все-таки использовали по назначению. Прихватил с собой, надеясь, что именно ее можно считать личной вещью покойного.

Понятно, посуду увели всю… Так же как и инструмент. А вот в дырявом берестяном коробке́ за печкой, до которого, видимо, не добрались при дележе имущества, обнаружилось настоящее богатство: несколько серебряных монет, два рыболовных крючка, три самогарных спичены и костяной гребень — явно составлявший пару зеркальцу. И понятно, что этим гребнем Катсо капусту из бороды не вычесывал… Женская была вещица, изящная и, опять же, дорогая.

Лахт прихватил с собой несколько лубков, которые удалось отодрать от стенки (несомненно, личные и памятные хозяину вещи, если он любовался ими изо дня в день). И гребень взял тоже. На всякий случай.

Ни в сарае, ни в хлеву ничего интересного не нашлось — а точнее, вообще ничего не нашлось, кроме высохших лошадиных яблок. В бане ни ковшей, ни половиков не осталось, не говоря о кадушках, корытах и шайках. Полок остался, потому что был намертво заделан в стену.

Лахт как раз стоял в дверях бани, когда от изгороди послышались голоса — Хорк с невестой заскучали на мызе и отправились вслед за Лахтом.

— Ну что? — спросил Хорк. — Нашел какую-нибудь вещь?

Лахт кивнул и зашел в темную баню. Кстати, чистую весьма. Хорк последовал за ним.

— Да тут пусто совсем… — пробормотал Хорк, когда его глаза немного привыкли к полутьме.

— Ага, из дома тоже все вынесли, — ответил Лахт.

В баню протиснулась и фрели тоже.

— Тут нечего смотреть. Пусто, — сказал ей Хорк и повернулся к Лахту: — Пойдем?

— Погоди.

Что заставило Лахта зажечь лучинку? Опять наитие? Но с чего вдруг наитие подсказало ему осмотреть стены в пустой, давно заброшенной бане? И не все стены, а только одну…

— Гляди, — сказал Лахт Хорку.

Над изголовьем полка на стене был небрежно нацарапан рисунок.

Сюжет, известный в этих местах чуть ли не со времен таянья глубоких льдов… О Триликой еще слыхом не слыхали, потому роженица, изображенная между оленей, явно ею не была.

— А Катсо-то, похоже, крепко знающий был человек. И как утопленников возвращать к жизни, знал, и какие картинки ножиком вырезать над изголовьем рожениц…

Наверное, рановато Лахт сделал этот вывод, потому что пока можно было утверждать только одно: в этой бане проходили чьи-то трудные роды. Вряд ли рожал хозяин дома…

— Это что? — наконец спросил Хорк.

— Ой, олени! — восхитилась фрели.

— Это простая бытовая магия. Помогает при трудных родах. Рисунок не старый, не затертый. Я бы сказал, сделан не более трех лет назад, но баню шесть лет не топили, значит лет восемь-десять ему. Не больше. Выреза́ли рисунок наспех — должно быть, прямо во время родов. Осложнились вдруг роды и потребовали вмешательства знающего человека. Ну, не смогла Триликая помочь в этом деле, и пришлось обратиться к божествам постарше.

— Он же жил бобылем… — удивился Хорк.

Лахт пожал плечами. Ни слова о том, что Катсо был здешним знахарем, он пока не слышал. К тому же женщины обычно рожают в собственной бане, повитуху или коренного мага (или ученого лекаря) зовут к себе, а не идут рожать к нему.

Уже выйдя из бани, он показал Хорку гребень, а потом даже провел его в дом, чтобы Хорк увидел и зеркальце.

— Наверное, у него все-таки была какая-то женщина. Не может же мужчина все время быть один… — сделал вывод Хорк.

— Нет, Хорк. Это была не его женщина. Не по купцам товар. Такое зеркальце с гребешком стоит дороже, чем кобыла фрели Ойи… Был бы он молодой пригожий парень, я бы еще мог что-нибудь такое подумать, но Катсо был страшный, лохматый и далеко не молодой. И ночевал он иногда у вдовы Варры, к которой мы сейчас и пойдем. Детей у него, кстати, не было. Даже байстрюков, иначе бы мать ребенка потребовала наследства. А дом отошел Собору.



По пути к дому вдовы Хорк спросил (снова робко):

— Как ты догадался, что над полком есть этот рисунок?

— Наитие, — проворчал Лахт. Он до сих пор так и не догадался, зачем зажег лучину и почему решил осмотреть именно тот угол. — Ну, понимаешь, я нашел зеркальце и гребень. Еще дорогую, отгороженную пологом кровать. Предположил, что в доме гостила богатая женщина. Не один день гостила, раз зеркало с помощью коренной магии к стенке прилепили. Что богатой женщине делать в доме смерда? Только прятаться от кого-то. Или ото всех. Зачем женщина может прятаться? Чтобы потихоньку родить, а потом сделать вид, что она еще девушка.

Объяснение Лахту понравилось. Логично выходило.

— Здорово! — восхитился Хорк. — Теперь я понимаю, почему йерр Тул обрадовался, когда я решил тебя позвать. Настоящее волшебство.

— Никакое это не волшебство. Я же говорю, наитие… Все логично. Если наитие мне что-то подсказывает, я всегда проверяю, почему я вдруг решил так, а не иначе. И всегда выходит логично и никакого колдовства или ведовства.

— Это у тебя дар, — вздохнул Хорк.

— Никакой не дар. Наитие есть у всех, просто его не замечают, не слушают.

— Не знаю. У меня нет никакого наития, — сказал Хорк.

— Ты, йерр Лахт, просто не хочешь признаваться в том, что ведун, — рассмеялась фрели. — Вот и придумываешь какое-то там наитие.

— Ведуны на бараньих лопатках гадают, — проворчал Лахт. — А мое наитие логичное. Никакого гадания.

Именно в этот миг он понял, что девушка, смеющаяся и идущая рядом, не фрели Ойя… Мысль толкнула изнутри и логичной не показалась. Этого не может быть. Родители не могут перепутать ребенка с кем-нибудь другим. Конечно, она вела себя странно, осматривая дом, и о чужой комнате сама сказала. Но она не лгала, такую огромную ложь Лахт заметил бы обязательно. Она на фрову Коиру похожа, так что максимум — не дочь йерра Тула, о чем он не подозревает. Или подозревает, но молчит.

Почему эта дурацкая мысль появилась в голове? Почему именно в этот миг? Вот глянул Лахт на фрели и вдруг решил, что она не та, за кого себя выдает… Не та, за кого все ее принимают? Или все же выдают?

— А чего ты так боишься быть ведуном? — спросила фрели. — Какая разница — наитие, ведовство… Как ни назови, ничего же не изменится.

— Я не колдун, не ведун и не маг. Я ученый механик, — ответил Лахт. — И в амберной магии, которой я занимаюсь, никакого волшебства нет, только естественные природные законы.

— Да ладно… Ты чего, обиделся? — фрели заглянула ему в лицо.

— Да нет… — пожал плечами Лахт. — Чего мне обижаться?



Вдова была немногим старше Лахта, но имела двух взрослых сыновей, уже женатых, и трех маленьких внуков. Тихая оказалась женщина, из тех, что до старости остаются маленькими девочками — наивными, беззащитными и безответными. Невестки ею помыкали, но, вроде, беззлобно.

Чтобы поговорить с нею о Катсо, пришлось выйти на двор — в доме было суетно и шумно. Устроились на завалинке, где как раз светило теплое осеннее солнышко.

— Катсо? — ахнула она, услышав вопрос Лахта, и прижала ладошку ко рту. Будто испугалась. — А что про Катсо?

— А что вы помните, то и расскажите, — сказал Лахт.

— А что я помню? Ничего такого я не помню. Он чадоблуд оказался, на девочку с володарской мызы набросился.

Вдова приподняла подбородок и покосилась в сторону — не верила, должно быть, в то, что говорила.

— Скажите, это он к вам приходил в гости или вы к нему?

Вопрос вдову не смутил.

— А когда как случалось. Больше он ко мне. В хозяйстве помогал, ребятишек моих не обижал. Они его побаивались, слушались, а у меня шалили да безобразничали. Он угрюмый был на людях, людей опасался, не любил. И не любил, когда к нему в дом приходят, вот очень не любил. Так к нему и не ходил никто.

— На людях угрюмый, а если не на людях? — продолжал Лахт.

— Хороший он был. Ласковый. Говорить не любил, да. Но, бывало, и поговорит.

— У него гостил кто-нибудь?

Вдова огляделась по сторонам и понизила голос, нагнувшись к Лахту:

— Не знаю.

Значит, кто-то гостил.

— Совсем не знаете?

Вдова огляделась снова и перешла на шепот:

— За год… За год до его смерти безвременной… — она шмыгнула носом. — Кто-то у него жил. Долго, с ручейного месяца и до хмурого. Он никого к себе не пускал, ругался, ногами топал. Но шила-то в мешке не утаишь: и по селу болтали, и сама я видала, что кто-то есть у него в дому. И серебро у него тогда завелось, много серебра. Он мне муки на зиму купил три мешка и бусики подарил. Себе овечек завел. Сапоги еще купил, помню, но не носил их, стоптать опасался. Я его и спрашиваю, на другой год уже: зачем купил тогда? А он говорит: в город Священного Камня пойду, тогда и надену. Он все увидеть мечтал, как в Котельном соборе на яблочный праздник чудеса делают. Давно мечтал. Услыхал где-то про чудеса эти, хотел своими глазами взглянуть. В тот год точно хотел пойти.

Вдова смахнула набежавшую слезу.

— Он уж умирал когда, только про то и переживал, что чудес не увидит. Не судьба, сказал, своими глазами взглянуть… И сапоги так и не надел…

— А кто-нибудь знал, что он собирается в город Священного Камня?

Вдова задумалась.

— Наверно. Он и не говорил особо, но и тайны из этого не делал, и у йерра Тула подорожную заранее выпросил.


Фрели Ойя хлюпала носом по пути на мызу.

— Чего ревешь? — спросил Лахт.

— Жалко его… Если он был невиноват… Нечестно…

— Он хочет тебя убить. Он жизнь из тебя по глотку каждую ночь теперь пьет, — заметил Лахт.

— Так ведь мстит батюшке за несправедливый суд… — всхлипнула фрели. — Он чудеса хотел увидеть…

Нет. Не было на ней чувства вины, из-за которого она вычеркнула из памяти историю с Катсо, и этот дом, и свою подружку Иою… Не было. Иначе она бы сейчас не всхлипывала жалостно, а искала себе оправдания. А если бы не искала, то не утирала бы редкие слезки, а рыдала и головой о землю билась в отчаянье.

Лахт за обедом пробовал расспросить ее о том, что произошло тогда на пруду, но она так ничего толком и не вспомнила. Помнила, как нянька ушла, как баловались и ссорились — помнила, а дальше — будто отрезало. И тут как раз чувство вины могло иметь значение, не перед Катсо — перед Иоей. Ведь чуть не утопили подружку… И если она вскоре умерла, то детское чувство вины могло разрастись до огромных размеров.

Но Луми было всего пять, вины перед Иоей она не ощущала, а вот в оговоре Катсо винила себя в том числе. Священнице об этом рассказывала. А у Ойи, выходит, все наоборот?

Луми не знала о смерти Иои. Наверное, это все объясняет?

— И что теперь тебе говорит твое наитие? — спросил Хорк.

— Наитие? Нет, не наитие… У него жила священница из Котельного собора.

— С чего ты взял? — удивился Хорк.

— Потому что его ослепили только после того, как он собрался в Котельный собор, поглядеть на чудеса. Он не знал, что женщина, родившая в его бане, — священница.

— Но зачем священнице прятаться и рожать тайно от всех?

— Две причины могут быть. Или даже три. Первая — она была дочерью, которой положено лишиться невинности в соборе при свидетелях. Вторая — она забеременела не от высокого мага, а от любовника попроще.

— А третья? — не дождавшись продолжения, спросил Хорк.

— Третья? Если я прав насчет мальчиков, она могла спрятаться, чтобы сохранить ребенку жизнь. Но, во-первых, я могу быть неправ, а во-вторых, если она прожила тут полгода, она не могла знать, что у нее родится мальчик. Впрочем, я не исключаю, что соборная магия позволяет узнать это на ранних сроках бремени.



Лахт снова заглянул к коренному магу в надежде поговорить с его дочерью, но она опять оказалась слишком занятой и к Лахту не вышла. Зато удалось выпросить у коренного мага карту здешних земель — Собор вел строгий учет на своих владениях и пользовался услугами ученых землемеров. Карту Лахт пообещал вернуть утром.

Хорк глянул на карту с уважением — считал, должно быть, что на свете существуют только карты морей. И копию с нее сделал с легкостью — имел опыт.

— Не перепутай штриховку, — сказал Лахт Хорку, склоняясь над листом бумаги. — Живые земли не заштрихованы, мертвые штрихованы точками, а земли, оживленные соборной магией, — короткими линиями. Потому что живые земли можно сделать мертвыми и заштриховать точками, а мертвые можно оживить и превратить точки в линии.

Хорк кивнул. Фрели с любопытством смотрела на его работу — наверное, не подозревала за своим женихом таланта к рисованию.

— Гляди, вот земли, оживленные трехверсткой из Кубаницы. Вот действие трехверстки из Клопицы. Они не пересекаются. Здесь. А в Сумнуо и Череповичах лет шесть или семь назад начала расти трава. В Череповичах я смотрел на границу роста травы, вот так она идет, — Лахт провел ногтем по бумаге, на которой рисовал Хорк. — И в Сумнуо примерно тут. И выходит, что если провести окружность через эти точки, то центр как раз попадет на Клопицкую трехверстку. Только не три версты она оживляет, а примерно семь. И других часовен, говорят, поблизости нет. Вот и с чего, как ты думаешь, лет шесть-семь назад действие соборной магии Клопицкой часовни вдруг резко усилилось?

— Понятья не имею… — ответил Хорк.

— Я тоже, — хмыкнул Лахт. И подумал о дурноте, которую у него вызывает некромагия. — Предлагаю сегодня ближе к ночи хорошенько осмотреть часовню. Не возражаешь?

— Что, без коренного мага? — скорей догадался, нежели удивился Хорк.

— А зачем нам коренной маг?

— Я с вами! — тут же загорелась фрели Ойя.

Лахт вздохнул. Да, упырь ходит к ней, а не к Хорку, не к йерру Тулу и не к фрове Коире. И фрели имеет право знать почему. За что она может расплатиться собственной жизнью. И вместо кого.

Но юной деве не стоит искать в часовне то, что Лахт думает там найти.

— Нет, — сказал он твердо. И не стал ничего объяснять.



За ужином Лахт наконец догадался, откуда дурацкая мысль о том, что фрели Ойя не фрели Ойя, появилась у него в голове. Догадался, когда она красивыми белыми зубками откусила кусочек пирога. И выдохнул с облегчением, потому что ответ оказался донельзя прост: у нее не было скола на зубе, о котором сказала Луми. И когда они шли к дому вдовы, фрели засмеялась, показав зубы, вот наитие и сделало этот неверный вывод. Потому что Луми могла ошибиться и перепутать фрели с кем-нибудь. С Иоей, например. Это гораздо логичней, чем предположение о том, что Ойю с кем-то перепутала фрова Коира. Луми было всего пять лет, она не помнит, как они ходили смотреть на Катсо, с чего бы ей так хорошо запомнить случай со стеклянной кружкой и отколотым зубом?

Глава пятнадцатая

где Ледовой Лахт и Каменный Хорк исследуют фундамент часовни и обнаруживают страшную причину ее удвоенной силы

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й день бездорожного месяца



— Хорк, часовня стоит на живой земле. Ты заметил?

Ничего такого Хорк не заметил. Часовня в отсутствии священниц не будила в нем тех теплых чувств, которые он обычно испытывал, переступая порог собора. Ночь была лунной, и Триликая будто смотрела внутрь сквозь узкое окно — молочно-белые лучи падали на каменную кладку колодца.

— Смотри-ка ты, а тут не обошлось без ученых звездочетов… — пробормотал колдун, оглядевшись. И задвинул засов изнутри.

— Почему ты так думаешь? — спросил Хорк.

— Потому что с какой бы стороны ни светила луна, окна сделаны с таким расчетом, что один из лучей обязательно пройдет через центр — осветит колодец. Можно сказать, сакральная геометрия… Днем я этого не заметил.

— Ты был здесь? — удивился Хорк.

— Да, пока ты парился в бане. Коренной маг показывал мне метрические книги.

Голоса в часовне звучали гулко и почему-то торжественно, в глубине колодца еле слышно журчала вода. Глаза привыкли к полумраку, и Хорк разглядел роспись на стенах — нежную, чуть светившуюся в темноте. Колдун тем временем подошел к вратам жертвенника и, по всей видимости, собирался их раскрыть.

— Ты куда? — спросил Хорк удивленно.

— Я думаю, спуск в крипту именно там.

— Мужчине нельзя заходить в жертвенник… — пробормотал Хорк.

— С чего бы?

— Ну… Это как без разрешения войти в женскую спальню…

— Я постучусь.

— Туда не заходят даже коренные маги. Понимаешь, мужчина нечист по своей природе, потому его присутствие оскверняет жертвенник.

— Я сегодня мылся в бане. Там, правда, было не очень жарко…

Колдун в самом деле постучал в створку врат.

— Смеяться над чужими святынями — не самый добрый поступок… — проворчал Хорк.

— Как ты догадался, что я смеюсь? Но в самом деле, не рыть же мне подкоп под фундаментом, чтобы пролезть в крипту?

— А нам непременно надо попасть в крипту?

— А зачем мы тогда пришли сюда в столь поздний час? — Колдун решительно распахнул врата и шагнул к жертвеннику. — Хорк, заходи, не стесняйся, тут никого нет…

Хорк раздумывал некоторое время и вспомнил: никто не говорил, что мужчинам нельзя заходить в жертвенник, им запрещено на него смотреть. И если пройти через жертвенник к спуску с закрытыми глазами, то ничего страшного не произойдет.

Он зажмурился, шагнул внутрь, на третьем шаге обо что-то споткнулся и открыл глаза — не нарочно, только чтобы взглянуть под ноги.

И закрыть их больше не смог — такая красота была вокруг! Рисунки на стенах светились сами собой, так же как и многочисленные, наполненные прозрачным веществом стеклянные сосуды, которые казались висящими в воздухе. Свет отражался во множестве зеркал, раздвигая пространство до бесконечности…

— О, боги… — выговорил Хорк. — Это настоящее волшебство…

— Никакого волшебства, — ответил колдун. — Это фосфор. В таких количествах он ядовит. А вот и лестница…

Лесенка была узкой и крутой, больше похожей на лаз, да еще и со ступенями разной высоты — ничего не стоило оступиться. Пришлось остановиться и чиркнуть спичиной.

— Ну вот, а я только хотел поразить тебя амберной магией, — огорчился колдун. — И не жалко тебе спичин? У меня сердце кровью обливается, когда ты их зажигаешь…

— Спичины стоят совсем недорого, их можно не жалеть. И это удобней, чем щелкать огнивом.

В крипте был земляной пол и низкий потолок, державшийся четырьмя столпами, под его сводами Хорку приходилось нагибаться, и когда спичина погасла, он немного растерялся. Тем более что там было абсолютно темно, как в любом подземелье.

Вот тут-то колдун и зажег свой амберный фонарь! После темноты его свет показался ярче солнечного и, конечно, со светом огня сравниться не мог. Каждый уголок крипты стал виден, будто днем!

— Ого! — воскликнул Хорк. — И почему ты не пользовался им раньше? С таким светом можно ехать и ночью, необязательно останавливаться на закате!

Здесь голоса звучали глухо, будто стены, как вата, вбирали звуки в себя.

— Увы, амберная магия — это не колдовство. Чтобы ехать с фонарем всю ночь, нужно везти с собой десяток банок-накопителей. На телеге. Я и одну-то притащил сюда с трудом, она с полпуда весит. Попробуй…

Хорк взялся за ручку, приделанную к небольшому с виду коробу, в котором колдун нес свой фонарь.

— Да уж… Она что, из золота?

— Нет, из свинца.

— У тебя в доме свет был не таким ярким… — вспомнил Хорк.

— Во-первых, это тебе кажется. В темноте. Во-вторых, в этом фонаре стоит отражатель, он собирает и направляет пучок света. Потом покажу, сейчас в него лучше не заглядывать.

Колдун посветил на стены, сложенные из кирпича, не удовлетворился беглым осмотром и прошел по всему периметру крипты, разглядывая кладку и даже постукивая по ней кое-где прихваченным с собой молотком.

— Не вижу… — сказал он, закончив осмотр стен и перешел к осмотру столпов.

— Что ты ищешь? — спросил Хорк.

— Более позднюю кладку.

— Спросил бы меня, — Хорк пожал плечами. — Вон она, в основании колодца.

Едва колдун включил свой амберный фонарь, Хорк сразу обратил внимание на правильной формы прямоугольник в кладке колодца: ледниковые камни были такими же, как вокруг, а раствор — гораздо светлей.

— А ты глазастый! — обрадовался колдун. — Но я все же рассчитывал на кирпич… Ледниковый камень молотком не прошибешь…

— А его надо пробить молотком?

— Ну да…

— Дай молоток, — попросил Хорк. — Камень, конечно, не прошибешь…

— Э… Хорк, тут надо бы осторожно… — замялся колдун. — Чтобы не повредить того, что внутри.

— Хорошо, я буду осторожен.

Камень, конечно, не прошибешь, но раствор обычно рассыпается раньше камней. Хорк подумал немного и обернул молоток полой плаща — не был уверен, что звук удара железом по камню не разнесется на всю Клопицу.

— Погоди, не порти плащ, — остановил его колдун. — У меня есть кусок кожи.

Через несколько минут Хорк вытащил из кладки первый ледниковый камень, дальше дело пошло быстрей и легче. Колдун не ошибся, за рядом камней в стене колодца была пустота. Но когда в отверстие попал свет амберного фонаря, Хорк отступил на шаг и едва не выронил молоток…

— Я так и знал… — пробормотал заглянувший внутрь колдун. — Я ее чуял… То-то меня едва не стошнило, когда я заглянул в колодец…

— Ее? — удивился Хорк.

— Некромагию. Соборной магии хватает не больше чем на три версты. Некромагия посильнее…

Значит, Хорку не привиделось — в кладку колодца было вмуровано тело младенца.

Колдун огляделся по сторонам.

— Тебе не кажется, что на нас кто-то смотрит? — спросил он.

— Кто?.. — упавшим голосом спросил Хорк.

— Откуда мне знать? — усмехнулся колдун и повернул амберный фонарь в сторону лестницы. А потом тщательно осветил каждый уголок крипты, заглянув и за столпы.

— Никого. А кажется, будто кто-то в спину целится…

Хорк хотел сказать, что это мертвое дитя смотрит на них из своей каменной могилки, но не посмел выговорить этого вслух.

— Подержи фонарь, — попросил колдун, а потом без страха сунул руки в отверстие, проделанное Хорком.

— Ты хочешь это… достать?.. — Хорк отступил еще на два шага.

— А что делать? Я думаю, на нем заклятье нетления.

Хорк не смог бы, не посмел тронуть тельце мертвого ребенка, но колдун сделал это вполне спокойно.

— Да подними же фонарь, — бросил он Хорку с раздражением. Должно быть, не так уж он был спокоен…

Хорк поспешил исполнить его просьбу.

— О боги, сущие и мнимые… — ахнул колдун. — Хорк, перестань отворачиваться. Погляди сюда!

Тот поморщился и заставил себя посмотреть на мертвое тельце: оно было совсем крохотным и сморщенным, будто высохшим, с кожей цвета древесной коры, как у старого деда. Младенец был мальчиком.

— Ты видишь? — спросил колдун. — Ты видишь, на кого он похож?

Хорк кивнул, сглотнув набежавшую вязкую слюну.

— На шимору…

— Точно. На шимору. А еще на фрели Ойю, фрову Коиру и йерра Варожа. Такую нижнюю губу ни с чем не перепутаешь. Шимора была сестренкой, а это братишка.

— Ты думаешь, это дитя фровы Коиры? — спросил Хорк.

— Я думаю, это ребенок священницы, которая жила у Катсо. Ну и йерра Варожа. Если, конечно, у фровы Коиры нет еще одного брата. Потому что сестры-священницы у них быть не может. Хорк, подержи его, я погляжу, есть ли там еще что-нибудь…

Хорк отшатнулся, и колдун покачал головой.

— Ну тогда сам посмотри… Не могу же я сунуть его под мышку…

С этим Хорк был согласен и, преодолев себя, посветил фонарем в глубь отверстия — там в самом деле лежал восковой шарик размером с яблоко.

— Есть? — нагнулся к отверстию колдун. — Доставай. Это, без сомнений, некромагия.

В воск были запечатаны две пряди волос — прямых светлых и вьющихся темных.

— Это волосы отца и матери. Пожалуй, мы не будем портить жизнь людям из Сумнуо и Череповичей, а потому возьмем только часть этого артефакта. Отрежь кусочек, а?

Хорк не без колебаний исполнил его просьбу. Колдун поглядел на отрезанный кусок.

— Светлая прядь гораздо длинней. Темные волосы, скорей всего, принадлежат отцу, а не матери. Но это, конечно, домысел. Все это домыслы… Погляди, больше ничего там нет?

Хорк снова посветил внутрь и покачал головой.

— А зачем нужны волосы отца и матери? — спросил он, осмелившись.

— Это что-то вроде залога живых мертвому. Оставленные здесь пряди делают родителей уязвимыми перед мертвым, если что-то пойдет не так. И меня это, кстати, сильно смущает. Если волосы отца отданы в залог, почему упырь до него не добрался? Может, вовсе не отец ребенка виновен в смерти Катсо?

Перед тем как вернуть на место тело младенца, колдун осмотрел его со всех сторон.

— Эх… А я все еще надеялся… — он поморщился.

— На что?

— На то, что мальчики, рожденные священницами, умирают сами по себе, по своей природной сути. Увы, не ради спасения ребенка эта священница рожала здесь в тайне от всех… У младенца сломана шея. Может, душили и не рассчитали силу. А может, так и задумывалось.

— Ты… уверен?.. — тихо спросил Хорк.

— Увы.

— Священница не могла такого сделать. Женщина вообще не может убить младенца. Если ты прав, тогда это сделал его отец.

— Хорк, вообще-то матери иногда это делают. Особенно безмужние, которым нечем кормить дитя. Я не говорю, что это нормально для матерей, но такое бывает, поверь мне. А священницы, видишь ли, не совсем женщины… Не совсем матери. Я допускаю, что йерр Варож знает кое-что о некромагии, но вряд ли владеет заклятьем нетления — это дело коренных магов. Неужели здешний коренной маг принимал в этом участие? Впрочем, они могли вызвать другого, доверенного коренного мага…

— А высокие маги? — спросил Хорк. Убийство младенцев — это дело Рогатого бога, священница не может служить Рогатому. — Йерр Варож связан с высокими магами…

— Дяденька не стал бы убивать ребеночка… — неожиданно раздалось из темноты — амберный фонарь был повернут в сторону от спуска в крипту.

У колдуна опустились плечи… Хорк непроизвольно повернулся на голос — вместе с фонарем. У столпа стояла фрели Ойя, державшая в руках сафьяновые сапожки.

— Фрели Ойя, я же запер двери изнутри… — пробормотал колдун, продолжая держать младенца в руках.

— Много надо ума, чтобы отодвинуть засов, который задвинули изнутри… — криво усмехнулась она. — А йерр Хорк так стучал молотком, что ничего вокруг не слышал.

— Тебе вовсе незачем смотреть на мертвых детей, — строго сказал колдун.

— Но я же не испугалась шиморы… — возразила та.

— Шиморы — в общем забавные существа, хотя многие считают иначе. Они… в какой-то степени живые. Они — суть утверждение жизни. Этот младенец — суть смерть, а некромагия — работа его смерти. К тому же ты просто не поняла, кем тебе приходится шимора.

— Я про шимору потом догадалась. Что это у матушки ребеночек умер во чреве… Потому она тогда без чувств упала. Но все равно зря дяденька велел ее унести — она, может, с нами хотела жить, сестренкой мне была… И Кленового Базилевса любила, а он ушел ее искать и погиб…

Она вдруг всхлипнула.

— Думаю, ты сама не представляешь, какое это тяжелое для тебя испытание — оказаться здесь. Но могу тебя хоть чуть-чуть утешить: Кленовый Базилевс не погиб, он благополучно добрался до моего дома вслед за своей подружкой. Там вместе с нею и остался.

Ойя покивала, продолжая всхлипывать. И вряд ли она плакала над горькой судьбой Кленового Базилевса.

— Почему ты думаешь, что это ребеночек дяденьки? — спросила она сквозь слезы.

— А у твоей матушки есть еще братья или сестры?

Она покачала головой.

— Надень сапоги, — вздохнул колдун. — Земля холодная.

— Дяденька не мог убить ребеночка. И высоких магов не стал бы звать, чтобы его убить, — повторила фрели и шмыгнула носом.

— Мы не будем выяснять, кто убил ребенка. Да и нет никакой разницы, кто это сделал: отец или мать, — постановил колдун. — Но вряд ли слухи о Катсо по селу пустила священница.

Он бережно положил ребенка обратно в каменную могилу.

— И как мы теперь заделаем дыру? — спросил Хорк.

— Никак, — ответил колдун. — Положим на место камни. Коренной маг здесь не бывает, а священницы… Даже не знаю, стоит ли любой ценой прикрывать от них мать этого младенца… Я не против любви в целом — любись, с кем тебе нравится. К тому же йерр Варож мужчина интересный. Но зачем избавляться от последствий любви таким неестественным для людей способом?

— Неестественным? — переспросил Хорк с возмущением. — Ты называешь убийство ребенка всего лишь неестественным?

— Не придирайся к словам. И вообще, пойдем отсюда. Меня в самом деле тошнит от некромагии.

И только он это сказал, как над головой послышались чьи-то торопливые шаги, а вслед за ними — негромкий хлопок двери.

— Ну вот, я же говорил, что кто-то на нас смотрит… — сказал колдун, поглядев в потолок.

* * *
В первый раз смерть позвала девочку, умершую за закрытой дверью, именно здесь, в этом старом доме на убитой земле. Черной змеей скользнула меж надгробных камней, блеснула тускло чешуей в лунном свете и притаилась под тенью часовни. У нее были костлявые руки. И пальцы, похожие на паучьи лапы. Быстрые и цепкие.

Смерть позвала девочку, и та пошла на зов. К невысокой кладбищенской ограде, к длинной остроконечной тени, которую часовня отбрасывала на тропинку, вившуюся между могил. Желтая луна светила девочке в лицо, и она не увидела костлявых рук, что потянулись к подолу ее белой рубахи. Не почувствовала прикосновения цепких пальцев, скользнувших по ее телу. Не заметила на своем пути черной гробовой змеи, свернувшейся в клубок… Тот, кто притронется к ядовитой змее, быстро умрет — это известно каждому.

Девочка вернулась в старый дом на убитой земле. И никто не увидел на ее челе метку смерти.

Этот дом помнил ее и любил — и теперь задушит тебя. Протянет руки из зазеркалья и сожмет у тебя на горле. Потому что имя мертвой девочки — Ойя…

* * *
Наитие подсказывало Лахту, что мертвый ребенок вмурован в фундамент Часовни-на-Роднике. И хотя это предположение основывалось на домыслах, и домыслах маловероятных, оно неожиданно для Лахта подтвердилось. Только некромагия могла расширить круг действия часовни на окрестные земли. Совпало время, когда у Катсо «кто-то жил», и время, когда в Череповичах и Сумнуо начала расти трава? И то, и другое вилами писано по воде, достоверность уровня «одна баба сказала». Да, в бане Катсо примерно в то же время кто-то рожал дитя, но «примерно в то же время» — это плюс-минус три года. Потому что возраст нацарапанного на стенке рисунка точней не определить.

Катсо собирался в Котельный собор, о чем сообщил йерру Тулу. Значит, не скрывал своих намерений туда отправиться. И вот как только он туда собрался, так сразу его обвинили в чадоблудии и ослепили. Может, это всего лишь совпадение.

Все факты и домыслы по отдельности были сомнительными, маловероятными и могли иметь какие угодно другие объяснения. Все. Но в целом укладывались в логичную и целостную картину: в доме Катсо священница Котельного собора тайно от всех рожает дитя — ребенка убивают и вмуровывают в фундамент часовни — Катсо собирается в Котельный собор, где может опознать священницу, — его оговаривают и ослепляют.

А вот чего Лахт не должен был предположить, так это отцовства йерра Варожа. А впрочем, почему не должен? Если Иоя, его дочь, умерла (и опять: предположительно дочь и предположительно умерла), то не упырь ли был тому причиной?

Если упырь убил дочь йерра Варожа, то почему не взялся за него самого? Это кратчайшая цепочка родства, если упырь ищет мести. Почему переключился на фрели Ойю, двоюродную сестру и племянницу? Даже если Варож оказался для упыря недосягаем, Ойя не самая близкая родственница ни ему, ни его дочери.

Ответ, который наитие предлагало Лахту, тот отверг с негодованием. Потому что он тоже основывался на домыслах, а не на фактах. И был совершенно невероятным.



Кухарка ворчала, что к завтраку гости Клопицкой мызы вышли на два часа позже, чем она рассчитывала. Лахт перед нею извинился, а Хорк посоветовал в другой раз выяснять, когда гости собираются позавтракать, и готовить завтрак к назначенному сроку, а не на два часа раньше него. Да, из него вышел бы отличный морской дядька…

Фрели сидела за столом, надув губы (отчего ее принадлежность к Луговому семейству еще сильней бросалось в глаза). И все домыслы Лахта насчет йерра Варожа были пустыми перед ее надутыми губами — не домыслы, а доказательства требовались ей, чтобы поверить в виновность «дяденьки».

— А что грозит священнице за любовь на стороне? — спросил Хорк, обеспокоенный надутыми губами невесты.

— Я плохо представляю себе внутренний устав Собора, — ответил Лахт. — Но, думаю, священницы подчиняются в этом жестким правилам. Скорей всего, их отправляют на послушание в какие-нибудь дикие земли, где требуется проповедь Триликой, а служить там никто не хочет. Куда-нибудь к лаплянам, например.

— А тому, кто соблазнил священницу? — продолжал расспрашивать Хорк.

— Раз священницы рожают детей только от высоких магов, или должны рожать только от них, думаю, у соблазнителя тоже будут неприятности. Но стоит ли во избежание убивать собственное дитя, я не знаю.

Вопросы Хорка снова разбудили проклятое, успевшее надоесть наитие: дитя убили не во избежание неприятностей или опасаясь ссылки в лаплянские земли. Дитя убили в соответствии с принятыми соборными правилами: оставлять в живых только родившихся девочек. Может быть, священница была неправа, забеременев от йерра Варожа, но с ребенком она поступила так, как ей до́лжно было с ним поступить.

Не собственное дитя было убито во избежание неприятностей, а ослеплен смерд Катсо, который собрался своими глазами поглядеть на чудеса священниц из Котельного собора. А что могло случиться, если бы он узнал в священнице свою гостью? Ну узнал бы и узнал. И даже если, как крепко знающий человек, догадался бы о некромагии, что с того? Лахт тоже догадался. Не бежать же теперь по городам и весям с криком: священницы убивают новорожденных сыновей! Во-первых, никто не поверит. Во-вторых, если и поверит, то не откажется от нескончаемых свечей и прочей пользы, даруемой Триликой.

— Хорк, а не спросить ли нам об этом коренного мага? К тому же я все-таки хочу поговорить с его занятой дочкой.



Словоохотливый коренной маг обрадовался гостям, снова выставил на стол самовар, дочери же его не было дома: она только что ушла к лавочнику, а зачем — о том коренной маг не имел понятия. Лахт же не сомневался: пойти в лавку она решила, увидев в окно приближение гостей. И, понятно, не вернется, пока гости не уйдут.

— Сдается мне, твоя дочь меня избегает… — проворчал Лахт, усаживаясь за стол. — Ты ей отец или кто? Вот вернется от лавочника, приведи ее к нам на мызу. Ничего дурного мы ей не сделаем, и даже наоборот: Хорк ей заплатит, если она честно ответит на наши вопросы. Правда, Хорк?

— Конечно! — подтвердил тот. — Не сомневайся, я хорошо заплачу.

Серебро иногда творит чудеса, и существование коренной магии — лучшее тому подтверждение.

— За косу приволоку! — с готовностью ответил коренной маг.

Лахт вернул взятую давеча карту, поговорил о видах на урожай и заодно рассказал, что в Сумнуо и Череповичах с некоторых пор растет трава. Коренной маг не отрицал, что Часовня-на-Роднике уже давно не трехверстка.

— Это родник, — пояснил он. — Место силы.

Не лгал, искренне верил в силу родника. И некромагии не чуял.

— А что ж на карте его действие не отмечено?

— Ну… Тут такое дело… — замялся коренной маг. — Родник не сразу стал силу отдавать, много лет прошло. А если объявить часовню семиверстовой, так людям сразу другие налоги платить придется, и с меня больше дохода потребуют… А ну как он сегодня отдает силу, а назавтра перестанет?

Лахт посмотрел на мага со значением: давно хотел узнать тайну изготовления нескончаемых свечей, которую коренные маги ревностно хранили от ученых химиков высшей школы Великого города. Но увы — на этот раз пришлось выведывать другие тайны Собора.

— А что Катсо, в самом деле собирался идти в город Священного Камня? — спросил Лахт.

— Да, было такое, — вздохнул коренной маг. — На яблочный праздник. В Котельном соборе яблочный праздник — главный в году, в этот день Триликая явилась будущей Старшей Матери, кинула ей под ноги яблоко и велела за ним идти, пока оно не остановится. На том месте булгаре в своих казанах, в котлах по-нашему, варили смолу для корабельщиков, потому собор и прозвали Котельным.

— И что за чудеса там творят на яблочный праздник?

— Ты не знаешь? — удивился Хорк. — Всю ночь над Новой рекой светятся лисьи огни! Такое чудо я видел только в северных морях, когда ходил по ним с китобоями. На него в город Священного Камня приходят посмотреть люди из самых разных земель.

— Ну вот, а я-то думал, священницы воду в вино превращают… — вздохнул Лахт. Он видел лисьи огни в землях лаплян… Это сильная, очень сильная магия — лисьи огни в городе Священного Камня…

— Яблочное вино в эту ночь продают на каждом углу, и совсем недорого, — пояснил Хорк.

— И можжевеловку, небось? И коренную магию?

— Ну да…

И никому не приходит в голову, что явленное чудо приносит Собору сумасшедший доход.

— Вообще-то лапляне опасаются лисьих огней, а они в этом понимают больше нашего… — пробормотал Лахт.

— Все лапляне — прислужники Рогатого, — объяснил Хорк. — Потому и боятся лисьих огней.

— Но желание Катсо увидеть лисьи огни над Новой рекой — интересный штрих к его характеру, — продолжил Лахт, пропустив пояснения Хорка мимо ушей.

— Душа простых людей тянется к чудесам, и красоту простой человек видит и понимает не хуже нас с вами, — ответил коренной маг. — Здесь, в Клопице, в каждом доме держат прозрачную нескончаемую свечу, из самых дорогих. Обычно ее зажигают по праздникам на несколько минут, только чтобы полюбоваться красотой ее свечения. А ведь прозрачные свечи в несколько раз дороже обычных.

Лахта так и подмывало спросить, в чем состоит разница изготовления прозрачных и обычных нескончаемых свечей, но раньше стоило все же выяснить другие соборные тайны…

— Ты не знаешь, у Катсо в доме правда кто-то жил незадолго до его смерти?

— Ходили такие слухи. Не так уж незадолго — за год примерно. Все решили, что Катсо привел в дом хозяйку и по скрытности своей не хочет, чтобы об этом прознали соседи. Кто его разберет, не хотел перед богами и людьми женой ее признать, вот и скрывал. Пожили немного и разошлись в разные стороны — не срослось, не слюбилось. Я говорил уже: здесь люди только думают, что поклоняются Триликой, на самом же деле живут, как им удобно, и ее запреты всерьез не принимают.

— А Триликая запрещает мужчине жить с женщиной? — Лахт сделал вид, что удивлен.

— Нет, Триликая требует скреплять такие союзы узами брака. И я не вижу в этом дурного, так было испокон веков: именно прилюдное признание пары мужем и женой, взаимные обязательства, ответственность друг перед другом и, главное, перед детьми, рожденными в семейном союзе. А то, понимаешь, полюбился ночь-другую и усвистел, поминай как звали. А кто детей кормить будет? У меня четыре дочери, и Триликая на их стороне. А строгость ее к девам им же на пользу.

— Но ведь священницы не связывают себя узами брака. И, насколько я понимаю, могут любиться, с кем пожелают. Хороший ли это девам пример?

— Что ты! Что ты! — замахал руками коренной маг. — Дочерям положено соблюдать себя до совершеннолетия, а сестры вступают в связь только с высокими магами и только ради зачатья новой священницы!

— Ой ли? — подначил Лахт. — Что-то мне не верится, что молодые красивые дочери не находят утех на стороне…

— По соборному уставу потерявшая девственность дочь предается мучительной смерти — высокие маги медленно превращают ее в лед. И обязательно на глазах других дочерей: те, кто видели казнь подруги, вряд ли осмелятся нарушить запрет.

— К чему такая жестокость? За столь ничтожное отступление от устава — и мучительная смерть?

— Не скажи, это не такое уж ничтожное отступление от устава. Ты что-нибудь слышал о телегонии?

— Ученые лекари считают, что это полная ерунда… — ответил Лахт.

— Не знаю, что там думают себе ученые лекари, но любой опытный псарь знает, что сука, погулявшая на уличной собачьей свадьбе, никогда не родит чистопородных щенков, каких хороших кобелей ты ей после ни выбирай. Неправильно, конечно, сравнивать священниц с собаками, но, говорят, что дочь, потерявшая девственность на стороне, никогда не сможет родить будущую священницу. Потому к сестрам устав милосердней — их за любовь на стороне всего лишь ссылают на послушание.

— А если дочь соблазнит высокий маг?

— Таких тонкостей я не знаю, но сомневаюсь, что высоким магам это нужно.

— Хорошо, а соблазнитель? Он остается безнаказанным?

— Об этом соборный устав ничего не говорит, но ходят слухи, что высокие маги обязательно найдут его и убьют. Ради справедливости и в назидание другим.

При таком раскладе Катсо следовало убить сразу, не дожидаясь, когда он соберется пойти в Котельный собор. Если гостившая у него священница была дочерью.


Глава шестнадцатая


где Ледовой Лахт получает подтверждение невиновности Катсо и герои пускаются в обратный путь

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 8-й — 10-й день бездорожного месяца

Перед тем как вернуться на мызу, Лахт заглянул к бывшему псарю йерра Тула, который остался в Клопице не у дел — в Волоснице володарь нашел себе нового псаря. И для начала Лахт спросил, правда ли, что погулявшая на собачьей свадьбе сука никогда не родит чистопородного щенка. Псарь подтвердил это горячо и уверенно, но заметил, что знает способ избежать столь неприятных последствий: надо убивать неправильных щенков до того, как сука перегрызет пуповину.

Значит, родись у гостьи Катсо девочка, и ее ждала та же судьба? Но зачем нужно было накладывать на тело младенца магию нетления и вмуровывать в кладку колодца? Не проще было закопать трупик где-нибудь в лесу? Тогда никто никогда не нашел бы следов нарушения соборного устава. Лахт сомневался в том, что священница сделала это из любви к жителям Сумнуо и Череповичей…

Рассказанное псарем о нападении Катсо на девочку с мызы подтверждало и рассказ егеря, и воспоминания Луми. Егерь, как обычно в тот час, обучал молодых щенков своры — и услышал крики с пруда, где купались девочки. Псарь остался приглядывать за сворой, а егерь, взяв двух собак, побежал на помощь детям. Псарь хорошо запомнил эти события, потому что рассказывал об этом и односельчанам (видимо, многажды), и на володарском суде.



— Хорк, как ты считаешь, справедлив ли соборный устав в отношении потерявших девственность дочерей? — спросил Лахт по пути на мызу.

Услышав от коренного мага о соборном уставе, Хорк перестал считать гостью Катсо настоящей священницей и причислил ее к отступницам и прислужницам Рогатого бога, а потому уже не сомневался в ее виновности.

— Я думаю, не мне указывать Триликой, что справедливо, а что нет, — ответил тот. — А к чему это ты?

— Что-то мне не хочется передавать священницам отрезанный нами кусочек воска. А чтобы ты не думал, будто я боюсь взять на себя право осудить отступницу и собираюсь переложить ответственность на тебя, я скажу больше: мне не хочется, чтобы и ты это делал.

Хорк задумался, но думал не долго.

— Она убила ребенка. Нарушая соборный устав, она знала, что ей придется убить собственное дитя.

— Ну, она, наверное, надеялась, что не забеременеет.

Лахт не стал уточнять, что по его мнению каждая священница готова убить собственное дитя, буде у нее родится мальчик. И наверняка каждая надеется, что у нее родится девочка.

— И тем не менее она его убила, — твердо сказал Хорк. — Чтобы спасти себя. Даже Триликая такого не прощает.

Вся эта любовь Хорка к Триликой и жалкие попытки жить в соответствии с ее заповедями — полная ерунда. Справедливость Хорк понимает по принципу «око за око» и поступает в соответствии с этим принципом.

— И тем не менее, Хорк… Не побежим же мы доносить на нее матерям Собора, правда?

Хорк задумался снова и все же согласился с Лахтом.

— Ладно. Доносить не побежим.

Разговоры с Хорком явно обостряли наитие: оно снова сработало, положив в голову ответ на вопрос, зачем младенца вмуровали в камень: его не приняла бы земля. Отправила бы искать справедливости, так же как и Катсо. Только камень часовни способен его удержать.

Должно быть, с сыновьями священниц дело обстоит так же…



Похоже, Сувата не хотела серебра от Хорка… Коренной маг тащил ее на мызу с трудом, правда, не за косу, а за руку. Но все же тащил.

Лахт подумал, что фрели лучше не встречаться с подружкой лицом к лицу — Сувата могла узнать Ойю и в мужском платье. Откровенности после этого от нее было бы не добиться, да еще и вся Клопица перетирала бы появление здесь дочери йерра Тула в штанах. И вспоминала бы этот случай еще несколько лет подряд.

Но разговор с Суватой фрели Ойя обязательно должна была услышать, и потому Лахт решил говорить с гостьей в кухне, а фрели и Хорк слушали бы разговор из-за печки. Кухарку отправили прибирать в спальнях и наказали в кухне не появляться.

Выпроводить коренного мага было непросто, но в конце концов удалось. Его дочь сидела надутая, как мышь на крупу, и ничего рассказывать не собиралась. Крупная была девка, зрелая, — кровь с молоком. Понятно, серебро ее батюшка положит в карман и ей никакой радости от этого не будет.

— И за кого тебя отдают замуж? — спросил Лахт для затравки.

— А тебе-то что? — угрюмо бросила она в ответ.

— Хочу узнать, кому такая красота достанется.

— Смеешься, что ли? — девица посмотрела на Лахта исподлобья.

Надо же… Она себя красавицей не считает… Это упущение коренного мага: девушка должна считать себя красивой, непременно должна. Лахт находил, что в пятнадцать лет все девы прекрасны. И эта исключением не была.

— Почему же смеюсь? Я еще вчера тебя издали приметил. Вот, думаю, до чего хороша девка! Повезло же ее жениху!

Уверенность в собственных словах обладает магическим свойством: у девицы сами собой выпрямились плечи, приподнялся подбородок, и смотреть она стала прямо, немного снисходительно — как положено красивой женщине глядеть на мужчину.

— Так кто жених?

Жених, понятно, был сыном коренного мага из далекой Сарицы. И невеста весьма им гордилась: и высок, и пригож, и умен, хоть и небогат.

В общем, через несколько минут угрюмая девица щебетала так же заливисто, как ее мать. Должно быть, словоохотливость была их семейной чертой.

— Я не могу все рассказать про тот случай, — вздохнула Сувата, когда Лахт незаметно для нее перешел к делу. — Я клятву давала, что никому не скажу, и если я ее нарушу, то у меня никогда не будет детей…

— Ты подружкам дала клятву? — переспросил Лахт.

Сувата покачала головой.

— Я как амберный маг могу освободить тебя от клятвы. Мы, амберные маги, не только зажигаем свет в амберных лампах, мы можем и кое-что еще.

Лахт достал амберный фонарь, налил в стакан воды и некоторое время светил фонарем на воду, одними губами шепча «заклинание». Главное, чтобы она поверила. И поверила не на полчаса разговора с Лахтом, а как минимум до появления первого ребенка. Потому что тот, кому она клялась, вряд ли обладал способностью наложить заклятье, и сработать оно могло только в том случае, если бы Сувата верила в то, что оно сбудется. Вообще-то Лахт считал, что играет с девушкой в опасную игру и берет на себя больше ответственности, чем должно. Вдруг амберная магия не произведет на нее впечатления?

Однако на амберный фонарь девица смотрела в полном восторге и, выпив «освещенный» стакан воды, вполне поверила в снятое заклятье. Любой девушке трудно удержать что-то в тайне… Проблемы начнутся потом, когда Лахт уедет, а она по ночам будет с ужасом думать о нарушенной клятве.

— Давай так. Я буду говорить, а ты — поправлять меня, если я в чем-то ошибаюсь, — предложил Лахт. — Чтобы ты понимала, что тайна твоя мне известна и никакой клятвы ты, в сущности, не нарушаешь. Мне от тебя нужно лишь подтверждение.

Она закивала — надо же, амберный фонарь был чудом в глазах дочери коренного мага!

— Незадолго до того, что произошло на пруду, к тебе подошел один человек — не будем пока называть его имени — и попросил, не бесплатно, конечно, выполнить его просьбу.

— Да, он дал мне кулек леденцов и пообещал еще леденцов, сахарных орехов и изюма.

Недорого стоит купить девятилетнюю девочку. Особенно если предлагаешь ей сделать то, что она сделает с радостью (или хотя бы без сожаления).

— Этот человек попросил тебя во время купания в пруду сделать вид, что топишь свою подружку.

— Да, если нянька куда-нибудь отлучится. Он сказал, что нянька плохо смотрит за фреличкой и он хочет ее напугать. И еще сказал, что мне за это ничего не будет, если я уговорю других девочек никому ничего не рассказывать.

— И все прошло так, как он просил. Ты разругалась с Иоей и подбила девочек ее утопить.

Лахт нарочно вздохнул на этом месте, давая Сувате возможность его поправить.

— Все так, только он просил утопить фреличку, а не Иою. Но с фреличкой было трудно поссориться, а с Иоей — проще простого. А потом выскочил этот страшный Катсо…

Это и беспокоило Лахта больше всего: не мог же йерр Варож рисковать жизнью своей дочери… Впрочем, от смерти фрели Ойи он ничего не выигрывал, но если бы Катсо напал на фрели Ойю, йерр Тул, по его мнению, негодовал бы сильней. Глупая девчонка немного спутала его замыслы, но в итоге все вышло вполне удачно. Случись несчастье с фрели Ойей, и йерру Варожу было бы не с руки выступать на володарском суде защитником Катсо.

— Дальше история известная. И как, он дал тебе сахарных орешков и изюма, как обещал?

— Да. И взял клятву, что я никому никогда об этом не расскажу, иначе у меня не будет детей. Но нас почти не спрашивали, и нам в самом деле ничего за это не было…

Йерр Варож не сильно опасался обвинений в оговоре Катсо, раз доверил тайну девятилетнему ребенку. Или у него просто не было другого способа обвинить Катсо в чадоблудии? Мог ведь и Сувату убить… Хотя оно того не стоило: отболтался бы в случае чего тем, что хотел наказать няньку. Или еще проще: сказал бы, что девочка лжет, чтобы избежать наказания за опасную шалость. Кто будет слушать ребенка? Да никто.

— Ну вот, а теперь не я, а ты скажешь мне его имя. Вслух и громко, — вздохнул Лахт.

— Так ведь это же был йерр Варож…

Лахт опасался, что Ойя выскочит из-за печки и обвинит подружку во лжи, но этого не произошло. А когда Сувата ушла, получив обещанное серебро, Лахт застал фрели все там же, за печкой, в объятьях Хорка — впрочем, в дружеских и целомудренных объятьях. Она плакала, всеми силами сдерживая слезы, отчего они прорывались наружу громкими всхлипами и дрожью.

— Дяденька что же, хотел меня убить? — спросила она Лахта, подняв на него злое зареванное лицо.

— Не думаю. Я думаю, он хотел убить Катсо, а не тебя. Или ослепить, не убить даже. Не пустить в Котельный собор.

— По мне, это еще хуже… — проворчал Хорк. — Лучше умереть, чем жить слепым…

— Ну, это кому как, — ответил Лахт. — Большинство слепых умереть не стремится. Вылезайте, что ли…

Они поднимались неохотно, особенно Хорк — пригрелись, должно быть. И, чтобы утешить фрели Ойю, Лахт все-таки сказал ей:

— То, что сказала Сувата, ничего не доказывает. Она могла соврать, чтобы выгородить себя.

Лахт был уверен, что Сувата не лгала. А если и лгала, то только называя имя. Потому что она не испытывала никаких угрызений совести, ни за то, что чуть не утопила подругу, ни за несправедливый приговор Катсо. И у священниц Сувата прощения не просила, в отличие от Луми. Конечно, люди разные, и в семье коренного мага живут по заповедям Триликой, которая лишает людей собственной совести. Но даже бессовестные с виду люди склонны оправдываться, а Сувате оправдания не требовались — йерр Варож в ее глазах был тем человеком, которого надо слушаться. И не на пустом месте появилось это мнение: он в самом деле принимал ответственность на себя, снимая ее с других. И что бы Лахт о нем ни думал, а йерр Варож не «усвистел», обрюхатив священницу, а позаботился о спасении ее жизни и репутации. Конечно, у него был и свой интерес — не попасть в немилость высоких магов, — но что-то подсказывало Лахту, что йерр Варож действовал не только из боязни за свою шкуру.

— Но ведь она не солгала, — ответила фрели.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что больше никому не надо было… Потому что ребеночек на него похож. — Она снова всхлипнула, и Хорк поспешил обнять ее за плечо. — И теперь все ясно…

— Нет. Ясно только одно: почему Катсо стал упырем и кто его обидчик. Но кто расплел твою косу, мы так и не знаем. Хорк, ты ведь собирался заплатить мне именно за это…



Ехать назад, в Волосницу, решили на следующее утро. И непременно по пути заглянуть в Хотчинский собор, передать священницам запечатанные в воск пряди волос отца и матери убитого младенца. И пусть собор с его уставом сам разбирается с дочерью-детоубийцей.

Вечер провели уютно, под шорох дождя по крыше, как нарочно зарядившего после обеда, чтобы обратная дорога не показалась слишком легкой… Фрели уже не плакала и даже, наоборот, развеселилась, будто назло невзгодам и опасностям, ей угрожавшим, — такой у нее был характер.

— Слушай, а амберная магия в самом деле может снимать заклятья? — спросила она у Лахта с недоверием.

— Разумеется, нет, — фыркнул Лахт. — Это вообще никакая не магия.

— То есть ты Сувату просто надул? И у нее никогда не будет детей?

— Ты этому будто радуешься… Тот, кто взял с нее клятву, тоже просто ее надул. Так что дети у нее, надеюсь, будут.

— Жаль, — искренне ответила Фрели. — Нет, ну не сучка, а? Топить подружку за кулек леденцов…

От слова «сучка» Хорку передернуло плечи.

— А сама? — спросил Лахт. — Ты тоже топила подружку, только леденцов тебе за это никто не обещал.

— Я этого не помню. Но если и топила, то не потому, что меня кто-то подкупил, а по-честному.

— Ну-ну, — покивал Лахт. — По своей воле, значит, топить подруг незазорно. А за кулек леденцов — как-то некрасиво.

— Мне было семь лет.

— Восемь, — поправил Лахт. — А Сувате — немногим больше. Если бы тебе дяденька велел утопить подружку, да еще и посулил сахарных орешков за послушание, ты бы тоже его послушалась.

— Сувата всегда была противная. Я ей однажды по зубам врезала, я помню.

Хорк дернулся и с удивлением взглянул на невесту.

— А за что, помнишь? — насторожился Лахт.

— Неа. Не помню. Вот хоть убей! Помню, что в лавке это было. Нет, ну как ты ее надул со своим амберным фонарем, а? — Ойя расхохоталась.

Да, Луми, должно быть, перепутала: кусочек зуба отбили Иое, а Ойя за нее отомстила.

— Я давно заметил, как здорово ты умеешь человека разговорить, — вставил Хорк. — Как священница все равно, они тоже это умеют.

— Скажи еще, что я похож на священницу… — пробормотал Лахт обиженно.

— Точно! — подтвердила Ойя. — Я еще в первый раз заметила, что с тобой говоришь будто со священницей — все хочется рассказать.

— Я — не похож — на священницу, — с расстановкой ответил Лахт.

— Ага. И не маг ты, и не колдун, и не ведун, а про Сувату все сам угадал, ей даже не пришлось самой ничего рассказывать, — ухмыльнулась фрели.

— Это было логично, только и всего. И никакого в этом нет ведовства.

— Да не обижайся ты так! — рассмеялась фрели. — Ну не хочешь быть ведуном, и не надо! Подумаешь!

— Дело не в том, хочу я или не хочу. Я — не — ведун. Не колдун и не маг, — повторил Лахт.

— Хорошо, хорошо! — махнула рукой фрели с противной улыбочкой. — Не ведун.



Ночью Лахту снилась черная гробовая змея. Гробовую змею он видел однажды, не в Исзорье вовсе, а в землях полян, и была она не черной, а серой в бурых пятнах. В Исзорье много черных гадюк, наверное поэтому и гробовая змея во сне оказалась черной… Она пряталась в зеленой траве, чуть присыпанной подтаявшим снегом — такой снег случается летом и ранней осенью, если внезапно холодает. Должно быть, снег не нравился змее, но раздражена и испугана она была не снегом, а сафьяновыми сапожками на маленьких ступнях, то ли женских, то ли детских: сапожки топтались в опасной близости от змеиного хвоста. Гробовая змея — отважная и безрассудная гадина, еще вершок в ее сторону, и она распрямившейся пружиной бросит свое тело вперед и вверх, выше места, прикрытого сафьяновой кожей… И Лахт обмирал во сне, каждый миг ожидая, что сапожок шагнет назад и змея совершит свой смертоносный бросок.

Ну какие еще сны можно увидеть на убитой земле?



Дорога назад не была столь безоблачна, как путь в Клопицу — в прямом смысле: дождь шел и шел, то мелкий и муторный, то проливной. Бездорожный месяц, куда деваться? И если по убитым волосовым землям ехали иногда даже вскачь, то, добравшись до Ямской дороги, пошли шагом.

Ночевать снова собрались на Войско́вом постоялом дворе, хоть Хорк и уговаривал остальных остаться в Лесоветине — устал от убитых земель. Но фрели была непреклонна: еще раз провести ночь в клоповнике Вироланского постоялого двора ей совсем не хотелось.

И — надо же! — попутчиком по дороге в Дягилину оказался капеллан Конгрегации, которого Лахт заметил еще на торге в Лесоветине, а потом встретил в Кубанице! Ничего хорошего от этой встречи ждать не приходилось, однако в дороге капеллан проявил себя человеком добродушным и общительным, понравился не только Хорку, но и фрели Ойе. Рассказал несколько интересных и страшных историй из жизни рейтаров, в частности о том, как его отряд сразился с двумя печорными гиенами, угрожавшими жителям глухой деревеньки.

Лахт никогда не встречался с печорными гиенами, только слышал о них множество небылиц. Ну и рисунки видал. Впрочем, эти звери были пострашней бурых волков — и крупней, и хитрей, и кровожадней.

— А правда, что все печорные гиены — оборотни? — спросила любопытная Ойя.

Кстати, капеллан сразу догадался, что перед ним девочка, а не мальчик. И обращался к ней не иначе как «фрели».

— Обычно нет, но бывает, — ответил капеллан. — Однако все они знают человеческий язык, смеются по-человечески и плачут. Так и заманивают путников с дороги в темный лес — заплачут человеческим голосом, будто дитя в лесу заблудилось и о помощи просит. А если засмеются — кровь стынет в жилах от ужаса.

— Я слышал, это сильные звери… — Лахт попытался сползти со скользкой темы волшебных способностей печорных гиен.

— Ну, в силе и выносливости они уступают бурым волкам, их главное оружие — челюсти. Ни у одного зверя нет таких сильных челюстей, разве что у печорных медведей. Они бычьи кости в труху разгрызают, это я видел сам. И в брюхе у них все дотла перегорает, помет у них белый, сухой и без запаха. Потому они и жрут все подряд, любую тухлятину; вот падаль по весне, что из-под снега появляется, никто больше не жрет, только они.

— А мне йерр егерь говорил, что они любого человека заворожить могут. Правда? — продолжала расспрашивать фрели.

— Да, это правда. В глаза им смотреть ни в коем случае нельзя — случалось, человек прирастал ногами к земле, не мог ни шагу ступить, ни выстрелить, ни руку с ножом вскинуть. Но не это самое страшное. Самое страшное — на них охотиться нельзя, они своих убийц никогда не прощают: и памяти охотника могут лишить, и лютую смерть в судорогах наслать, и заворожить так, что он сам полузверем станет.

— Я слышал, есть егеря, для которых охота на гиен — ремесло… — снова вставил Лахт.

— Да, есть и такие, хотя их мало — не всякий осмелится. Видал я отважных охотников, которые на печорных медведей с рогатиной ходили, а гиен убивать опасались. Тут хитрость нужна похитрей морского боя, — капеллан покосился на Хорка, распознав в нем бывшего морского купца. — Чтобы ни разу самому не напасть, а только защищаться. Вот мы так и действовали. Двое рейтар брали лошадей под уздцы и шли через лес — вроде как приманка для гиен. И только если они набросились, тогда можно сражаться, один на один, никак иначе!

Хорк вздыхал восхищенно — наверняка мечтал сразиться с печорной гиеной один на один… Ну и, понятно, рассказ капеллана поднимал Конгрегацию в глазах Хорка — все же отважные защитники людей, а не подлые обвинители красивых девок в чародействе.

Под эти разговоры и добрались до Войскового постоялого двора, где в трактире их радостно встретила милая пташка. Увы, она не распознала в одетой мальчиком фрели володарскую дочь, продолжая, как в прошлый раз, строить Хорку глазки. И платы брать не хотела — Хорку пришлось вызвать ее отца и отдать серебро ему.

На этот раз в трактире ужинали только трое проезжих своеземцев, которые везли пеньку в город Священного Камня, и одна священница из матерей — не такая старая еще, но уже высохшая, с согнутой спиной и дрожащими костлявыми руками. Лахт, увидев ее, сразу подумал, что с нею стоит договориться насчет ночлега для фрели — очень не хотелось, чтобы Ойя спала в комнате одна. Кто их знает, этих своеземцев. Да и у костра ночует немало народу, и работники постоялого двора могут позариться, только отвернись… А в комнату священницы никто не сунется. А еще… Еще Лахт почему-то опасался, что встреча с капелланом и в этот раз может закончиться чем-нибудь нехорошим, как в Сумнуо, а потому думал на ночь передать фрели раздобытый в каменной могилке воск…

Фрели глядела на милую пташку исподлобья, нарочито провожая взглядом каждое ее движение.

— Я надеюсь, ты не собираешься и ей дать по зубам, как Сувате? — на всякий случай спросил Лахт, отчего бедняга Хорк впал в оцепенение.

— А чего она на моего жениха такими глазами пялится? — прошипела Ойя.

— Радуйся: твой жених видный парень, девки с первого взгляда на него западают, — пожал плечами Лахт.

— Вот еще радоваться! Хорк, ну-ка прекрати на нее смотреть немедленно!

— А? А я разве на нее смотрю? — удивился тот.

— Еще как смотришь!

— Фрели, вы самая лучшая девушка, которую я когда-нибудь встречал! — с чувством воскликнул Хорк. — Честное слово, мне никто больше не нужен, только вы!

— Да? А может, ты на мне женишься только потому, что после этого сможешь купить землю?

— Да нет же! — совершенно растерялся Хорк. — Вы мне были обещаны еще до вашего рождения… Но дело не в этом, конечно, а в том, что мне так повезло и вы оказались такой славной девушкой… И красивой…

Он совсем запутался и замолчал. Капеллан, усевшийся с ними за один стол, лишь прятал улыбку в усах, слушая их препирательства.

Лахт тоже не стал вмешиваться в их объяснения и потихоньку подошел к столу, где сидела священница, с ног до головы закутанная в золотые одежды. Стоило определенных усилий не думать о том, скольких сыновей ей пришлось задушить своими руками — должно быть, от этого они теперь так дрожат.

— Здравия вам, матушка… — начал он со всей возможной вежливостью. — Позвольте с вами поговорить…

— Садись, — ответила священница властно. — И что же нужно от меня поклоннику сущих богов?

Вот так — с первого взгляда догадалась… Лахт сел напротив нее. Наверное, стоило смиренно опустить глаза, чтобы не вызывать раздражения у жрицы Триликой богини, но Лахт почему-то этого не сделал.

— Матушка, я хочу обратиться к вам с необычной просьбой. Волей судьбы получилось, что с нами путешествует невеста моего друга, рейтара Конгрегации, — Лахт кивнул на Хорка и Ойю. — Нам пришлось переодеть девочку в мужское платье, дабы она не стала предметом для лишних пересудов. Но вы должны понимать: ночевать в одной комнате с женихом юной фрели не пристало… Мы могли бы снять для нее отдельную комнату, мой друг богат, однако оставить юную деву одну на всю ночь в этом вертепе кажется мне опрометчивым.

— Красиво говоришь, — цинично усмехнулась священница. — Ты хочешь, чтобы девочка переночевала в одной комнате со мной?

— Да, и мы готовы оплатить ваш ночлег…

— Не надо, у Собора хватает серебра. Разумеется, я считаю, что юной деве не след шататься по постоялым дворам, но раз уж так вышло — пусть ночует в моей комнате, с ее головы не упадет ни один волос.

— Благодарю вас, матушка, — смиренно ответил Лахт. — От всего сердца.

— Потом поблагодаришь. Утром.

И она так посмотрела на Лахта, что тот сразу понял: пора убираться восвояси.

Тем временем милая пташка принесла мяса, пирогов и вина, а Хорк потребовал для фрели квасу, пояснив, что мальчику пока рано пить вино.

— Хорк! — возмутилась фрели. — Почему это рано?

И Хорк забубнил себе под нос, что женщинам вообще не пристало пить вино, а девушкам — тем более.

— Фрели Ойя, — нагнулся к ней Лахт. — Не пей вина, если не хочешь всю ночь слушать нравоучения священницы. Ты идешь ночевать в ее комнату.

— Что? — фрели оглянулась. — Йерр Лахт, только не это, я очень тебя прошу!

И лишь когда капеллан и Хорк вдвоем пошли посмотреть, хорошо ли накормлены, вычищены и устроены их лошади, Лахт вернулся к разговору с Ойей.

— Послушай. Помнишь, что было с нами в Сумнуо? Сдается мне, здесь может случиться то же самое. И я хочу, чтобы ты сберегла воск, который мы везем твоему батюшке.

Лахт не сомневался в том, что она проникнется ответственностью, но фрели посмотрела на него с таким ужасом…

— Чего ты испугалась? Это же священница!

— Йерр Лахт, ты видел ее руки? — шепотом спросила фрели.

— Ну да. Руки старой женщины, что в них такого?

— Такие руки у смерти. Черные, костлявые, того и гляди вцепятся и не отпустят… Даже трясутся от нетерпения…

— Откуда ты знаешь, какие руки у смерти? — насторожился Лахт. — Ты ее видела?

— Во сне.

Вряд ли руки Катсо сколько-нибудь напоминали руки старой священницы.

— Давно?

— Не знаю. Не помню. Нет, недавно. Вчера!

Проклятое наитие требовало зацепиться за эти слова, немедленно разобраться, почему вдруг Ойя ответила именно так. Однако и без дальнейших расспросов Лахт догадался: она видела мертвого младенца, убитого священницей, — что, интересно, ей должно было после этого сниться? Смерть с руками священницы-матери — закономерный итог ее потрясения.

Лахт с опозданием подумал, что стоило прежде спросить фрели, а уже потом договариваться со священницей… Но к концу ужина старая мать сама подошла к их столу, поглядела необычайно ласково на Ойю и погладила ее по плечу.

— Не бойся меня, детонька. Со мной ты будешь в безопасности.

И старуха так улыбнулась Ойе, что даже Лахт на миг ощутил любовь и доверие, а Ойя едва не прослезилась от умиления и чувства вины. Чары… Одно хорошо: после этого фрели без колебаний отправилась спать в комнату священницы — только тут до милой пташки дошло, что перед ней девочка, а не мальчик…



Лахт надеялся, что Хорк слегка попривык к убитым землям, но ошибся: все же в Клопице землю оживляла соборная магия, не достававшая до Войскового постоялого двора. Хорк лежал в постели, снова уставившись на темное окно, и никак не мог уснуть.

— Слушай, а помнишь, ты говорил про берегущих? — спросил он, когда Лахт задремал.

— А? Что я говорил про берегущих? — вскинулся тот.

— Ну, что они могут возвращать жизнь убитым землям…

— Могут. Один берегущий может, например, лет за пять вернуть жизнь дому. А за пятнадцать — еще и двору. Не очень большому.

— А можно сделать так, чтобы их было больше?

— Сомневаюсь.

— Тогда они могли бы оживить постепенно все убитые земли…

— Все — вряд ли. Разве что за много тысяч лет и при условии, что землю больше не будут убивать. — Лахт зевнул.

— Как ты думаешь, я мог бы после смерти стать берегущим? — спросил Хорк так робко, что счесть его вопрос самонадеянностью было трудно.

— Вполне возможно. Но поклонники Триликой не становятся берегущими — она забирает их к себе.

— Значит, я уговорю ее оставить меня здесь, — вздохнул Хорк. — Она наверняка мне не откажет.

Лахт не стал его переубеждать. Что толку рассказывать людям о подлости Триликой богини — они все равно будут верить в то, во что им хочется верить. И наделять Триликую теми добродетелями, которые им больше по душе. Жаль, что некромагия в соборах всегда перевесит магию таких мечтателей как Хорк, иначе у Триликой был бы шанс стать добрей и лучше.

С этой счастливой мыслью Хорк наконец-то уснул, и Лахт решил, что сегодня его очередь ждать нападения, тем более что нож он нигде не оставлял, а положил под подушку. Опять же, в прошлый раз Хорку было трудней — а сегодня можжевеловкой их никто не опаивал.

Впрочем, через несколько минут Лахт понял, насколько трудно было Хорку тогда: одно дело ходить под дверью, потирая плечи и встряхивая головой, и совсем другое — пригревшись под одеялом, пусть и заскорузлым, лежать неподвижно, делая вид, что спишь… Глаза закрывались сами собой, сущий мир покачивался и уплывал, перед глазами мелькали обрывки сновидений — Лахт понимал, что засыпает… Попытка уколоть руку ножом помогла лишь на несколько минут — то ли слишком слабо укололся, то ли слишком сильно хотел спать.

Лахт хотел было встать и взять булавку, которая в числе прочих полезных предметов болталась в поясной сумке, но тут услышал крадущиеся шаги за дверью. Если кого-то среди ночи потянуло на двор, он, наверное, не стал бы ходить на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами…

Однако этот кто-то, кравшийся в темноте, благополучно миновал дверь в их с Хорком комнату и направился дальше. Он направлялся в комнату священницы и фрели Ойи!

Лахт затаил дыхание и попытался встать бесшумно — соломенный тюфяк заскрипел, зашуршал оглушительно! Всхрапнул Хорк — и шаги ненадолго смолкли: кто-то замер и прислушивался к тишине. Если его вспугнуть, придется не спать и дальше, ожидая следующей попытки. А вот если поймать за руку…

Лахт дождался, когда некто доберется до комнаты священницы, но скрипа дверей не услышал. Не может быть, чтобы двери в трактире постоялого двора не скрипели! Значит, некто стоит и снова прислушивается, опасаясь войти в комнату женщин? Лахт подождал еще, но дверь так и не скрипнула — вместо скрипа раздался оглушительный визг фрели…

Лахт опрометью кинулся в комнату священницы, уже не надеясь застать там злоумышленника. Раздалось шипение самогарной спичины…

Капеллан не решился действовать сам — подослал хозяина трактира. И когда Лахт вбежал к женщинам, тот лежал на полу, а старая мать держала босую ногу у него на горле. В руке у нее горела нескончаемая свеча, а перед дверью валялся шарик воска, переданный фрели на сохранение. И Лахт в первую голову поднял его и сунул под рубаху. Видела это старая мать или нет, сказать было трудно…

Фрели тяжело дышала и шарила под подушкой.

— Мерзавец, — прошипела старуха. — Позарился на соборное серебро? Это ж каким надо быть дураком!

Она сплюнула и убрала ногу с горла хозяина.

— Пшел вон отсюда, ворюга! Завтра я с тобой разберусь!

Священницы обычно лгут убедительней, чем говорят правду… Лахт так и не понял, в самом ли деле старуха решила, что хозяин трактира станет обирать своих постояльцев. По всему выходило, что таких дураков не бывает — и поверит в это разве что наивная фрели, но никак не старая мать, наверняка слышавшая не одну тысячу покаяний.

Понятно, из своих комнат выскочили и своеземцы, и капеллан, и Хорк — и шум еще долго не стихал. А когда стих и Лахт с Хорком улеглись было по постелям, в дверь отчетливо постучали.

Лахт взялся за нож под подушкой, а Хорк сел и проворчал недовольно:

— Кого там принесла нелегкая?

В комнату с нескончаемой свечой в руке вошел капеллан. Закрыл за собой двери и несколько раз на них оглянулся.

— Ну? — спросил Хорк.

И это рейтар — капеллану Конгрегации! Однако тот обратился не к Хорку, а к Лахту.

— Заклинаю! Именем Триликой… Всеми сущими и мнимыми богами заклинаю! Отдайте то, что вы взял из часовни!

— С какого такого перепугу? — угрюмо спросил Лахт и сел.

— Всеми сущими богами… — пролепетал капеллан и грохнулся на колени.

— Нормально! — фыркнул Лахт. — Хорк, ты это видел? Капеллан Конгрегации заклинает нас сущими богами…

— Отдайте, — тот покачал головой в полном отчаянье. — Вы не только женщину губите, вы двоих ее дочерей на смерть обрекаете!

— А тебе-то что? Она тебе, может, сестра? Или возлюбленная?

— Какая разница! Если вы передадите это матерям Собора, они убьют не только Арнгерд, но и ее детей.

— Так, быстро рассказывай, что к чему, а я подумаю, стоит ли исполнить твою просьбу.

— Я… я не могу ничего рассказать… Я связан клятвой…

Капеллан Конгрегации — это не наивная Сувата, в освобождение от клятв при помощи амберной магии не поверит…

— Да ладно, я и так все знаю, — зевнул Лахт. — Ты, что ли, накладывал на младенца магию нетления?

Капеллан закивал, потом замотал головой, потом снова закивал.

— Меня убьют, если узнают. Я должен был донести матерям собора… Доложить полубратьям…

— Твоих волос в воске нет, чего тебе бояться?

— Но Арнгерд… Две ее дочери… Их не пощадят…

— А тебе-то что до них?

— Я люблю ее. Всю жизнь любил…

— Так, может, это ты отец ее ребенка?

— Нет-нет, она никогда не взглянула бы в мою сторону. Другое дело — йерр Ва…

— Договаривай, не бойся! Я знаю, что это был йерр Варож.

— Он подло соблазнил ее! Она была совсем девочкой, ей не исполнилось и восемнадцати! Ее мать была исповедницей Варожа, не раз приезжала гостить на его мызу, вместе с дочерью служила в его капелле. А он подло соблазнил ее дочь!

Ну, восемнадцать — это уже не совсем девочка…

— А как Варожу удалось забрать ее из собора на несколько месяцев?

— Ее мать отправилась в земли лаплян с проповедью Триликой, и якобы дочь путешествовала вместе с нею. За Арнгерд выдавали другую девушку, очень на нее похожую, единокровную сестру. Мою жену… То есть тогда она еще моей женой не была…

— Понятно. Значит так. Я не собираюсь доносить на твою Арнгерд матерям собора. И этот воск для меня — доказательство виновности Варожа в убийстве Катсо. Упыря, который за свою смерть наверняка потребует честного володарского суда над Варожем. Я могу пообещать, что уничтожу воск вместе с прядями волос, после того как предъявлю йерру Тулу, володарю Волосницы.

— И… в самом деле можно рассчитывать на честный володарский суд?.. — оживился вдруг капеллан. Интересно, что ему даст избавление от соперника? Вряд ли его возлюбленная Арнгерд после этого прыгнет в постель мужа сестры, пусть и единокровной.

— Этого я обещать не могу, — ответил Лахт, но его тут же перебил Хорк:

— Конечно можно! Йерр Тул — честный человек, он должен осудить убийцу!

Йерр Тул, нет вопроса, честный человек. Но вряд ли захочет осудить своего шурина. Да и фрова Коира наверняка будет против…

А слово-то какое капеллан подобрал: «рассчитывать»…

— Поклянись, что не донесешь на Арнгерд священницам, — обратился капеллан к Лахту.

— Обычно я не клянусь попусту, — ответил тот. — И сейчас повода для клятв не вижу. Мне, конечно, противно смотреть на капеллана Конгрегации, стоящего на коленках, и терпеть твои мольбы у меня нет никакого желания, но это ты просишь, а не я. К тому же я еще не выяснил у тебя, зачем ты отправил нас на ночлег в дом разбойников… Ну и кто тебя послал следить за нами.

— Послал меня, конечно, Варож, — покорно ответил капеллан. — Вызвал меня в Лесоветину еще за три дня до вашего там появления. Мы встретились с ним в трактире и поговорили.

— Ну? И чего он от тебя хотел?

— Чтобы я любой ценой не позволил вам погубить Арнгерд…

— А условий он никаких не выдвигал? А то «любой ценой» выглядит немного цинично…

Хорк станет свидетелем этого разговора: если Варож ради спасения любовницы готов пожертвовать жизнью племянницы, вероятность честного володарского суда существенно возрастет.

— Выдвигал… — кисло ответил капеллан. — Чтобы ни один волос не упал с головы юной фрели…

— И ты всерьез надеялся, что разбойники убьют нас с Хорком и пощадят девочку?

— Да, я заплатил им за это.

— Вперед? — удивился Лахт.

Капеллан кивнул.

— Ты, братец, зело глуп… Впрочем, я понимаю, что тебе на жизнь юной фрели совершенно наплевать. По сравнению с жизнью Арнгерд, конечно… Вот поэтому никаких клятв я тебе давать не буду. И воск тебе не отдам. Убирайся прочь отсюда, пока Хорк ухо тебе не отрезал…



Утром, еще до рассвета, старая священница вместе с фрели спустилась в трактир позавтракать. Долго распекала хозяина за ночное происшествие, а тот жалко оправдывался тем, что никакого серебра брать не собирался, а зашел в комнату к женщинам с одной лишь целью — проверить, не угорели ли они. Что капеллан, ночевавший в соседней комнате, пожаловался на дурноту и предположил, что угар идет из комнаты женщин. Похоже, столь невинное и правдоподобное объяснение капеллан придумал для хозяина уже после того, как тот «спалился».

Капеллан, оказывается, уже покинул постоялый двор. Должно быть, собирался нанять еще с десяток разбойников, чтобы завладеть воском… Не на тех напал — Хорк справится и с десятком разбойников.

Фрели пребывала в полном восторге от священницы и, должно быть, перед сном выложила той немало своих девичьих тайн. Лахт очень надеялся, что фрели хватило ума не рассказывать об упыре возле мызы…

— Матушка, — начал он, как того требовала вежливость, — чем мы можем отплатить вам за доброту?

— Я уже говорила, что никакой платы мне надо, — она глянула на Лахта с теплой улыбкой, от которой он едва не растаял. — Но я слышала, вы собираетесь посетить Хотчинский собор, прежде чем вернетесь на Волосницыну мызу…

— Да, я пообещала матушке, что непременно позволю йерру Хорку заехать на службу, — подтвердила фрели.

Хорк пришел в восторг от обещания фрели — на такую милость с ее стороны он явно не рассчитывал. Жаль, Лахта об этом никто не спросил.

— И раз уж вы все равно туда поедете, я попросила бы вас о небольшом одолжении — передать вот эту записку старшей матери собора.

Она протянула Лахту запечатанный бумажный треугольник — совсем крохотный, меньше ладони.

— Только я очень прошу — в руки старшей матери. Мне бы не хотелось, чтобы записка попала к кому-нибудь кроме нее… — смиренно добавила священница.

Наитие в глубине души нашептывало Лахту, что просьбу священницы исполнять не следует, что ничем хорошим посещение собора не кончится, но логика в это время сладко дремала и млела от теплых волн, на которых священница укачивала бдительность Лахта.

Видела она воск или не видела? Поняла, что это такое, или не поняла? Он, конечно, кивнул — негоже отказывать старой женщине в такой малости. Но подумывал о том, чтобы самому отвезти воск в Волосницу, а фрели и Хорка отпустить в собор вместе с запиской. Впрочем, с двумя разбойниками Лахт, пожалуй, мог бы справиться, а вот с десятком — вряд ли…

Воск разделили пополам — половину Хорку, половину Лахту, — в случае чего, отобрать будет трудней.



Священница подошла к Лахту, когда он выводил Ветерка из стойла.

— Я знаю, о чем ты думаешь и в чем меня подозреваешь, — сказала она вполголоса. — Да, я видела, за чем ночью приходил этот негодяй. И конечно, я сразу догадалась, что это такое. Но неужели ты считаешь, что все священницы столь завистливые жестокие твари и готовы обречь на лютую смерть свою оступившуюся сестру?

Она сделала ударение на слова «все», говоря о священницах. Будто хотела от них отмежеваться.

Признаться, Лахту стало стыдно за свои подозрения. А еще будто камень с души свалился: всегда приятно узнать, что человек рядом с тобой вполне себе человек и не желает зла ближним. Тем более женщина, пусть она даже и священница. Она ведь могла сказать Лахту прямо противоположное — мол, ничего не поняла, воска не видела, — и сказать так, что Лахт бы ей поверил, они это умеют. Но ведь сказала правду… И значит, нет никакого резона одному возвращаться на мызу и рисковать нарваться на нанятых капелланом разбойников.



В Хотчинский собор явились не ранним уже утром. Старшую Мать собора Лахт опознал без труда — по горделиво задранному подбородку. Высокая, пожилая, но сохранившая прямую осанку женщина, которую так и подмывало назвать старой ведьмой. Золотые одежды подчеркивали ее возраст, как и седина жестких распущенных волос.

Подойти к ней во время обряда было невозможно, и пришлось ждать. Выйти из собора под проливной дождь было бы глупо, и Лахт уселся на пол возле входа. Поклонники Триликой богини косились на него с неодобрением, если не сказать с негодованием — во время обряда стояли все, кроме немощных, — но священницы как раз отнеслись к Лахту снисходительно.

А вскоре возле Лахта остановилась священница, с которой он беседовал по пути в Клопицу.

— Неужели настал тот самый другой раз, в который ты пообещал мне непременно посетить нашу обитель?

— Я? Пообещал? — удивился Лахт.

— Да, ты сказал «в другой раз непременно», — искренне и доверчиво улыбнулась она.

Он хотел сказать, что не любит, когда его ловят на слове, но решил не лезть в бутылку.

— Выходит, действительно пообещал. Прямо сейчас надо идти?

— Да, можно прямо сейчас.

— Тогда пойдем, — Лахт легко поднялся. — Что ж время зря терять?

Вообще-то боязно было: вдруг священница повыше рангом — с особым даром убеждать — сумеет свернуть ему мозги набекрень, как они это умеют… Но любопытство и желание повеселей скоротать время победили.



Обитель священниц, стоявшая саженях в пятидесяти от собора, оказалась добротным каменным домом в два потолка, с крепкими стенами и маленькими окнами — но без изысков: прямые беленые стены, пологая двускатная крыша. Лахт про себя подумал, что более всего обитель напоминает амбар: ну, в самом деле, не коровник же…

Чистота внутри могла соперничать лишь с чистотой двора перед обителью. Лахт любил чистоту, но не до такой же степени… Ему и через двор в грязных сапогах идти было неловко, а шагнуть на пол из светлого кленового теса (скоблить который гораздо тяжелей, чем обычный сосновый) он не рискнул.

— Не смущайся, проходи, — ласково и гостеприимно улыбнулась священница.

— Пол не вам, небось, потом отскабливать… — проворчал Лахт, вытирая сапоги о солому, положенную у порога. Тряпки не было.

— Я до двадцати лет скоблила пол в обители. Теперь не моя очередь, — ответила она, не смутившись.

— Ага. Вы скоблили — пусть и они скоблят… — усмехнулся Лахт. — А тряпки нету?

Она покачала головой, и ему показалось — злорадно.

Священницы рангом повыше ждали Лахта в просторной столовой комнате с длиннющим столом, покрытым белоснежной скатертью — не просто чистой, а без привычной обережной вышивки. В самом деле, вся эта обережная вышивка — от Рогатого. В обоих смыслах от…

Их было две. Не то чтобы самые красивые, но, несомненно, исполненные обаяния — от слова «баять». И очарования еще — от слова «чары». Простоволосые, как в спальне с мужем. Конечно, не заплетая и не пряча волосы, они как бы говорили, что им нечего опасаться злого находа — они под защитой Триликой (Конгрегации и высокой магии), а так же изображали из себя любящих сестер перед любимыми братьями, но на деле выходило совсем иначе — будто каждая из них принадлежит тебе… Так ведь еще и остается при этом недоступной! Есть от чего потерять голову.

Чай они кипятили в обычном (но необычно начищенном) самоваре, а наливали его в чашки из тончайшего фарфора, сделанные далеко на полдне. Фарфор тоже был белым, но не как снег, а как молоко, с легким сливочным оттенком. И чай был не здешним, а привезенным оттуда же, откуда и чашки, — особенной темной прозрачности, терпким, без привкуса сладости.

Да, они тоже правильно дышали. Конечно, зная истинные цели хитреца, легче не поддаться соблазну, но Лахт ощутил, как они затягивают его в водоворот сладостного обмана, как хочется вывернуть перед ними душу — и как легко станет на душе, если ее вывернуть… При этом он прекрасно понимал, что ему дурят голову, однако ничего не мог с этим поделать.

Это снова заставило его поверить в честность старой матери, передавшей записку — с нею ощущения сладостного обмана не возникало, никакого «правильного» дыхания Лахт за нею не заметил, как и желания задурить ему голову.

Не важно, о чем они говорили. Да Лахт и не прислушивался. Они были ласковыми сестрами, предлагая ему Триликую в матери. Лахт хорошо помнил мать. Слишком хорошо для того, кто в последний раз видел ее больше тридцати лет назад. Помнил лицо (самое красивое лицо, которое он только знал), теплые прикосновения, запах, восхитительный молочный запах… Ощущение тепла, безмятежности, безопасности… По ночам за печкой в доме мельника, утирая слезы, Лахт перебирал в голове ускользающие воспоминания о матери, отчаянно мечтая, что когда-нибудь (и очень скоро) она вернется за ним и заберет из этого ненавистного дома. Он слышал сказки о непослушных детях, которых отдают в услужение к злым колдунам, и не сомневался: в доме мельника он оказался по собственной вине. И шептал про себя клятвы — о том, каким хорошим будет сыном, как без принуждения будет носить воду в баню хоть каждый день, как будет скоблить полы и чистить котлы, горшки и кастрюли, но не для мельника, а для нее…

Запах зажженной нескончаемой свечи — особенной, какие возжигали только в соборе, — был в точности таким, как запах матери… Должно быть, все матери пахнут именно так — молоком, — и священницы это знают. И беззастенчиво пользуются — голову закружило самыми сладкими воспоминаниями, давно, казалось, ушедшими… «Маленький Лахти — самый умный мальчик на свете. Где у него ушко? Вот оно, ушко. Где у него носик?..» Поцелуи в ушко и носик пахли так же, как эта нескончаемая свеча.

Немногие люди помнят свое раннее детство — и у других вместо отчетливых воспоминаний о матери возникнет лишь смутное ощущение тепла и безмятежности, ощущение счастья. И ощущение счастья невольно свяжется с Триликой и ее священницами.

Ласковые сестры убивали своих сыновей и замуровывали их тела в камень. На телах их убитых детей держалась соборная магия. И, возможно, их любовь к Лахту, казавшаяся такой искренней, не была притворством — лишенные сыновей, лишенные мужей, знавшие своих дочерей только младенцами, они в самом деле нуждались в том, чтобы кого-то любить. Целовать в ушки и гладить по голове, выражаясь образно…

Они лишены не только сыновей и мужей. Матерей они лишены тоже. Тех матерей, которые любят и ласкают, а не тех, которые обучают и наставляют. Старая карга в золотых одеждах мало похожа на добрую мать и любящую бабушку, в отличие от священницы, обаявшей фрели Ойю… Мать пожалеет дочь и положит тряпку у входа, чтобы гость мог обтереть сапоги. А о том, для чего дочерям отцы, они и вовсе не догадываются. Восторженная любовь Хорка — все, на что они могут рассчитывать.

О боги, сущие и мнимые, они нащупали и это — сочувствие! И теперь будут бить на жалость… Ну, чтобы не один Хорк за всех отдувался — восторженная любовь Лахта им тоже подойдет. Удивительно, но любовь к Триликой почему-то всегда восторженна. У йерра Тула перехватывает дыхание, когда он о ней говорит. И только йерр Варож предпочитает любить священниц конкретно, а не издалека.

Высокоранговые сестры понятия не имели, что может вылиться из души Лахта, начни он ее выворачивать.

— Вы отдаете Триликой самое дорогое, что может быть у женщины, — выговорил он с трудом. — Оно того стоит? Ваши сыновья в фундаменте собора — они делают богиню сильней?

А не надо было дышать Лахту в такт…

— Это чудовищная ложь… — пробормотала та, что была рангом пониже.

Однако та, что была умней, воспользовалась сказанным.

— Да, богине нужна сила наших сыновей. Она забирает их к себе, где они растут счастливыми, в радости и достатке, а в ответ умножают ее могущество.

— То есть поручаете бабушке позаботится о внуках? А зачем тогда вмуровывать их в камень? Чтобы от бабушки не сбежали? — продолжал Лахт.

— Камень защищает их от Рогатого, не позволяет завладеть их телами.

— Ну это вы кому-нибудь другому расскажете… Представляю, как весело вы заживете, если Рогатый завладеет их телами: у вас в обители от шимор-упырей не протолкнуться будет. И все они потянут своих матерей за собой, к бабушке…

Нет, Лахт ошибался. Его слова не причинили им боли — это фрова Коира лишилась чувств, увидев свое мертворожденное дитя, а священницы нисколько не сожалели о содеянном. Они верили в то, что их сыновья растут в радости и достатке… Наверное, им было тяжело расставаться с детьми, но они искренне любили Триликую и верили в ее любовь к ним — потому что любовью Хорка сыт не будешь. Их лишили простой человеческой любви, чтобы ничего, кроме Триликой, у них не осталось… Но если отобрать у них веру и доказать, что никакой радости и достатка у их сыновей нет, что Триликая всего лишь сосет силу из маленьких тел, вмурованных в камень, не отдавая их ни земле, ни небу, смогут ли эти женщины дальше жить?

У них не отобрать веру. Потому что вера — их жизнь. Один убитый младенец — и священница навсегда прикована к Триликой самой крепкой цепью: страхом перед собственной совестью. Впрочем, это касается не только священниц…

Когда Лахт сказал, что должен встретиться со Старшей Матерью, священницы вздохнули с облегчением. И рассказали, что Старшая Мать последней уходит из собора, завершая обряд — только ей позволено возжигать и гасить нескончаемый свет под нарисованным небосводом собора.





Глава семнадцатая


где Ледовой Лахт беседует со Старшей Матерью собора и оказывается в лапах высоких магов

3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 10-й день бездорожного месяца

Поклонники Триликой разошлись, творившие обряд священницы скрылись за вратами жертвенника, но, как и было обещано, Старшая Мать собора вскоре направилась гасить нескончаемый свет под потолком — чудо коренной магии. Гасила она его не силой мысли, а ловко управляя рычагом — поднятый вверх стеклянный светильник прижался краями к потолку, и вскоре огонь погас без доступа воздуха. Похоже, действо не требовало особенных усилий.

Выполнив положенный ритуал с прозаической поспешностью, Старшая Мать двинулась назад, к вратам жертвенника, тут-то Лахт к ней и подошел.

— Здравия вам, матушка, — начал он вполголоса.

Старая карга поглядела на Лахта с величайшим удивлением — привыкла, что все смотрят на нее снизу вверх, а заговаривать и вовсе боятся. Поглядела — и пошла своей дорогой.

— Эй, матушка, я с вами разговариваю, — кашлянул Лахт.

Она замерла, как змея замирает перед броском, и развернулась к Лахту так же быстро, как змея делает бросок. Наверное, хотела напугать.

— Непочтительное обращение к Старшей Матери собора не позволено даже тем, кто поклоняется сущим богам, — прошипела она сквозь зубы.

— Я потратил полдня, чтобы заехать в Хотчино и встретиться с вами, а вы развернулись ко мне спиной в ответ на почтительное обращение. Зато на непочтительное немедленно оборотились ко мне лицом. Вот, возьмите, меня попросили передать вам записку, — Лахт протянул ей бумажный треугольник.

Должно быть, она узнала печать на бумаге, а потому сделала три скорых шага навстречу Лахту, одной рукой выхватила треугольник у него из рук, а другой, с быстротой змеиного броска, изловчилась ухватить Лахта за запястье. Рука у нее была холодной и сухой, даже слишком сухой — как змеиная шкура. Но вцепилась она в Лахта крепко, будто рачья клешня. Впрочем, сопротивление пожилой женщине Лахт находил не самым достойным поступком.

— Стой на месте, — по-змеиному зашипела она, встряхнув сложенную треугольником записку — та развернулась.

Даже если бы Лахту пришло в голову распечатать чужое письмо и заглянуть внутрь, он бы ни о чем не догадался — в записке было всего два слова, написанных то ли по-ротсолански, то ли вообще тайнописью.

Старшая Мать щелкнула пальцами над головой — вот в самом деле лишь щелкнула пальцами! — и из-за небольшой боковой двери тут же появились рейтары Конгрегации. Из тех, что смиренно стояли в задних рядах во время обряда.

В общем-то Лахт подозревал, что они должны быть где-то поблизости — убранство собора слишком богато, чтобы оставить пожилую женщину без охраны, когда двери открыты для всех желающих войти. Но вот увидеть во главе охраны собора двух знакомых по Войсковому постоялому двору полубратьев он не ожидал…

То ли наитие сработало, то ли логика — но Лахту почему-то быстро открылась тайна двух слов в записке: «задержи и обыщи». Ну или что-то похожее. Надо же быть таким дураком, чтобы поверить священнице…





* * *


В соборе фрели Ойя скрыла мужскую одежду под плащом и смиренно простояла первую четверть обряда, внимая пению священниц. Однако живая ее натура взяла верх над смирением и обещаньями священнице, и вскоре фрели спросила тихим шепотом:

— Йерр Хорк, ты намерен простоять тут до самого конца обряда?

— Конечно! Зачем же тогда мы явились в Хотчино?

— Ну тогда я подожду тебя в трактире напротив собора…

Хорк вспомнил не столько обидчиков фрели на Вироланском постоялом дворе, сколько плотников, докучавших девушке из трактира в Дягилене…

— Юной фрели не пристало одной ходить по трактирам, — ответил он твердо.

— Мало ли чего не пристало юным фрели, — фыркнула она. — Ты как хочешь, а я пошла.

Препираться в соборе во время обряда было бы слишком оскорбительно и для Триликой, и для священниц, тем более что со всех сторон на фрели и Хорка начали неодобрительно оглядываться. Не сразу, но Хорк все же решился взять фрели за руку (через плащ, конечно), чтобы удержать ее на месте, но непослушная девчонка стала вырваться, и Хорку пришлось уступить: удержать фрели силой ему ничего не стоило, но, во-первых, возня их была слишком шумной и непристойной, а во-вторых, он счел, что пока не имеет права применять силу против невесты.

Она отпрыгнула от Хорка и чуть не бегом бросилась к выходу — ничего больше не оставалось, как последовать за нею.

Едва оказавшись за дверью, фрели повернулась к Хорку лицом и со злостью сузила глаза.

— Ты! Как ты посмел хватать меня за руки! — она задохнулась от возмущения.

— Фрели, я хотел всего лишь удержать вас в соборе… — ответил Хорк не очень уверенно, потому что она, конечно, была права. — И пока я вам не муж, я, конечно не должен был…

— Пока? — едва не вскрикнула она. — Ты хочешь сказать, что, когда мы поженимся, ты будешь хватать меня за руки и держать, где тебе вздумается?

— Жена ведь должна слушаться мужа…

— Чего? Да пошел ты куда подальше! За каким лешим мне тогда муж? Тем более такой здоровенный!

— Как зачем? — ее вопрос поставил Хорка в тупик. — А зачем люди вообще женятся?

— Чтобы любить друг друга и друг о друге заботиться! — ответила она, не задумавшись. — Заботиться, йерр Хорк! А не удерживать в соборе и не выдумывать, что пристало юной фрели, а что не пристало!

Ее щеки покрылись чудесным румянцем, а синие глаза метали молнии.

— Но ведь я хотел позаботиться… Защитить… Чтобы никто в трактире не посмел обойтись с вами грубо или недостойно…

— Надо было просто пойти со мной. И все! Понятно? А не хватать меня за руки!

Ее ответ поразил Хорка очевидностью решения…

— Но я хотел посмотреть весь обряд…

— Вот именно. Хотел — и схватил меня за руку. А я не хотела. И что же теперь, после свадьбы мы будем делать то, что хочешь ты, и только потому, что ты такой большой и сильный? Так, что ли? И я, значит, должна тебя слушаться? Нетушки! Мне такая забота не нужна! Я лучше всю жизнь проживу с батюшкой, у нас дома батюшка всегда слушается матушку, потому что матушка умней. И твоя Триликая тоже говорит, что муж должен слушаться жену!

— Моя? — ужаснулся Хорк. — Почему моя? Ты разве не любишь Триликую всем сердцем?

— Я ее терпеть не могу, потому что от нее одна скукота и неприятности.

От ее слов внутри стало пусто и холодно. Хорка должен был возмутить или даже разозлить такой ответ, но вместо этого он обиделся, растерялся и не сразу нашел, что сказать. Он, конечно, подумал, что фрели еще слишком юна, чтобы верно судить о Триликой, и что она скоро ощутит любовь великой богини и не сможет не ответить на ее любовь, но почему-то легче от этой мысли не стало.

— Разве можно не любить Триликую?.. — спросил он, смешавшись.

— Очень даже можно. Вот йерр Лахт, например, совсем ее не любит.

— С йерром Лахтом я не собираюсь жить всю жизнь до самой старости, — мрачно пробормотал Хорк и, развернувшись, побрел прочь от собора. Он сделал это не задумываясь — или, правильней сказать, не подумав. Просто ему захотелось вдруг сделать так, чтобы она не видела его лица… Ничего подобного раньше с Хорком не случалось.

— Йерр Хорк! — крикнула фрели ему вслед, но он не оглянулся. — Ну Хорк же!

Она догнала его, даже забежала немного вперед и пятилась, заглядывая ему в лицо.

— Ну ты чего? Обиделся, что ли?

Хорк вовсе не хотел, чтобы фрели Ойя решила, будто он обиделся, и тем более не собирался ей что-то доказать или заставить его догонять.

— Ну хочешь, пойдем и досмотрим этот дурацкий обряд… То есть не дурацкий, конечно, я хотела сказать. А?

Она продолжала пятиться и не заметила ледникового камня позади себя. Хорк тоже увидел камень только тогда, когда фрели о него споткнулась и едва не упала — он успел схватить ее за руку и дернуть к себе. И дернуть слишком сильно — фрели не только не упала, но и качнулась в другую сторону, ткнулась лицом Хорку в грудь. Он отшатнулся в испуге, отдернул руку и ожидал нового взрыва ее возмущения за столь бесцеремонный поступок. Но вместо этого фрели звонко рассмеялась.

— Ну надо! Сейчас бы я села в грязь! Какой ты, оказывается, ловкий, йерр Хорк!

— Фрели, простите… Я не хотел ничего такого… — промямлил Хорк виновато.

— Ты чего? Я же чуть не упала… Или ты думаешь, что до свадьбы мне можно падать в грязь сколько угодно, а ты должен стоять и смотреть? — она снова расхохоталась. — Хорк, ну какой ты смешной!

— Смешной?

— Конечно, смешной! Все-то ты выдумываешь какие-то правила! Пристало — не пристало, хорошо — не хорошо… Будь проще!

— Но невесту ведь нельзя брать за руку до свадьбы…

— Глупости! Когда я падаю, меня можно хватать за руки, чтобы удержать. А когда я хочу уйти, меня нельзя хватать за руки, чтобы удержать. Понятно? И неважно, до свадьбы или после.

— Разве не важно?

— Совершенно. Так что, в трактир или в собор?

Как Хорк мог пойти в собор после того, как фрели Ойя столь великодушно (и столь деликатно) простила его бесцеремонность? И… ему так нравилось, когда она смеется…



В трактире горели свечи и пылал очаг, разгоняя сырость тусклого дождливого дня. Народу было не много, но в углу пяток нездешних ученых землемеров пили можжевеловку и распевали похабную песню — Хорк слышал ее не раз и не два…


Засадил старинушка

Хреном огород,

Крепкий хрен, забористый

У него растет.

Крепкий хрен, забористый

Осенью собрал

Да соседке-вдовушке

К празднику подал.


Понятно, одни строчки пелись громким протяжным хором, а другие басом бормотал лишь один из выпивох…

Хорк хотел было развернуться и уйти, чтобы фрели не услышала эдакой скабрезности, но решил просто приструнить не в меру пьяных (в столь ранний час) землемеров — неужели они не видят, что в трактир зашла юная девушка? Однако по пути к землемерам неожиданно вспомнил, что фрели одета в мужское платье и глупо призывать выпивох к порядку…

— Йерр Хорк, у тебя такое лицо, будто ты такие песни первый раз в жизни слышишь! — прыснула фрели.

— Фрели, — забормотал Хорк вполголоса, — давайте лучше уйдем отсюда…

— Вот еще! — она направилась в сторону очага. — Я промокла, продрогла и хочу есть. Ты сам чуть что ругаешься нехорошими словами…

— Я ругаюсь в сердцах, а тут совсем другое…

А землемеры, понятно, продолжали, нисколько присутствием юной фрели не стесняясь:


Задирает вдовушка

Нос курносый свой,

Сарафан узорчатый

У нее с канвой.

У нее мохнатые

Шубы в сундуке,

Ворота широкие

На стальном замке.

Хрен ли ей, красавице,

Подавать к столу?

Не заправить к празднику

Хреном пастилу…



Услышав куплет целиком, фрели Ойя нисколько не смутилась, а расхохоталась… И продолжала хохотать, когда землемеры грянули припев:


Эх, да хрен раскидистый,

Эх, да хрен развесистый,

Эх, заправить к празднику

Хреном хоть бы что!

Хорк, конечно, подошел к ним и попытался угомонить, напирая на то, что юноша, с которым он пришел пообедать, слишком молод, чтобы слушать такие песни, но землемеры похлопали Хорка по плечу и сказали, что он сам слишком молод, чтобы лезть к ученым людям с такими советами. Понимая свою неправоту, Хорк не стал более им докучать.

Спев еще три куплета, землемеры затянули песню про медную ступу с окованным пестом, тоже не вполне пристойную, но не настолько откровенную, однако над нею фрели хохотала еще сильней — и вдохновленные землемеры пели еще громче, уверенные, должно быть, что веселят несмышленого мальчишку.

К тому времени, когда хозяин принес жареное мясо — а фрели не захотела есть сласти, как предполагал Хорк, а потребовала жареного мяса, — землемеры были так пьяны, что пение у них не задавалось…

— Йерр Хорк, ну что ты опять насупился? Я ведь не можжевеловки попросила принести, а пива…

— Юная фрели не должна пить пива. И неюная тоже не должна. Женщины вообще не должны пить пиво, — в отчаянье ответил Хорк.

— Но я ведь не просто так, а чтобы никто не заподозрил, что я юная фрели…

— Никто и так не заподозрит. А если и заподозрит, то все равно я рядом с вами и обидеть вас никто не посмеет.

— И почему ты такой зануда, йерр Хорк?

— Зануда?

— Конечно, зануда. Ты все время думаешь, что я чего-то должна, — она нарочно отвела глаза и уставилась на двери, не глядя в лицо Хорка. — А я ничего такого не должна, и вообще, нехорошо выйдет, если кто-нибудь поймет, что я девушка, да еще и володарская дочь, и сижу в трактире в штанах. Хорк, Хорк! Гляди! Скорее!

Фрели вскочила с места, показывая на дверь. Хорк развернулся: дверь захлопнулась со звоном колокольчика — в трактир зашел какой-то невзрачный попрошайка и остановился у входа.

— Да нет же, Хорк!

Фрели бросилась к дверям, Хорк последовал за нею, а за ним устремился хозяин трактира — требуя платы, разумеется. Хорк на ходу бросил ему серебряную великогородку — обед не стоил и ее четверти.

На дорожке от парка к трактиру стояла карета Конгрегации, запряженная четверкой коней, куда двое рейтаров подсаживали колдуна — и руки у него были крепко связаны за спиной. А рядом с каретой нетерпеливо оглядывался по сторонам тот самый полубрат-ротсолан, который ударил колдуна в трактире на Войсковом постоялом дворе…

Хорк бросился к карете вслед за фрели Ойей и подоспел в ту минуту, когда ротсолан уже поднимался внутрь.

— Погодите! Что вы делаете? За что вы забрали йерра Лахта? Он не сделал ничего дурного, я могу это засвидетельствовать с полной ответственностью!

Ротсолан помедлил. Вздохнул. Спустился ступенькой ниже и повернулся к Хорку.

— Тебе уже советовали хорошенько выбирать друзей… Твой товарищ оскорбил Старшую Мать собора и собирался ограбить обитель священниц. По судной грамоте Великого города его будет судить ландмайстер Конгрегации, а не володарский суд Хотчина.

— Но это неправда! — уверенно ответил Хорк. Если бы полубрат не был ротсоланом, вряд ли Хорку хватило бы уверенности на столь дерзкий ответ.

— Правда это или неправда, будет решать ландмайстерский суд, — усмехнулся ротсолан и нырнул в карету.

— Хорк, это из-за воска! Из-за того, что… — раздался голос колдуна, но сразу же вслед за этим последовал глухой стук, карета качнулась, и колдун больше ничего не сказал.

Кучер тем временем убрал внутрь ступеньки, закрыл дверь и взгромоздился на козлы. Карета тронулась с места, а Хорк так и не додумался, что еще можно предпринять.

— Йерр Хорк! Сделай же что-нибудь! — воскликнула фрели Ойя. — Неужели они так просто могут увезти йерра Лахта?

— Сделаю, — ответил Хорк. — Обязательно сделаю. Но не здесь. Ландмайстерский суд — самый справедливый в городе Священного Камня, и оболгать колдуна я этому ротсолану не позволю!

Хорк подумал было, что фрели следовало бы отвезти домой, ведь до Волосницы оставалось всего верст десять, но решил, что карету Конгрегации лучше не упускать из виду надолго…

— Фрели Ойя, право, я не знаю, не слишком ли тяжелым для вас будет путь до города Священного Камня?

— Йерр Хорк, не болтай глупости, я держусь в седле гораздо лучше тебя. И, я думаю, Ветерка мы тоже должны взять с собой — йерр Лахт его любит, не бросать же его коня на чужих людей…



Первые верст пять пути Хорк был уверен, что доберутся они до города Священного Камня не раньше, чем через три дня, но стоило перебраться через реку Вервию, и дорога выправилась, стала тверже — четверка лошадей, запряженная в карету Конгрегации, понеслась во весь опор. Фрели Ойя радостно гикнула и тоже пустила лошадь вскачь. Хорк чувствовал себя в седле уверенно, только если ехал шагом, ну или не очень скорой рысцой, но, конечно, отстать от фрели не мог. Тем более что она вела еще и Ветерка — и тот бежал рядом с ее кобылой покорно, будто знал, что следует за хозяином.

Кучер кареты иногда давал лошадям передохнуть — пускал их шагом, — но ненадолго. В результате до Вороньей горы добрались всего часа за два с небольшим, а дальше дорога побежала еще веселей.

К Стольным вратам подъезжали незадолго до заката — дождь перестал, и сквозь тучи на горизонте проглядывало низкое солнце. Однако карета Конгрегации направилась не напрямик в сторону корабельных верфей и Котельного собора, а по старой Великогородской дороге — должно быть, в Собор-на-Новом-Берегу.

Но и тут Хорк ошибся — уже в сумерках добравшись до Мятежной площади, карета повернула налево, в сторону Котельного собора, прошла совсем немного по мощеной Новобережной дороге и свернула на темную Володарскую просеку, ведущую к Литейной слободе. И если бы по четырем сторонам кареты кучер не зажег фонари, то Хорк быстро потерял бы ее из виду.

Фрели, проскакавшая на лошади больше сорока верст, ни разу не пожаловалась на усталость, но тут вдруг оробела и подъехала вплотную к Хорку.

— Какая тут темнотища… — проворчала она, но — Хорк догадался — только для вида. Даже ему стало не по себе на Володарской просеке, потому что каждый знал: с некоторых пор Литейная слобода известна не столько литьем пушек, сколько Высоким домом. И это означало, что колдуна везут вовсе не на ландмайстерский суд, а в логово высоких магов…

С Новой реки, на которую выходила Володарская просека, дул крепкий сырой ветер, который казался ледяным, будто шел из самой преисподней…

* * *
— Совершенно незачем тащить меня за тридевять земель, я бы и в Хотчине мог вам все рассказать, — ворчал Лахт по пути в город Священного камня, однако полубрат Конгрегации делал вид, что перед ним пустое место: в сторону Лахта не смотрел и не сказал ему по пути ни слова. Рейтары, сидевшие по обе стороны от Лахта, тоже были неразговорчивы.

Вообще-то от страха душа уходила в пятки — в вироланских землях Лахту случалось видеть калек, побывавших в лапах Конгрегации. Очень не хотелось рассказывать об упыре возле Волосницыной мызы — высокие маги прибудут на землю йерра Тула через несколько часов после этого. И, хоть Лахт ничего капеллану не обещал, выдавать священницу, обрекая на смерть ее дочерей, не хотелось тоже. Однако Лахт лучше многих понимал, что скоро захочется… И еще как захочется. Было время хорошенько подумать, о чем стоит молчать, а о чем молчать нет смысла. Например, прядь волос однозначно выдает священницу — ее имя узнают и без него. А вот если назвать имя Варожа, то упырь никогда не дождется честного володарского суда. Интересно, у капеллана есть дети? Он, конечно, не самый лучший человек на этой земле, но смерти ему Лахт вовсе не желал — хватило бы отрезанного уха… Однако спасать жизнь капеллана ценой собственного здоровья Лахт, пожалуй, не собирался. Так же как жизнь Варожа и землю йерра Тула.

Хорошо хоть не закрыли окошко кареты, и Лахт видел, куда его везут. Освещенную огнями Мятежную площадь он узнал без труда, и когда карета свернула со светлой Новобережной дороги направо, в кромешную темноту, нетрудно было догадаться, что это Володарская просека. А впереди — дом, из которого обычно не возвращаются.

Значит, не в застенки Конгрегации — сразу в логово высоких магов. И если из застенков Конгрегации выходят калеками, то от высоких магов не выходят вообще — предварительно заслужив смерть честным признанием и в том, о чем не спрашивали. А если выходят, то забыв не только свое имя, но и человеческую речь — и неизвестно, что лучше: умереть или превратиться в слабоумное животное.

Сильно хотелось пить — из-за этого Лахт не чувствовал голода, хотя позавтракал до рассвета и за чаем в обители священниц ничего есть не стал, да и чай пил с осторожностью. И рейтары, и полубрат не стесняясь прихлебывали вино из поясных фляжек, но никому из них не пришло в голову предложить вина Лахту. А попросить он не захотел. И вовсе не из гордости: таким людям нельзя быть должным даже самую малость, а удовлетворенная просьба — это всегда хоть маленький, но должок. Кроме того, Лахт вовсе не был уверен, что его просьбу удовлетворят.

Затекли руки — но ослабить веревки Лахт тоже просить не стал, шевелил пальцами время от времени, чтобы разогнать кровь. Впрочем, бБез особенного успеха.

Сам дурак. Раз уж хватило глупости поверить старой ведьме, незачем было выворачивать перед священницами душу — отделался бы застенком Конгрегации. А теперь попробуй прикинуться простачком, не подозревающим о некромагии.

Карета добралась до Литейной слободы и вскоре остановилась. Полубрат вышел и заговорил с кем-то по-ротсолански — Лахт не понял, о чем. Должно быть, просил открыть ворота. В карету полубрат не вернулся, а копыта гулко застучали по каменной мостовой — она въехала под свод подворотни.

Двор освещали амберные лампы — рядом с сильной Новой рекой грех не пользоваться амберной магией. Должно быть, река крутит колеса амберных породителей и зимой…

Карета ехала узкими проулками двора, петляя между множеством внутренних построек — непривычных, сделанных на ротсоланский манер. Большинство высоких магов — ротсолане. Вообще — иноземцы. В отличие от священниц, которые должны говорить на языке, понятном там, где стоит собор, высокие маги не ведут разговоров, им не нужны ни местные традиции, ни язык. Потому они растят детей в своих иноземных традициях и учат своему языку. Учат сыновей считать эту землю чужой…

Рейтары вывели его из кареты в маленьком дворике, напоминавшем дно глубокого колодца. Полубрат тоже оказался рядом — говорил о чем-то с другим полубратом, тоже ротсоланом. Наверное, Хорк удивился бы, что Конгрегация состоит на службе у высоких магов, Лахт же не нашел в этом ничего странного.

Плащ и перевязи у Лахта забрали еще в Хотчинском соборе, в карете он и без того продрог, а здесь, на каменной мостовой между каменных стен, в сыром тумане болот низовья Новой реки, тут же ощутил озноб. И ему очень хотелось верить, что знобит его от холода, а не от страха. Высокая магия — это лютый мороз преисподней, сжигающий все живое, а не сырой осенний холод, от которого стучат зубы. И тем не менее именно холод создавал ощущение близости высоких магов…

Лахт видел высоких магов дважды за всю жизнь, но только издали.

Он надеялся, что под крышей будет потеплей, но здорово просчитался: его повели в подвал, еще более холодный и сырой, чем двор, а в довершение велели раздеться — забрали суконную сорочку, кожаные штаны и сапоги, оставив его в исподнем и босиком. Развязали веревки на руках, и Лахт хотел было порадоваться, но снова не угадал: веревки заменили железом, едва он разделся. Оно, правда, стягивало запястья не так туго, но тоже было ледяным…

Его долго вели узкими коридорами подвала по каменному полу, усыпанному кирпичной крошкой, со множеством поворотов, спусков и подъемов — рейтары освещали себе дорогу амберными фонарями. И ни слова не говорили. По пути Лахт нисколько не согрелся, и когда его втолкнули в просторное помещение с высоким потолком, освещенное амберными лампами, выглядел он довольно жалко — трясся, как мокрая мышь, и с трудом наступал на закоченевшие ноги, исколотые битым кирпичом. Во рту пересохло так, что язык не ворочался. Что ж, высокие маги умели правильно начать разговор…

Им не нужны жаровни, кнуты и крючья, они могут оставить человека без кожи силой высокой магии, прожечь плоть холодом на нужную глубину — и вернуть плоти тепло, чтобы она сама сползала с костей клочьями. И пол из блестящего шлифованного камня очень легко мыть…

Их было двое. В просторных белоснежных плащах со сверкающими запонами — алмазами, оправленными в серебро. В свете амберных ламп запоны бросались в глаза, переливались, просверкивали, играли гранями… Лахт не сразу заметил, что их плащи подбиты белым мехом — не менее драгоценным, чем алмазы в запонах. Маги были совершенно седыми, хотя вовсе не старыми — немногим старше его самого.

Потолок терялся в темноте, на высоте трех саженей по кругу шла галерея, непроглядно темная, но на ней угадывалась еще одна фигура в белом — кто-то наблюдал за происходящим сверху, из темноты.

Маги велели рейтарам удалиться и уселись в простые деревянные кресла, уложив руки на подлокотники — в эдаких властных и одновременно расслабленных позах. Лахт остался стоять посреди зала и чувствовал себя весьма неуютно — в глаза светили амберные лампы, широкое пространство и дверь за спиной вызывали неуверенность и тревогу. Скованные руки добавляли неуверенности, пол был ледяным — босые ступни время от времени скручивало судорогой.

— Назови свое имя, — начал допрос один из магов — его ротсоланский выговор был гораздо более заметным, чем у полубрата, который вез сюда Лахта.

— Ледовой Лахт сын Акарху сына Сужи, — ответил он, с трудом разомкнув губы и еле-еле ворочая пересохшим языком. Не было никакого смысла скрывать свое имя, это суеверные вадяки никому не говорят своих настоящих имен… Тем не менее голос Лахта гулко разнесся по широкому каменному залу, шепотом отразился от стен, ударил о перила галереи, достиг потолка — и что-то изменилось, вернулось к Лахту всплеском чужих чувств, острым и коротким импульсом тревоги и страха.

Навь тоже перво-наперво старается вызнать имя того, с кем говорит, но еще мальчиком Лахт узнал, в чем состоит заблуждение вадяков: нет смысла скрывать имя, только называть его надо полностью, призывая на помощь свой род, отца и деда — навь против них бессильна. Но высокие маги — не навь, и радость жизни у человека они забирают совсем не так, как это делает нежить.

— Где ты родился?

— Я сирота, подкидыш. Я не знаю, где родился.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать шесть. Примерно.

С таких вопросов начиналось любое дознание, в них не было ничего странного или опасного, но, видимо, не здесь. Каждый ответ будто выбивал почву из-под ног, делая магов сильнее (особенно того, что стоял на галерее), а Лахта уязвимей.

— Чем ты занимаешься?

— Я амберный маг, — без тени усмешки ответил Лахт, чтобы хоть немного поколебать их ледяное спокойствие.

Показалось, или пол под ногами стал холодней? Наверное, не показалось, потому что ступни заломило так, будто Лахт стоял на снегу. Он забыл о том, что хочет пить.

— Я ученый механик, о чем имею грамоту Высшей школы Великого города, — поправился он, не дожидаясь подсказки. Пол не стал теплей. Ответ снова ощутимо прибавил высоким магам силы.

Вскоре ноги уже не ощущали холода, но вовсе не потому, что пол стал теплее — просто потеряли чувствительность. Хотя Лахт понимал, что ничего хорошего в этом нет, все равно вздохнул с облегчением. И напрасно, потому что к нему тут же вернулась жажда.

Вопросы были простые и требовали односложных ответов. Лахт догадался: маги примеривались, всматривались в его лицо, стараясь точно определить, как он говорит правду — чтобы потом безошибочно узнать ложь.

Через некоторое время пол все-таки потеплел, вернул чувствительность ногам, и Лахт догадался, что это будет продолжаться бесконечно: слишком просто было бы позволить ему сразу отморозить ноги. Нет, маги будут качать качели от тепла к холоду и обратно. Не то чтобы это было похоже на пытку — нет, просто выматывало, как и затекшие от неудобного положения руки, как и жажда, невозможность сесть и широкое пространство за спиной. Отвлекало, раздражало, не позволяло сосредоточиться. А еще в голове беспрестанно крутилась мысль, что это только начало.

ОКОНЧАНИЕ: doc, docx, epub, fb2, mobi, txt, pdf

@темы: твор4ество, фики, ФБ-19, друзья

Название: Неразлучные
Автор: demondaen для WTF Zaholustie 2021
Бета: sige_vic, Xenya-m
Канон: ориджинал
Размер: миди, 7911 слов
Персонажи: Чили, жители городка
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: много нецензурщины
Краткое содержание: У Чили чертовски неудачный день. Адова жара душит маленький городок и плавит мозги, домой не пойдешь, живот сводит от голода, но кому тут есть хоть какое-то дело до ее проблем?
Размещение: запрещено без разрешения автора
Читать на ао3: https://archiveofourown.org/works/29468523

Мусоля губами потухший окурок, Чили уже минут пятнадцать выглядывала из-за угла почтамта и гипнотизировала двери лавки, но все никак не решалась оставить свое укрытие. Полуденное солнце немилосердно жарило спину, по груди то и дело скатывались капли пота, майка и рубашка намокли и прилипли к коже. Штаны тоже прилипли. Даже не прилипли, а облепили ноги со всех сторон, и ужасно хотелось сорвать с себя всю одежду к чертям свинячьим, желательно вместе с кожей. А оставить разве что шляпу, которая, спасибо широким полям, надежно укрывала голову, шею и плечи. Если б не она, в такую адскую жару да без единого дуновения ветра, даже привычная Чили рисковала бы свалиться с тепловым ударом.

— Сучья жара... Сучий ветер... Хоть бы немного подул. Вся жопа в мыле, — вполголоса заворчала она, принимаясь трепыхать майку за растянутый край. — И сучий Раф. Чтоб его черти ебали вилами. Чего он там, торгаш гребаный?.. Выставит ведь нахуй... Можно и не ходить. Как пить дать выставит, гандон использованный.

Озвученные вслух подозрения прозвучали так убедительно, что Чили, шмыгнув носом, оттолкнулась от деревянной стены и уже собралась было пойти прочь, но живот, словно почувствовав ее настрой, отозвался острой и мучительной судорогой.

— Вот же блядство!.. — простонала Чили и снова припала к деревянному боку почтамта, окидывая взглядом разделяющее ее и лавку Большого Рафа расстояние.

Раскаленная улица была пуста. Разве что чуть поодаль, на террасе закрытого в связи с неурочным часом бара, лежало, накрыв лицо шляпой, местное божество Пьяница Дори, но он был не в счет — всего лишь неподвижное тело.

За все время, что Чили жарилась на солнце да подпирала стену, никто в лавку не заходил и не выходил, а значит, посетителей не было.

— Давай уже, — раздраженно велела она сама себе. — Один он там. Никто не увидит. Ох, сука, представляю, какая у него рожа будет довольная. Так он любит, когда его просят, по шерстке гладят. Да и пофиг! Не сдохнуть же теперь.

Выхватив изо рта окурок, Чили швырнула его наземь, глубже натянула шляпу и зашагала прямиком к лавке. Высокие ботинки на добрых пару размеров больше нужного, несмотря на плотную шнуровку, болтались на ногах, немилосердно их натирая, зато они были почти новые, не драные и песок в них не забивался. Чего еще желать от обуви?

У приоткрытых дверей Чили все же сбилась с шага, замешкалась, но по теневой стороне, как назло, поползла скрюченная, вечно носящая траур Старуха Боз, которая никогда не отказывала себе в удовольствии наградить ее парой «ласковых» на всю улицу.

— Сука, — прошипела Чили, спешно заскакивая внутрь, и захлопнула за собой дверь.

— Дверь-то оставь... — начал было, оборачиваясь от своих драгоценных полок со всякой всячиной, Раф да так и замер, глядя на нее с высоты огромного роста.

— З... Здрасьте, — выдавила Чили и сунула руки в карманы пропитавшихся песчаной пылью брюк, которые давно уже потеряли первоначальный цвет.

Аромат хлеба окатил волной, заставив все внутренности сжаться в восторженном предвкушении.

— Здрасьте, — мрачно отозвался Большой Раф и демонстративно сложил волосатые ручищи на широкой груди.

Он весь был широкий, начиная с вечно красного лица и заканчивая обутыми в кожаные ковбойские сапоги ногами. На таком лосе местную пустыню перепахать — как нефиг делать, а он, видишь ли, взялся торговать в лавке жратвой да всякими хозяйственными приблудами и тяжелее пары коробок с крупами вряд ли что-то поднимал.

— Я это... — В горле запершило, и Чили сердито откашлялась. Вот же тупость — блеять и заикаться на глазах у этого дебильного амбала. — Я узнать хотела...

— Не слышу, чего ты там бормочешь, — нетерпеливо качнул головой Раф. — Ближе иди.

Чили шмыгнула носом, глянула по сторонам на заставленные всякой снедью полки, раздумывая, стоит ли подчиниться. Ведь отлично он все, сука, слышит. Просто прессует ее. Но голодный желудок вновь дал о себе знать позорно-громким в тишине пустой лавки бурчанием, и Чили, чтобы заглушить эти звуки, сделала несколько шагов вперед, с силой вбивая тяжелые рифленые подошвы в деревянные доски пола.

— Говорю, что это... узнать хотела... Ты, может, дашь крупы?.. Крупы, фунт там... Или, может, хлеба. Если старый — тоже пойдет.

— Ох ты, ох ты! — Большой Раф расплел свои огромные ручищи, подался вперед и оперся локтями о вытертую стойку. — Не верю своим ушам. Грязнуля Бэт пришла меня просить? Нужно предупредить всех — завтра точно выпадет снег!

Чили скрипнула зубами, а руки в карманах сами собой сжались в кулаки.

Данное ей при рождении имя она терпеть не могла, а привязавшееся из-за темного цвета кожи прозвище Грязнуля (спасибо мамочке-шлюхе из племени отави) — и подавно. Но язык пришлось прикусить: пусть глумится, уебок, лишь бы дал жратвы.

— Вот уж чего не ожидал. Вроде сегодня не Равноденствие и не Новый год. За что мне такой подарок? — продолжил упражняться в остроумии Раф.

— Ты меня за дуру-то не держи, — буркнула Чили и повела челюстью из стороны в сторону, стараясь унять ярость, поднимающуюся прямиком из корчащегося в муках желудка. — Я не в долг просить пришла. Тебе брат мой крышу помогал чинить, а ты ему жратвой отдавать обещал. Считай, я за платежом. Все зачтется, не бойся, я с этой едой не сбегу.

— Бежать-то тут некуда, — искренне улыбнулся Раф, но следом глаза его хищно сузились, а на щеках заходили желваки.

Хана. Не будет тебе еды, Чили. Жри песок.

— Брату твоему я бы дал, он мужик дельный и помог мне хорошо. Вот только ты не он, — подтверждая ее печальные предположения, продолжил хозяин лавки. — Ты — сука бешеная. За всю жизнь слова от тебя доброго не слышал. Смотришь всегда так, будто укусить хочешь. А как пальцы мне сломала, помнишь?

Красное лицо Большого Рафа побагровело еще сильнее, и он, оттолкнувшись от стойки, вновь распрямился во весь свой исполинский рост. Оскорбленная, мать его, невинность.

А Чили помнила. Отлично помнила, как сломала ему пальцы и как перед этим те самые пальцы тискали ее крохотную тощую грудь, пока он напирал сзади, прижимая ее к стене. Да, он был пьян и ничего не соображал, но она никогда не считала выпивку оправданием.

— Брату моему о сломанных пальцах расскажи, — глухо и угрожающе посоветовала Чили. — И за что я их тебе сломала, добавить не забудь. А то я, идиотка, промолчала, тебя пожалела.

— Не было ничего! — выкрикнул Раф и хлопнул ладонями по стойке. — Ты, сука, еще и оговорить меня решила! Вон пошла из моей лавки, пока я тебя не пришиб! И без денег не возвращайся!

Чили не особо-то и верила, что дело выгорит, но то, с какой наглостью Раф ее отшил и как все вывернул, вывело ее из равновесия.

— Вот, значит, как ты слово свое держишь, ублюдок! Брат вернется, я ему все в точности передам! Посмотрим, как ты перед ним это повторишь! — выкрикнула она в негодовании, а затем резко развернулась и зашагала к двери.

Говорить им больше было не о чем.

— А ты... ты мне братом своим не тычь! — взвизгнул Раф вслед. Точно поросенок. Она даже не думала, что мужики могут издавать такие звуки. — И вообще, зови его, зови, если хочешь! Не боюсь я ни хрена! Потолкуем как мужчины!

Чили выскочила из лавки, будто в ней внезапно закончился воздух. А впрочем, так оно и было. Дышать рядом с этим ублюдком было абсолютно нечем.

— На хуй иди! — крикнула она в захлопнувшуюся дверь и с силой пнула ее ногой, но тут же припустила прочь — понятно ведь, что одной с этим лосем, когда он трезв, ей не справиться.

Надолго ее прыти, правда, не хватило. Проклятая жара каждый рывок сквозь плотное душное марево делала подвигом, а тяжелые невразмерные ботинки так и тянули остановиться.

Правой, левой, правой. Ну, еще раз левой... Ну, давай же, правая...

Шумно, с хрипом выдохнув, Чили перешла на быстрый шаг и глянула через плечо назад, прикидывая, как, если придется, будет отбиваться. Но оказалось, Раф даже не высунулся на улицу.

Еще бы! Куда ему, такой туше! Сдулся бы в самом начале дистанции.

Презрительно фыркнув, Чили распрямила плечи и зашагала вниз по улице так, будто просто вышла погулять. Даже принялась для поддержания духа насвистывать мелодию одной из тех пошлых песенок, что так любил, налакавшись, голосить Пьяница Дори. А завидев идущую навстречу Матрону Эвелин, и слова припомнила.

— Глазом барышня косит и крива. Видать, рахит. А встанет раком в темноте — не видать изъянов тех!

Последние две строчки она постаралась пропеть как можно громче, чтобы гарантированно достигли единственного слушателя. Бинго! Эвелин возмущенно поджала и без того тонкие губы, выпучила глаза и ускорила шаг настолько, что, когда проходила мимо Чили, длинная юбка ее из дешевого акрила шелестела, будто нашествие саранчи.

— Я елдой не дорожу. Хочешь, в узел завяжу! Вместо дырок по ночам время выпивке отдам! — наддала Чили ей вслед.

— И как только не стыдно тебе, дрянь?! Всего двенадцать, а уже такая грязь на языке! — Обычно Эвелин пробегала молча. Максимум пыхтела да крестилась, а тут вдруг — сюрприз какой — снизошла до того, чтобы остановиться и заговорить.

— Тринадцать мне, — довольная собой, отозвалась Чили и широко улыбнулась.

— Скорей бы уже четырнадцать исполнилось и тебя за решетку упекли, тварь мелкую! В колонию для таких же наглых вонючих сучек! Вот там бы тебя быстро научили рот на замке держать! Кости бы все дубинкой переломали, зубы выбили, волосы вырвали! Ты бы разом как шелковая стала! А я бы посмотрела! Ох, с каким бы удовольствием я посмотрела, как ты в крови будешь захлебываться!

Бледное осунувшееся лицо Матроны перекосилось злобой и такой откровенной ненавистью, что Чили даже стушевалась немного. Ей-то казалось, что у них вполне сносные отношения, а ее подстебы в них — вроде как традиция.

— Ну, судя по тому, что бабы говорят, смотреть — это все, что тебе в жизни перепадало. Эк недотрах крышу-то рвет. — Стараясь не выдать свою растерянность, она пару раз качнула бедрами, демонстрируя, чего Эвелин никогда не получит.

Матрона вспыхнула, замахнулась, будто хотела чем-то кинуть, но затем одернула застиранную кофту и гаденько улыбнулась.

— Жаль мне твоего брата. Если б не пришлось ему тебя с малолетства тянуть, может, женился бы, детишек завел. Столько сил в тебя вложил, а ты такой сукой выросла.

— Даже говорить про него не смей! — вмиг теряя остатки самообладания, выкрикнула Чили. — Сама, что ли, за него хотела? Не мечтай даже, старая фригидная стерва!

Эвелин, испепеляя ее взглядом, плюнула наземь. Чили ответила тем же, только попыталась попасть прямо в цель, но плевок, разумеется, не долетел — зря только ценную влагу потратила. И обе разошлись своей дорогой.

Желудок, игнорируя житейские драмы, опять взялся за свое, сжавшись спазмом.

Тяжко вздохнув и оглядевшись по сторонам, Чили перешла пустую дорогу и, миновав заколоченную церковь, спустилась к дому Редфордов. Изношенная работой миссис Редфорд, спина которой, кажется, никогда не разгибалась, традиционно вкалывала в огороде, изо всех сил стараясь не дать умереть чахлому урожаю. Из всего их захолустного городка только к ней Чили испытывала хоть какие-то теплые чувства, но сейчас было не до них — от голода, жары и жажды начала кружиться голова, сердце колотилось где-то в горле, а ноги мерзко отяжелели. Глупо будет сдохнуть из уважения к чьему-то труду.

Перемахнув через низенький покосившийся забор, который миссис Редфорд просила мистера Редфорда подлатать на протяжении последних пяти лет, Чили дернула из рассохшейся земли пару морковок и тут же зашипела от боли. И когда она успела стереть ладони до таких жутких кровавых мозолей? Но сейчас было не до них.

— А ну брось! Брось, я сказала! Воровка! Вот я брату твоему расскажу! — заголосила обобранная миссис Редфорд, заметив, как Чили метнулась обратно через забор. Даже подтрусила немного, будто всерьез собралась в погоню, но, конечно, не в ее возрасте и не с ее здоровьем.

— Спасибо, миссис Редфорд! Я верну! — крикнула Чили с улицы, отсалютовав украденным.

Оторвала ботву, протерла морщинистые бледные бока о рубашку и пошла дальше по улице, откусывая попеременно то от одной морковки, то от другой.

По левую руку косил крышей их с братом дом. Родилась она не здесь, но помнила и знала только его, потрепанный временем, ветрами и песчаными бурями. Этот дом был ее оплотом, ее крепостью, вот только сегодня он казался Чили чужим, незнакомым и неуютным. Пугающим даже.

— Ну нахер, — в полголоса решила она и, шмыгая носом, направилась к северной окраине их крохотного — за десять минут насквозь пройдешь — городишки.

Недалеко от покрытой ржавчиной колонки зависли Чаки Чак и Однорукий Бо. Как всегда, трепались не затыкаясь, хвастались друг перед другом, лениво спорили о чем-то.

Чили никак не могла въехать, каким образом они продолжают приятельствовать, ведь Бо получил свое прозвище после того, как в ночи полез обворовывать соседа, а одна из собак Чака отгрызла ему руку. И еще в большем недоумении была от того, что эту самую собаку, невероятной красоты белую суку, Чак после пристрелил. Она-то уж точно ни в чем не была виновата, охраняла двор, как ей и велели.

Чили вообще любила собак, но бродячих в окрестностях города не осталось — либо сами передохли с голода, либо пошли кому-то в пищу, а в хозяйстве их мог позволить себе содержать только Чак. Они и сейчас были с ним — лежали около колонки, вывалив красные языки в песок. Бока ходили ходуном, глаза стали дурными от жары.

Хозяин-то их чесал языком, прикрывшись от шпарящего солнца широкополой плетеной шляпой, а вокруг стояли несколько полных воды баклажек, и уж, наверное, он вволю попил, пока наполнял их.

— Сучий садист, — проворчала Чили и решительно пошла к колонке.

Собаки, завидев ее, встрепенулись, поднялись с усилием, но ни одна даже зубов не показала. Напротив, все трое принялись вилять хвостами.

— Привет, ребята, — улыбнулась им Чили и взялась за рычаг.

Псы закрутились рядом, толкаясь и поскуливая в ожидании, а когда ледяная вода булькнула, брызнула и полилась ровной струйкой, кинулись жадно ловить ее языками.

— Пейте-пейте, — довольно подбадривала Чили, сама то и дело зачерпывая ее в ладонь.

Она и напилась, и лицо обтерла, и шею, и собакам спины намочила, а те благодарно тыкались большими кожаными носами в ее руки и заглядывали в глаза.

— Хорошие, хорошие ребята. — Отпустив рычаг, Чили села на корточки и оказалась в водовороте из мокрой, остро пахнущей псиной шерсти, мельтешащих хвостов и ласково касающихся языков. Настоящий маленький рай, откуда ее, правда, почти сразу вырвал хриплый окрик Чаки Чака.

— Ты че, девка, охренела?! Руки убери! Не смей их прикармливать, это сторожевые!

Чили плевать на него хотела.

Прикармливать, вот насмешил! Да его несчастные тощие собаки готовы с потрохами отдаться любому за глоток воды и немного ласки. Верность, ее не вбивать надо, а заслуживать.

— Оглохла, блядь?!

Псы кинулись врассыпную, а Чили только на ноги вскочить успела, когда воротник ее старой рубашки оказался в сильных цепких пальцах. Чак ударил так быстро, что она толком ни закрыться, ни отскочить не смогла. Щеку ожгло огнем, в ухе зазвенело. На миг даже перед глазами потемнело.

А Чак под истеричный неумолчный лай замахнулся снова.

— Брат мой руки тебе переломает! — выкрикнула Чили, вскинув лицо и прожигая его яростным взглядом.

Угроза эта не была пустыми словами, и каждый в их зачуханном городишке знал, что обидчикам Чили мало не покажется. Но Чаки, похоже, совсем страх потерял — продолжал сжимать ее ворот и держал руку занесенной. Правда, бить не стал — раздумывал.

А тут еще Однорукий Бо голос подал.

— Ты того, сосед, отпусти девку. Чего с нее?.. Беда же, ну?..

— Беда — это точно, — проворчал Чак. — С головой беда. Ладно. Вали.

Он фыркнул раздраженно и толкнул ее назад так, что Чили спиной проскакала пару шагов и чуть не плюхнулась на задницу.

— Пошла! И не смей больше сторожевых мне портить!

— Сам пошел! — огрызнулась Чили и поторопилась подобру-поздорову ретироваться.

Звон в ухе вроде стих, но щека продолжала гореть, а сильнее щеки болело сердце. Даже слезы на глаза навернулись, размывая окружающий безрадостный пейзаж в мутное желто-красное нечто, но их Чили тут же сердито стерла тыльной стороной ладони. Она пыталась храбриться, вот только ощущение собственной ничтожности никак не желало отпускать, и ужасно хотелось спрятаться ото всех, забиться в самую глубокую нору и уже там как-то пережить очередной пинок жизни.

Возвращаясь обратно к заброшенной церкви, Чили развлекала себя тем, что мстительно представляла, как и правда нажалуется брату на гандона Чака.

Дрался брат не часто, но в этом не было нужды. Он как-то так умел себя поставить, что люди его уважали и побаивались одновременно.

Чили общаться ни хрена не умела, а еще жутко ревновала, когда все эти змеи искали его расположения, звали помочь, советовались. Отнимали его у нее, пусть даже на время. У Чили ведь никого ближе и роднее не было.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто ее не видит, Чили отодвинула одну из деревяшек, которыми были заколочены окна церкви — нижний гвоздь там торчал только для вида — влезла в темное, пропахшее ладаном и пылью помещение, пробралась между раскиданными скамьями за опрокинутый алтарь. Там давно был припрятан старый клетчатый плед на случай, когда никого не хотелось видеть. В такие дни Чили сбегала сюда, заворачивалась в него и лежала, прислушиваясь к доносящимся извне звукам и представляя, что она умерла, а это отголоски другого мира, мира живых.

Но сегодня мысли о смерти не желали умиротворять. Тяготили, вызывали смутную тревогу. Пришлось, наслаждаясь прохладой и темнотой, заменить их на фантазии о том, как было бы круто выкрасть у Чаки Чака собак и привести их домой. С этими мыслями Чили и уснула.

А когда проснулась, оказалось, что проникающие сквозь щели между досками лучи солнца тянутся длинными полосами влево, почти до самой дальней стены, и цвет у них не бело-желтый, а мягкий, медовый. День клонился к вечеру.

Кое-как поднявшись — за время сна на жестком полу тело здорово затекло, — Чили пошарила руками под перевернутым алтарем и вытащила оттуда еще одну припрятанную вещицу — завернутый в промасленную тряпку пистолет.

Брат подарил его на тринадцатилетие. Сказал: на случай беды. А разве сегодня не беда? Все как с цепи сорвались: наезжают на нее, орут, бьют.

Нападать Чили не собиралась, но, если снова полезут, припугнуть будет самое то.

Размяв ноющие плечи, она сунула пистолет за пояс, выбралась из церкви тем же путем, что пришла, и чуть не спалилась — Святоша Хармс установился на деревянной коробке прямо перед окном, из которого она вылезла. Благо, стоял он к ней спиной и так увлеченно проповедовал пустой улице, что ни увидеть, ни услышать Чили не мог.

— Наш мир погряз в грехе! Вокруг творится насилие и беззаконие! — красивым, хорошо поставленным голосом вещал он, раскинув руки крестом. — Сильный попирает слабого, и никому уже не кажется это неправильным, несправедливым! Повсюду царит звериный закон! Церкви заколочены, вера тает, люди больше не желают обращать свои помыслы к Богу!

Про церкви — это была одна из любимых тем Святоши. Чили его понимала. Шутка ли — человек работу потерял.

Брат рассказывал, будто еще совсем недавно, с десяток лет назад, святоши — священники они вообще-то назывались — были в большом почете, а люди несли им деньги и всякие подношения, чтобы богу о них словечко замолвили. Но когда стали появляться дыры, когда из них, как из опрокинутого помойного ведра, полезло всякое, когда вдруг резко пришлось вместо заколачивания денег учиться выживать, народ переколбасило до ужаса. Чего только не натворили. И, в частности, объявили церкви бойкот. Типа не нужен нам больше этот перевалочный пункт, который только деньги жрет, мы к богу сами, по прямой, добежим и договоримся. И вера стала у каждого своя, кто как ее понимает, а храмы по всей стране принялись заколачивать и даже жечь. Чили ничего этого не помнила — слишком мала была в то время, но брату верила. Раз говорит — значит, так и есть.

— Вернитесь к Богу! — с горечью призывал Святоша Хармс, потрясая потрепанной карманной библией. — Довольно плодить лжебогов и оправдывать грехи самопровозглашенными правилами! Бог един и заповеди его едины! Едины для всех! Только следуя им, мы сможем вновь сделать наш мир цветущим и безопасным!

Неистовый голод после дремы еще не проснулся, а жара наконец-то спала, так что Чили, вздохнув, уселась прямо на песок неподалеку от коробки, на которой стоял Святоша, и принялась чистить да перезаряжать пистолет. Ее всегда умиротворял его глубокий голос и умение красиво складывать слова. К тому же как-то неудобно становилось каждый раз, когда он, оборванный и грязный, с жаром толкал очередную длинную речь, а никто не слушал.

С год назад его вообще побить собирались, чтобы перестал на мозги капать, но брат не дал. Сначала отговорить пытался, а потом вломил парочке самых рьяных — Чаки Чаку и Ледяному Биллу — и все разом успокоились. Даже какие-то чахлые извинения Святоше принесли. Мол, прости, под горячую руку попался, у нас тут пиздец, детей кормить нечем, а ты со своей церковью и богом. Случилось это у Чили на глазах, и с тех пор она испытывала к Святоше что-то вроде покровительственного снисхождения.

— Дьявол рвется к нам! Дырявит саму материю мира и насылает адских тварей на наши города! Дьявол испытывает нас, а мы и рады потерять себя, позабыть все, чему учил Господь, и упасть в море отчаяния и ненависти!

Это была вторая любимая тема Святоши. Адские дыры и рвущиеся из них твари. Чили только раз видела одну из этих дыр, да и то издали, но напугалась так, что ее трясло еще добрых полдня. Брату даже пришлось налить ей немного вискаря. Когда привычный пейзаж вдруг рвется, словно картину с обратной стороны кулаком пробили, и оттуда хлещет клубящееся красное марево, выплескивая с собой жутких созданий на длинных, изломанных под разными углами ногах, поверить в то, что это ад с доставкой на дом, очень легко.

Но брат объяснил, что это не ад, а другой мир. Какая-то физическая аномалия сталкивает два параллельных, вот и получается весь этот пиздец. А еще сказал, что ее надо изучать и что в больших городах этим занимаются очень плотно.

Но в их захолустье никто такой ерундой не страдал. Мужики просто брали оружие и шли в лобовую, заодно пытаясь заглянуть на ту сторону и вытащить ценностей на продажу. Брат и сам ходил, когда совсем припирало, и Чили от страха и невозможности что-то сделать вспоминала Святошу с его проповедями и молилась, как умела, до момента его возвращения.

— Эй, Чили-Пили! — раздалось позади нее.

Такой громкий, звонкий голос мог принадлежать только Соловью Кори, и, обернувшись, Чили увидела его, вихрастого и сероглазого, вместе с извечной его кодлой таких же мелких чумазых разгильдяев. Одноглазый Рики, сын Редфордов, Вшивый Дэни, сынишка Однорукого Бо, и Тупой Мо, отпрыск Чаки Чака (ох и злился его папаша, когда узнал, как сынку прозвали! Но что делать, против правды не попрешь).

— Чего, мелочь, гуляете? — поинтересовалась Чили, прищурилась на еще видимый на горизонте крохотный край кроваво-красного солнца и вновь принялась за оружие, предвкушая уже, что сейчас начнется.

— Ой, это что, пистолет?! — первым среагировал Дэни.

— Настоящий?! — изумился Кори.

— Откуда это у тебя? — со смесью восторга и испуга присоединился Рики, и все четверо парней обступили ее, полностью игнорируя продолжающего распыляться Святошу.

— Брат подарил, — гордо отозвалась Чили и зашипела — барабан съехал прямо по одной из мозолей, прорвав ее. На коже выступила сукровица. — Он уехал ненадолго и велел, если что случится, пользоваться.

— А мне батя через год обещал подарить, — похвастался Соловей. Отец его, Ледяной Билл, был фанатом оружия, так что парень, похоже, не врал, но остальные не обратили на него никакого внимания. У него-то через год, а тут вот он, прямо перед глазами.

— Охуеть! Настоящий пистолет! Вот это круто! — продолжил восхищаться Дэни.

— С ума сойти! — вторил ему Рики. — Папа ни за что бы мне пистолет не дал! А мама уши оторвала, если бы увидела, что я такой в руках держу! Везет тебе!

— Везет, — отозвалась Чили. — Мамка моя меня отцу подбросила, чтобы я работе не мешала. А батя пил-пил и откинулся через пару лет. Только брат и остался.

Она еще скептически похмыкала, но пацаны, не уловив иронии, согласно закивали, продолжая смотреть на оружие в ее руках с придурковатой влюбленностью.

— Пистолет, — наконец отдуплился Тупой Мо и принялся задумчиво ковырять грязным пальцем в носу.

— А чего, ты ж теперь можешь к папке в бар пойти, — внезапно вдохновился Кори. — Вдруг дыра откроется! Полезешь с мужиками на тварей. Или зассышь?

— Я ж не Мо, — фыркнула Чили. — Башка пока варит достаточно, чтобы в дыры не соваться.

Однако мысль о баре была неплоха. Туда она еще не ходила, а можно ведь предложить потаскать в зале подносы. Пусть хоть в полсмены, только лишь за еду. Да и вечерело уже. В город, делая цвета приглушенными, втекали сумерки. Становилось неуютно.

— Знаете чего, — Чили поднялась, отряхнула штаны от песка, финально протерла пистолет тряпицей и убрала за пояс, — а и правда. Пойду в бар, посижу с мужиками. А если чего наклюнется, то и в дыру полезу.

— Мальчики, говорят ли с вами ваши родители о Боге? — наконец попытался поработать более адресно Святоша, но был полностью проигнорирован — вся компания в уважительном молчании стояла посреди улицы и смотрела удаляющейся Чили вслед.

Она спиной эти взгляды чувствовала, но ни разу не обернулась. Пусть думают, что она герой, пусть хоть кто-то думает о ней хорошо.

Бар с бьющим все рекорды оригинальности названием «У Билла» к вечеру любого дня, будь то будни или выходные, неизменно превращался в самое оживленное место города. Женщины в него предпочитали не соваться, так что мужики по окончании работ летели туда, как мухи на свежий навоз, — выпить пива да обсудить свою тяжкую судьбинушку без риска огрести от жены, сестры или матери. Прилагались и развлечения: музычка из допотопных хрипящих динамиков и сисястая официантка Долли-Пэг, которая после вечерней смены неизменно уходила в ночную, отдаваясь тому, кто больше заплатит.

— Главное, чтобы эти говножуи не удумали, будто и я под каждого желающего лягу, — ворчала Чили, подходя к приоткрытым дверям бара. — Если они считают, что гостеприимная дырка прилагается к каждой официантке, то их ждет бо-о-ольшое разочарование и кружкой по башке заодно.

Она все пыталась представить, как будет работать в баре, но давалось это с трудом. Мало того что обслуживать (слово-то какое мерзкое!) придется ублюдков, к которым даже подходить не хочется, так еще и вряд ли возьмут — у Ледяного Билла был вполне определенный вкус на девушек легкого поведения, а Чили не подходила под его стандарты ни внешностью, ни взглядами.

— Пошлет ведь... — тоскливо пробормотала она, замирая с занесенной над ручкой ладонью, но изнутри пахнУло таким сумасшедше соблазнительным ароматом жареного бекона, что она сама не заметила, как оказалась по ту сторону двери.

Компания собралась внушительная: Бывший Шериф Смит, Живодер Тони, Однорукий Бо, Чаки Чак, Новый Шериф Харрис и его младший брат Маленький Харрис, Левша Лур и сучий Большой Раф. Даже мистер Редфорд пришел — забился в самый дальний угол и зыркал оттуда так, будто и сам не понимал, какая нелегкая его сюда принесла. У бара традиционно сидел Пьяница Дори и с наслаждением цедил дармовое бухло. Ледяному Биллу оно окупалось только так, ведь в первую очередь именно ради Дори, а точнее его удивительной способности, мужики и собирались тут каждый день, а уж если не срабатывало, надирались и рассказывали друг другу о своей тяжелой жизни.

Стараясь не привлекать к себе внимание и не глазеть на стоящие перед мужиками тарелки с едой, Чили прошла вдоль стены до бара, за которым царствовал Билл. Ледяным его прозвали за прозрачно-голубой цвет глаз, а загорелое, обветренное, не раз перекроенное драками лицо вкупе с такими глазами делало его похожим на демона из кошмаров.

— Здрасьте. — Сглотнув переполнившую рот слюну, Чили с напускной непринужденностью оперлась на недавно покрытую лаком стойку. — Слушай, Билл, мне бы подработку. Хоть на несколько часов вечером, неважно. Готова брать едой.

Билл в ответ глянул тяжело и продолжил перетирать полотенцем мутные от времени стаканы. Спокойный и уверенный владелец бизнеса, который никогда не прогорит и, соответственно, не лишит своего обладателя куска хлеба. А у Чили внутри вдруг будто лампочка перегорела. Хлоп — и стало совершенно темно.

— Ну, чего ты молчишь-то? — повысила она предательски дрогнувший голос. — У тебя ж много народу бывает. Вечером-то точно помощь нужна. А если шалава твоя приболеет или залетит? Мало ли как оно повернется. Я-то уж точно понадежнее буду.

Хотелось добавить: «Если не возьмешь, я сдохну с голоду», но кого в этом сраном городишке волновала ее смерть?

Билл снова промолчал. Лишь кинул на нее недовольный взгляд. И от этого взгляда, от стоящего за ним безразличия на глаза сами собой навернулись слезы.

— Когда тебя мерин твой придавил, брат тебя к врачу в соседний город на спине волок, — едва слышно проговорила она. Отполированная стойка начала расплываться перед взглядом, а ноги подкосились, и пришлось на ощупь искать стул и взбираться на него, чтобы не упасть. — Он это для тебя просто так сделал, ни за деньги, ни за работу. А стоило ему на несколько дней уехать, как ты все позабыл. Все вы всё позабыли… Всем плевать... и на него... и на меня...

Чили умолкла, сжала челюсти едва не до хруста, зажмурила глаза, и по лицу покатились горячие крупные слезы.

А когда открыла, перед ней оказались тарелка жареной картошки и стакан воды. И Билл стоял рядом, опершись на стойку локтем.

— Ешь, — кивнул он мрачно. — Добро я помню. Но тебя не возьму. У меня уже есть девка на раздаче, мне ее хватает. Да и куда тебе в зал? Ты же мне всех клиентов обматеришь и пивом пообливаешь. Не твое это.

— А что мое? — горько и безысходно спросила Чили внезапно севшим голосом. — Сдохнуть под чьим-нибудь забором?

Темнота изнутри так и рвалась наружу, желая затопить все вокруг, и очень хотелось просто лечь на пол и умереть, и пусть уже оно все оборвется и больше никогда не будет ни страха, ни голода, ни отчаяния. Но инстинкт выживания противился, требовал срочно взять себя в руки хотя бы настолько, чтобы как можно скорее сточить дармовую еду. Еда — это силы. А силы — это возможность еще сколько-то продержаться и найти другую еду или работу. Черт его знает где, но мало ли. Всякое ведь бывает, да?

Картошка оказалась горячая-горячая, обжигала и пальцы, и рот, жалила растрескавшиеся от жары губы солью, но ничего вкуснее Чили, как ей казалось, за всю свою жизнь не ела.

— Поищи еще где-нибудь, — немного смягчившись, предложил Билл, наблюдая за тем, как она одной рукой загребает горсти картошки, а другой держит тарелку чуть набок. — Сходи вон к Эвелин в швейную.

— А она меня, оказывается, ненавидит, — с набитым ртом поделилась Чили и громко шмыгнула носом. — Хочет смотреть, как я буду захлебываться кровью. Но я ходила на почту, на склад, в лавку... и в мастерскую... — Воспоминания о прошлых двух днях возникали в памяти урывками, будто бы нехотя. — Даже к шахте сунулась. Позавчера, вчера, сегодня… Только на живодерню к Тони не пошла — я лучше умру, чем буду помогать забивать скот. Ты был последней надеждой.

— Ну чего я могу сделать? — насупился Билл. — За красивые глаза тебя кормить? Ты вообще знаешь, в каком упадке сейчас экономика? Везде. Не только тут, в нашей глуши, но даже хоть и в столице. По всему миру. Чертовы твари не просто людей положили десятками тысяч, они и валюту обрушили, и рынок подкосили. А с транспортом теперь знаешь какая беда? Перевезти несколько ящиков джина из другого города — целая история и стоит сумасшедших денег. Я тут сам еле кручусь. Почти в убыток себе работаю, понимаешь?

— Конечно, — Чили шмыгнула носом, отправила в рот последнюю порцию картошки и заставила себя улыбнуться. — Конечно, понимаю. У каждого свои проблемы, да? Спасибо за картоху.

Он продолжал смотреть. Недовольно так, будто и правда рассчитывал на понимание, будто верил, она сейчас извинится и постарается убедить его в том, что на самом деле ей ничего не нужно.

Утрись, ублюдок.

Взяв стакан, Чили слезла с барного стула и, едва волоча ноги в кажущихся непомерно тяжелыми ботинках, направилась к одному из пустующих дальних столиков. А там забилась к самой стене, прижалась спиной к теплому дереву и сквозь то и дело находящую на глаза пелену наблюдала за мужиками.

Вот они пьют, едят, треплются без умолку, выкрикивают что-то, то и дело щиплют Долли-Пэг за широкую задницу, которую она даже не пытается уберечь. И каждого из них кто-то ждет, у каждого семья. Каждый из них кому-то да нужен. И только она одна, совершенно одна…

— Мужики! — Пьяница Дори вдруг бахнул дном кружки о столешницу, крутанулся в сторону зала, потеряв равновесие и чуть не упав, раскинул руки в стороны, словно хотел всех обнять, и разговоры мигом смолкли.

В абсолютной пугающе-неестественной тишине слышалось только завывание поднявшегося на улице ветра.

— Мужики, хватайте ружья! Чую, скоро полезет! — провозгласил Дори.

Гвалт поднялся невообразимый. Будто и не десять человек, повскакивав, орали, перекрикивая друг друга, а целая рота.

Еще сильнее вжавшись в стену, Чили с тревогой наблюдала за тем, как они выхватывают оружие, как потрясают им в воздухе, как торопливо направляются к двери. Бывший Шериф Смит и Чаки Чак под руки вели к выходу оказавшегося не в состоянии так быстро передвигаться Дори.

Вот он, его звездный час, то, ради чего Билл поит его бесплатным пивом, а остальные жадно следят за каждым движением. По какой-то удивительной насмешке судьбы бесполезный, беспробудный пропойца заранее чувствовал, когда появится очередная дыра, и даже мог приблизительно указать место ее возникновения.

Исход занял каких-нибудь пару минут, после которых вновь воцарилась тишина, но прийти в себя Чили не дали. Ледяной Билл перемахнул через стойку, подлетел к ней, схватил за локоть и потащил на выход следом за всеми.

— Мы закрываемся, — тараторил он по дороге. — Я сегодня тоже хочу удачу попытать. Долли тут приберется, а ты ей не мешай, топай домой.

На улице к тому времени совсем стемнело и знатно похолодало. Ветер то стихал, то вдруг налетал пробирающими до костей порывами, горстями швыряя в лицо мелкий песок.

Билл отпустил ее, захлопнул дверь бара, вытащил из-за пояса пистолет и двинулся за продолжающими голосить на все лады мужиками, а Чили так и осталась стоять в падающем из окна квадрате света с зажатым в руке стаканом. Глянула в одну сторону — ни души, только остовы бесполезных, давно уже не работающих фонарей да черные громады домов с редко где горящими окнами. Глянула в другую — там через пару домов их городишке наступал конец, и видно было уходящую вдаль бескрайнюю пустыню в свете лениво ползущей на небо луны.

Нужно последовать совету Билла и идти домой, а завтра уже вновь пытаться что-нибудь придумать. После захода солнца на этих улицах точно не стоило торчать. Но Чили не двигалась с места. Не могла она пойти домой. Сама мысль о том, чтобы открыть дверь и переступить с детства знакомый порог вызывала удушливый приступ паники. Кажется, за последние два дня она туда и не заходила. А где же тогда ночевала?.. Чили нахмурилась, пытаясь вспомнить. Наверное, в церкви… Куталась от пустынного ночного холода в старый плед, старалась не обращать внимания на голод, мучилась кошмарами... Да, точно. В церкви.

Но теперь и туда не сунешься. С растущим отчаянием Чили осознавала, что страх постепенно парализует ее, сковывает все тело, заставляет горло пересыхать, руки подрагивать, а голову кружиться. Страх не давал ей пойти в пустой одинокий дом, страх не пускал ее в пустую заброшенную церковь. Страх говорил: ты совсем одна, совершенно одна, в полной моей власти и сейчас ты просто захлебнешься мной, жалкая, никому не нужная сука. Захлебнешься и сдохнешь тут, на пороге чертового бара, от разрыва сердца.

И Чили верила ему. Чем дольше она стояла на месте без движения, чем плотнее сгущалась тьма, тем быстрее и отчаяннее билось у нее сердце.

Ей нужно оказаться среди людей, срочно оказаться среди людей! Хоть с кем-нибудь рядом!

— Су-у-ука… — жалобно проскулила Чили и ринулась обратно к двери бара, но та оказалась заперта, а когда она принялась стучать в стекло, Долли-Пэг обернулась с веником в руках и красноречиво показала ей средний палец.

— Пожалуйста! — теряя остатки гордости и самообладания, закричала Чили. — Пожалуйста, мне очень нужно войти! Прости, что говорила о тебе плохо! Прости! Ты вовсе не шалава!

Официантка снова обернулась и — о чудо! — пошла к окну. Но оказалось, лишь затем, чтобы задернуть его изнутри шторами. И второе, и третье. Одно за другим, отрезая Чили от единственной надежды не сойти с ума.

Тьма за ее спиной полнилась шорохами, шепотом. Тьма за ее спиной густела и давила. Тьма лезла в ее голову, швыряла в нее какие-то страшные картинки. Еще немного, и…

— Нет! — выкрикнула Чили.

Бросила стакан в песок, вытащила пистолет из-за пояса и кинулась в ту сторону, куда недавно ушли мужики. Она совсем потерялась во времени, да и в пространстве от ужаса ориентировалась плохо. А вдруг они ушли уже очень давно и ей не удастся напасть на их след? Или, может, они двинулись совсем в другую сторону?

Чили бежала так, словно за ней гнались все те демоны преисподней, которых так любил в красках расписывать Святоша Хармс. Летела вперед, не разбирая дороги, пока не натолкнулась на что-то твердое. А это твердое схватило ее за плечи, сжало, и она вскрикнула, забилась, изо всех сил стараясь вырваться из стальной хватки. Оттолкнулась коленом, отлетела в сторону, загнанно дыша и тараща глаза, чтобы хоть что-то рассмотреть в темноте.

— Хорош орать, сука ты тупая! — Впервые в жизни голос Чаки Чака показался Чили таким родным и желанным. — Кой черт ты прибежала? Случилось что? В городе? Что, говори!

— Нет, — с усилием разжав челюсти, вымолвила Чили и согнулась пополам, хватая ртом воздух. — Нет… Я это… просто… с вами.

— Ох, ядрит твою! Ну, это уже не в какие ворота! — возмутился чуть поодаль Живодер Тони.

— Вали домой, Чили! — велел Ледяной Билл, потирая затылок дулом пистолета.

— Нам тут только полоумных девок не хватало! — высказался Большой Раф.

Они все были тут, все, кто ушел из бара попытать удачу. Кое-кто сидел прямо на песке, но в основном все стояли и огня не жгли — готовились.

— Не пойду никуда. — Сердце все еще колотилось как безумное, и дыхание никак не удавалось восстановить, но Чили уже чувствовала, как в окружении живых знакомых людей паника потихоньку отступает. — Я это... с вами. У меня вон тоже пистолет есть.

Она показательно махнула оружием, но Билл тут же выбил его из ее рук.

— Охренела такой штукой перед лицом махать?! Пошла домой, сказал!

— Не, ну, мы, конечно, ждали дыру, но не эту, — гаденько усмехнулся Чаки Чак.

— Да у нее их сразу две, дырки-то, — вторил ему Большой Раф, поднимаясь с земли. — Одна между ног, а вторая в башке, прям между ушей, насквозь. Вали отсюда, говорят тебе. Ты хоть представляешь, что тут будет? Тебя же в первые пару минут в фарш покрошат.

— Тебе-то какая печаль? — окрысилась Чили. — Соберешь в мешок да продашь в своей лавке. Скажешь, курятина. Ты ж псов так продавал уже.

— Нет, ну какая ж ты сука мерзкая! — заголосил Раф с уже знакомым привизгом. — Никогда такого не было! Никогда я собачатину не продавал! У меня отличное мясо всегда! Тони тебе подтвердит!

Чили мотнула головой, словно муху отгоняла. Ори-ори.

Она была согласна выслушивать любые оскорбления и обвинения — все что угодно, лишь бы не оказаться снова одной.

Ледяной Билл поднял руки вверх и отступил, давая понять, что сделал все возможное, а дальше уж ее жизнь — ее собственная забота. Отошел поближе к Бывшему Шерифу. А Чили, пошарив взглядом в темноте, присела на теплый еще песок неподалеку от мистера Редфорда. Он один из всех присутствующих внушал ей доверие, его она и решила держаться.

— Да пусть остается, — внезапно встал на ее защиту Живодер Тони. — У нас все еще свободная страна. Хочет попробовать — пусть.

— Личное дело каждого, — кивнул Новый Шериф Харрис.

— Мне вообще плевать, но прикрывать эту дуру я, если что, не стану, — высказался и Левша Лур, а Маленький Харрис согласно кивнул.

Раф наконец перестал разоряться по поводу оклеветанного честного имени и тоже, как и Ледяной Билл недавно, поднял руки, давая понять, что сдается.

Большинство в этом внезапно организовавшемся голосовании не собирались гнать Чили, и она тихонько выдохнула, завозилась, устраиваясь удобнее.

Городишко их чернел домами вдалеке. Только в паре окон горел свет, но Чили была уверена, никто там сейчас не спит. Все слышали шум, все знают, куда и зачем пошли мужики, все со страхом гадали, удастся ли отбить волну, все ли вернутся невредимыми, да и вообще, все ли вернутся.

В импровизированном лагере тоже было неспокойно.

Ветер сбавил обороты, перейдя в режим легких, почти невесомых дуновений, свет луны чертил искрящуюся дорожку по уходящему вдаль песчаному океану, на чистом бархатном небе одна за другой загорались звезды. Все вокруг призывало к расслабленности и умиротворению, но от перетоптывающихся в ожидании мужиков едва ли не искры летели.

— Че, Дори, когда уже эта вонючая дыра откроется? — рыкнул Чаки Чак, удобнее перехватывая дробовик.

— Да, Дор, когда? — вторил ему Лур. — Не терпится уже в нее засадить!

Избитая до полусмерти шутка была встречена нервными нестройными смешками.

— Придержи язык, — поморщился Раф, то и дело поглядывая на пистолет в своей руке, будто боялся, что он исчезнет. — Нехера шутить об этом прямо тут, когда скоро появится.

— А ты что, никак зассал? Может, домой пойдешь? — с усмешкой бросил Новый Шериф. — Вон даже девка с нами сидит и не ссыт, а ты уже в мокром.

— Я не боюсь! — оскорбился Раф. — Примета херовая! Херовая примета, мужики! Судьбу не надо за усы дергать, мать вашу!

— Большой Раф — ссыкло, а девка — огонь! — игнорируя его слова, подытожил Живодер Тони, за что старающаяся вообще не отсвечивать Чили была ему очень «благодарна».

— Да какой огонь? Какой огонь-то?! — еще больше распалился Раф и развернулся в ее сторону. — Обычная тупая сука! Смелая она? Ха! Как бы не так! Смелая, а? Ты смелая, Грязнуля Бэт?!

Чили не вслушивалась. Страх одиночества прошел, но на смену ему постепенно поднимался вполне закономерный ужас от ближайшей перспективы.

Куда она, правда, полезла? Зачем? Можно ведь было, раз уж домой никак, двинуть на участок Чаки Чака и поспать в большой будке среди его собак. Или найти Святошу Хармса — тот был безобидный как мерин, а его заповеди и вся та ерунда, что написана в Библии, не позволили бы ему прогнать ее прочь. На худой конец, имелся вариант посидеть и поканючить под дверью миссис Редфорд. Авось она сжалилась бы и пустила к себе переночевать.

Вместо этого она уперлась на пару миль от города, сидит тут среди этих ебаных, трясущихся от страха героев и ждет, когда ее покрошат в фарш. А ведь твари могут хлынуть с минуты на минуту…

— Уснула, что ли?! — гаркнул Большой Раф, нависая над ней, будто глыба.

Чили вздрогнула. И когда только он успел так близко подойти, обсосок волосатый?

— Говорят, ты сильно смелая, — Раф склонился еще ниже, взмахнув перед лицом Чили ее же пистолетом и заставив податься назад. — А я вот ребятам говорю, что ты маленькая хнычущая сучка. Просто ты еще и на голову ебнутая, вот в чем штука. А может... — Он замер на миг, а затем сунул пистолет за пояс сзади и расплылся в изумленной улыбке. — Может, ты за мной прибежала, а? Я еще все думал, чего ты сегодня в лавку приперлась, днем, когда никого не было. Да так смотрела на меня, так смотрела. А теперь вот и сюда пришла. Потекла от меня, а, девчуля?

— Ра-а-аф, ну ты вообще! — протянул Ледяной Билл и фыркнул.

— Да, Раф, эт ты перегнул, — согласился с ним Однорукий Бо.

Кто-то еще выражал свое несогласие, фыркал, хмыкал, но сама Чили не проронила ни слова. Так и сидела, отклонившись спиной назад, и словно загипнотизированная смотрела в глаза Рафа. Что-то в них было такое, по-настоящему страшное. Такое, от которого вместо громкого и четкого предписания идти на хуй, самой хотелось просто исчезнуть, оказаться как можно дальше.

Воздух вдруг будто сгустился, лишая возможности дышать. Внутри щелкнуло, давая сигнал к бегству, но первое же судорожное движение Чили спровоцировало Рафа, и он схватил ее за плечи, вздернул вверх, словно куклу.

— Все-то ты меня достаешь, все на меня наговариваешь, — голос Рафа больше не был громким и визгливым. Теперь он больше напоминал шипение змеи. — Уж и не знаешь, как меня завлечь, шлюха мелкая.

Чили судорожно схватила воздух ртом, попыталась дернуться, но он держал с такой силой, что казалось: сожмет еще покрепче — и переломит кости.

— Оставь, мужик, ей же всего тринадцать, — лениво велел Чаки Чак.

— Раф, не бесись, девке и так не сладко, — согласился с ним Бывший Шериф.

И все. Все. Никто даже шага не сделал в их сторону. Чили билась, пыталась пинаться, царапала руки Рафа скрюченными пальцами, а остальные делали вид, что ничего не происходит. Даже мистер Редфорд, сучий мистер Редфорд, которого она решила держаться, как самого приличного, отодвинулся подальше и отвернулся!

— Пусти-и! — со смесью ярости и отчаяния еле слышно проскулила Чили, но Раф одной рукой перехватил ее за шею, а другой принялся дергать за подол майки, вытаскивая его из штанов.

— Меня большим-то прозвали не только за рост, — шипел он, ухмыляясь. — Хочешь посмотреть? Хочешь?

Здоровенная ладонь влезла под ткань, шершаво проехалась по животу, сжала левую грудь.

— Брат мой тебя пристрелит! — наконец вернув контроль над голосом, выкрикнула продолжающая безуспешно рваться из его рук Чили. — Шкуру спустит!

— Ну да, ну да, вы ж с ним неразлучные! — презрительно оскалился Раф. — Так чего же ты тут, с нами, а его нет? А хочешь я тебе отвечу? Это потому, что он откинулся. Уже почти весь город знает. Три дня как, да? А ты все братом тычешь да тычешь.

— Неправда! — распахнув глаза, заорала Чили что есть мочи. — Неправда! Он жив! Он в другой город уехал!

— Кстати, как так случилось-то? Везучий ведь сукин сын был… Может, ты его того, сама? Подкралась — и ножом, а?

— Неправда! — срывая голос, продолжала кричать Чили. — Он жив! Мой брат жив! И он вас всех, всех на куски разорвет за то, что вы так… так…

Она захлебнулась криком, закашлялась, давясь рыданиями.

Большой Раф брезгливо разжал руки и сделал шаг назад.

— Вот и нехер из себя крутую строить, — пробормотал вполголоса.

А у потерявшей опору Чили ноги оказались как переваренные макароны, и она рухнула в песок, врывшись в него стертыми до кровавых мозолей руками. Теми самыми руками, которыми три дня назад она…

Он рубил дрова на заднем дворе… Глупо, как же глупо, ведь он правда был везунчиком. Столько раз в дыры совался — и ни одной раны, царапин даже не было. А тут чертов кусок бревна… Острая щепка, отлетевшая прямо в горло…

Кровь бьет струей, даже между зажимающими рану пальцами. Ноги скребут по траве, оставляя в земле борозды…

Он пытался что-то сказать… Что? Что он хотел сказать? Помоги? Прости?

Слишком быстро. Нельзя так быстро…

Она сама копала могилу. Лопатой долбила сухую, как камень, землю всю ночь…

Он до сих пор там, за домом. Он в могиле. Он умер.

— Не-е-е-ет! — завыла Чили, повалившись на бок, а проклятые безжалостные воспоминания ломились в голову, стараясь сделать картинку как можно более яркой и подробной. Невыносимой.

Невозможно было жить, зная, что его, ее любимого брата, с которым они и правда всегда были неразлучны, больше нет, и она забыла. Переписала историю. Придумала свою, где он уехал ненадолго и скоро обязательно вернется.

Кажется, кто-то стоял рядом с ней, теребил за одежду, дергал, говорил что-то, но это было в какой-то другой, не имеющей значения реальности. А в ее реальности все горело, пылало, полыхало. И не было возможности сделать ни единого вздоха. И боль рвала жилы, перемалывала кости. В ее реальности была только агония.

— Чили! Эй, Чили, мелочь моя! — Этот голос раздался внезапно и отчетливо, сработав словно спасительная пощечина от истерики.

Чили дернулась, схватила ртом воздух и резко села. Вокруг толпились люди, несколько, но тот, кому принадлежал этот голос, не был среди них. Он был…

Это походило на струи теплой воды, которые льются по телу, омывая, очищая, расслабляя. Чили распахнула глаза и медленно выдохнула. Покрутила головой, осторожно разминая сведенную судорогой шею. Потрясла руками. Затем оперлась ими о землю и неторопливо поднялась на ноги.

— Она там что, сдохла наконец? — голос Рафа донесся из-за спин окруживших ее мужиков.

Чили раздвинула их руками, пошла ему навстречу.

— Ну и что ты… — начал было Раф, но она оборвала его одним точным резким ударом по кадыку.

А когда он согнулся, держась за горло и мучительно пытаясь вдохнуть хоть немного ставшего совсем холодным ночного воздуха, вытащила свой пистолет у него из-за пояса, обхватила его за эту самую шею сгибом локтя и развернулась к остальным.

— Привет, ребята. — Пистолет она держала опущенным, даже палец на курок не положила, но никто из тех, к кому она обращалась, не двинулся с места, глядя настороженно и недоумевающе. — Не думал, что снова свидимся. А еще не думал, что мое тело остыть не успеет, а вы уже приметесь гонять мою сестренку, как вшивую собаку. Не ожидал. Верил, вы подобрее окажетесь. Чего вылупились? Странно? Страшно? Мне тоже. Когда щепка мне шею пробила, я думал — все. Но кто ж знал, что вокруг сестры такие суки бездушные.

— Это… чего это?.. — в воцарившейся тишине выдавил Однорукий Бо.

— Это предупреждение, — ответила Чили, обводя всех внимательным взглядом. — Мы ведь с вами соседями были, помогали друг другу. Вроде все здесь в одной упряжке, все из последних сил бьются, держатся как могут… Ну да ничего, раз вы не готовы своим делиться, я не в претензии. Кто может чужого требовать? Я сам сестре помогу денег заработать. Но если еще хоть одна сука ее пальцем тронет — можете смело новую могилу рыть. Это всем понятно?

Мужики молчали. Растерянно, потрясенно. Чили не знала, почему в их глазах сверкал суеверный страх, ведь она могла просто выжить из ума и нести всякий бред, однако ж они слушали брата и верили ему. Видно, было в ней сейчас что-то такое. Видно, они все это чувствовали.

— Вижу, что поняли, — удовлетворенно кивнул брат ее головой и наконец отпустил Большого Рафа, который тут же осел на землю. Никто и не подумал к нему подойти. — А теперь советую развернуться. Через пару минут откроется дыра, а вы очень удобно стоите к ней спинами.

Мужики задергались, принялись вертеть головами, не в силах решить, чего им больше бояться и кому оставить открытой спину, а Чили отошла чуть подальше и отвернулась.

«Ничего не бойся, — звучал в ее сознании голос брата. — Сейчас и правда откроется. Но мы пойдем туда вместе, мелочь. Все получится. Ты принесешь добычу и продашь. У тебя будет еда. Обещаю, все получится. Я ходил туда десятки раз — и даже царапины получал случайные, если вдруг отскочить не успевал. Я знаю, что нужно делать, поверь мне».

А Чили верила. Всю свою жизнь она верила только брату, и он ни разу, даже после смерти, не подвел, так можно ли сомневаться, если он снова рядом и обещает, что все будет хорошо?

Название: Ничего, штат Аризона
Автор: NotGradeA для WTF Zaholustie 2022
Бета : Анонимный доброжелатель
Канон: ориджинал
Размер: 5373 слов
Категория: джен
Жанр: мистический реализм, триллер
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: кровь, травмы, загробная жизнь
Краткое содержание: Вообще-то, если мерцающий блекло-голубым сиянием человек в полицейской форме заходит на единственную заправку города Ничего, штат Аризона, вы точно можете быть уверены: перед вами свежеиспеченный труп.
Размещение: запрещено без разрешения автора
Читать на AO3: ссылка

Стойкие граждане Ничего полны надежды
и веры в честный труд.
На протяжении многих лет эти достойные люди
ни во что не верили, ни на что не надеялись,
работали ни за что, во имя Ничего.

(Надпись на приветственной табличке г. Ничего, штат Аризона)

– Сорок баксов. Мы принимаем только наличные, – буркнул Чак, и посетитель тут же протянул две мятые двадцатки.

Чак кивком указал на побитую мелочью монетницу с надписью «Спасибо за покупку!» Он не хотел брать засаленные купюры из рук клиента.

Не то чтобы тот был каким-то особенно неприятным типом. Обычный работяга с головы до ног в хаки – средних лет, среднего роста, средней комплекции. На улице он совершенно слился бы с пейзажем.

В общем, не было в нем ничего примечательного, разве что очки несколько выбивались из общей картины. Толстые стекла, заключенные в тяжелую роговую оправу, – такие очки, скорее, подошли бы престарелому профессору. Красноватому лицу посетителя они придавали совершенно комичный вид, превращая глаза в крошечные черные бусинки. Без них он, должно быть, ни черта не видел, и Чак волей-неволей задумался, кто вообще доверил полуслепому мужику управлять автомобилем.

В любом случае, невежливо просто совать деньги в руки.

Проигнорировав монетницу, посетитель положил купюры на прилавок и придвинул их к Чаку, а затем выжидающе уставился на него. То ли нарывался на конфликт, то ли неуклюже флиртовал – и то, и другое было в равной степени неуместно. Он несколько раз постучал пальцами по купюрам и, когда Чак никак не отреагировал, убрал руку в карман и качнулся на пятках.

– Что такой славный парень забыл в этой дыре? – наконец спросил он.

Чаку не хотелось грубить, но ответ напрашивался сам собой.

– Ничего.

Посетитель довольно хмыкнул, как будто только и ждал, когда прозвучит это слово.

– Ничего, штат Аризона, – сказал он. – Странное местечко. Здесь правда никто не живет, а?

– Так и есть, сэр.

С тех пор, как Майк Дженсен закрыл пиццерию и съехал в 2011 году, население города Ничего составляло ровно ноль человек. Чак себя жителем Ничего не считал. Он не жил здесь, просто находился круглосуточно и без выходных.

– Бизнес не слишком хорошо идет, да? – посетитель оглядел полупустые стеллажи, задержавшись взглядом на двух огромных холодильниках с надписью Coca-Cola, в которых не было одной банки газировки. В них даже полок не было, но они бодро гудели, и внутри исправно горел свет.

– Мы не жалуемся, – процедил Чак.

Ему хотелось, чтобы посетитель поскорее свалил. Но тот, насвистывая бодрый мотивчик, отправился гулять вдоль стеллажей. Он изучил скудный ассортимент снеков, притормозил у стойки с журналами, потом задумчиво постоял у двери туалета, украшенной надписью «Не работает». Покачал головой. Вернулся к стеллажу со снеками. Чак почувствовал, что начал закипать. Люди.

Люди порой заглядывали на заправку. Фанаты городов-призраков и просто любопытные, которые случайно наткнулись в интернете на список населенных пунктов Америки с самыми идиотскими названиями. Сделав снимок на фоне знака на въезде и убедившись, что в Ничего действительно ничего не было, они быстро разочаровывались и уезжали. Ничего был самым скучным местом на свете. В разы скучнее, чем поселок Скучный, штат Орегон.

Очкастый был вторым человеком на памяти Чака, который действительно приехал за бензином. На трассе 93 было достаточно заправочных станций, которые не выглядели так, будто вот-вот рухнут, и в которых можно было даже разжиться свежим кофе или расплатиться кредиткой, и разумные водители предпочитали пользоваться ими.

Очкарик вернулся, потряс в воздухе пакетиком арахиса и бросил в монетницу два доллара, которые выглядели еще более несчастными, чем две двадцатки. С земли он их подобрал, что ли?

– Без сдачи. Я возьму это. До встречи!

Когда посетитель наконец-то вышел, Чак подошел к двери. Он проследил в окошко за тем, как от колонки, пыхтя и плюясь черным дымом, отчалил синий Ford Transit, и перевернул табличку надписью «Закрыто» наружу. Хватит с него людей на сегодня.

Он еще какое-то время полюбовался на кажущуюся бесконечной пустошь и ясное небо. Подавил ноющее, как зубная боль, желание выйти наружу, под палящее солнце, и бежать, пока хватит сил. Может, в этот раз хватит добежать до знака? Столько лет здесь торчит, а у него даже нет фото на фоне чертового знака. Честно говоря, у него нет ни мобильника, ни камеры, чтобы сделать снимок.

Чак опустил жалюзи на двери, развернулся и резко вздрогнул. Перед кассой, блекло мерцая, стоял его настоящий клиент. Черт, а он почти про него забыл.

Это был парень лет двадцати пяти, на вид не старше самого Чака. Его звали Пит – он успел представиться до того, как зашел очкарик и прервал их беседу. Как и все остальные его собратья по несчастью, Пит выглядел немного потерянным и явно смущенным своим новым состоянием.

– Я спрятался в туалете, – сообщил Пит виноватым тоном.

– Не стоило утруждаться, он бы все равно тебя не увидел, – сказал Чак, возвращаясь на место за кассой.

– Точно… я просто не привык еще, наверное…

– И не привыкай, это ненадолго. Так что там у тебя?

– Ах, да, на чем я остановился… – спохватился Пит. – Ну, в общем… он замахнулся, я очень испугался и, кажется, умер.

– Чем он тебя огрел? – спросил Чак с деланым интересом.

– Лопатой, вроде, – ответил Пит, задумавшись на секунду. – Может, бейсбольной битой. Не успел рассмотреть.

– Стопроцентно умер, – безжалостно заключил Чак.

Вообще-то, если мерцающий блекло-голубым сиянием человек в полицейской форме заходит на единственную заправку города Ничего, штат Аризона, вы точно можете быть уверены: перед вами свежеиспеченный труп. Особенно если половина его лица – это кровавое месиво.

Когда он зашел, Чак еле удержался, чтобы не сморщиться. Верх профессионализма. Сам-то в свое время выглядел в разы хуже. Приполз на заправку в Хадсоне, Айова, придерживая оторванную левую руку раздробленными пальцами правой. Кассир, явно новичок, смотрел на него, с трудом сдерживая тошноту.

Ладно, это всего лишь проекция, душа, если хотите, ничего противного. Настоящее тело лежит и, возможно, уже разлагается черт знает где. Чак прочистил горло.

– Я говорил про монету. Давай ее сюда.

– А может, еще не поздно? Мне даже больно не было, – засомневался Пит. – Как-то глупо все вышло. Моя первая смена и сразу… умер.

– Поздно, – подтвердил Чак. Он жутко не любил торги и всегда старался сразу же их пресечь. Хотя в свое время держался за жизнь – глупую, совершенно бездарно растраченную – руками и ногами. Собственно, такое поведение и привело его за кассу заправки, о чем он жалел последние десять лет.

Пит на редкость быстро сдался. Его лицо приобрело смиренное выражение, голубое свечение чуть потускнело. Он пошарил в нагрудном кармане и извлек сияющий доллар.

Мало кто мог определить на первый взгляд, но Чак знал, что это была очень редкая монета. Они выпускались только в 1804 году и были сделаны из чистого серебра. На аукционе за такую можно было выручить более двух миллионов.

Однако Чаку миллионы были ни к чему, а Пит явно не разбирался в тонкостях нумизматики.

– Ладно, держи, – печально сказал он и положил доллар в монетницу.

Шоу начинается, угрюмо подумал Чак.

– Орел или решка?

На бледном лице лице Пита отразились все оттенки экзистенциального ужаса.

– Неужели все так и решается? Удача?

– Поверь мне, удача здесь ни при чем, – успокоил его Чак. – Это чистая формальность. Красивый ритуал, типа того. Монета в любом случае упадет так, как предрешено.

Чтобы подчеркнуть важность слов, Чак указал пальцем вверх, хотя на самом деле понятия не имел, где именно принимались подобные решения.

– Орел, – то ли икнул, то ли крякнул Пит.

Чак не стал уточнять, что именно Пит загадал на орла. Все всегда загадывали одно и то же.

Натянуто улыбнувшись, Чак подхватил серебряный доллар, отработанным движением подбросил его с большого пальца, поймал другой рукой и выложил на прилавок. Потом вопросительно посмотрел на Пита. Тот кивнул и подошел поближе. Он выглядел так, будто вот-вот потеряет сознание.

Вряд ли Пит мог стать мертвее, чем уже был, но Чак на всякий случай решил не затягивать драматическую паузу. Он поднял ладонь, взглянул на монету и вздохнул с облегчением. Столько лет прошло, а ему по-прежнему не все равно.

– Орел. Поздравляю, приятель, тебе повезло. То есть ты заслужил. Правый холодильник.

На обезображенном лице Пита засияла радостная улыбка.

– Вау. Спасибо! – он помялся немного, подошел к пустому холодильнику с логотипом Coca-Cola, так смутившему посетителя в очках, взялся за ручку и взглянул на Чака. – Спасибо!

Чак закатил глаза.

– Не благодари меня, это только твоя заслуга. Ты прожил хорошую жизнь.

– А может, все-таки не поздно…

– Поздно. И я сказал про правый холодильник, Пит. Не волнуйся ты так.

– Ой… – Пит резко отпустил ручку левого холодильника, будто она была сделана из раскаленного металла и жгла ладонь. Он еще раз нерешительно посмотрел на Чака. – Тот мужик, который заправлялся у тебя. Он показался мне знакомым. Я видел его незадолго до…

Чак пожал плечами. Эта информация не имела для него никакого значения, а мертвый коп просто тянул время. Чак ободряюще улыбнулся и указал рукой на нужный холодильник. Но Пит все еще колебался.

– А ты, ты прожил хорошую жизнь? – спросил он.

Чак закусил губу и покачал головой.

Тогда Пит задумчиво посмотрел в пол, потом неохотно открыл холодильник и, пригнув голову, шагнул внутрь. Дверца тут же захлопнулась, подтолкнув его под зад. Свет внутри погас, но через секунду, помигав, загорелся вновь. Холодильник был так же пуст, как обычно.

– Упокоился, – пробормотал Чак. Он снова остался один. Ненадолго.

Народ в Аризоне умирал так же часто, как и в других штатах, а на Чаке лежало обслуживание почти всей восточной части округа Мохаве.

Он открыл кассу и бросил серебряный доллар в ячейку с мелочью. Стоит закрыть – и все серебряные доллары исчезнут. Именно по этой причине Чак в свое время спрятал парочку под кассовым аппаратом.

Про ценность этих монет ему рассказала предшественница, бойкая девица с красными волосами. Она оттарабанила инструктаж и радостно запрыгнула в левый холодильник, так и не рассказав, что такого натворила, раз ее уволили, и почему перспектива вечных мук прельщала ее больше, чем эта работа. Спустя пару недель Чак и сам догадался.

Он опустил голову на прилавок и с тоской уставился на дверь.

Ему жутко хотелось перекусить и поспать. Точнее, хотелось иметь такую необходимость. На полках были разложены закуски, а в подсобке стоял мягкий диван, но Чак уже десять лет не испытывал ни голода, ни усталости. Когда-то он думал, что перехитрил смерть, а оказалось – выторговал билет в личный ад.

Через пару бесконечно долгих минут колокольчик на двери брякнул, и в магазинчик ввалился паренек помятого вида. От него исходило золотистое сияние, а сам он был почти прозрачным. Чак насторожился, но, разглядев клиента, расслабил плечи и улыбнулся.

– Здорово, Никки! Какими судьбами, снова в коме?

Парень вздрогнул и испуганно взглянул на Чака, будто только что его заметил. Он запустил пятерню в светлые волосы и попытался пригладить прическу, безуспешно. Длинная челка упала на лоб, а несколько прядей на макушке упрямо подскочили вверх.

– Написано «Закрыто», но я все равно решил попробовать… – начал оправдываться паренек. Голос у него был низкий и глубокий, совершенно не сочетающийся с хрупкой комплекцией. – Погоди, мы знакомы?

Чак вздохнул.

– Да, сейчас вспомнишь. Если не очнешься раньше.

Парень задумчиво посмотрел под ноги, а потом на Чака.

– С чего ты решил, что я в коме?

– Ты прозрачный. Не дозрел еще. Может, не кома, а клиническая смерть, ну или просто тяжелое состояние. То есть твое обычное состояние.

Парень многозначительно хмыкнул, но по лицу было видно – ни черта не понял. О, Никки.

Никки был любопытной аномалией.

Ну сколько раз обычному человеку повезет оказаться на грани жизни и смерти? Никки на этой грани родился, вырос и все никак не мог умереть.

На самом деле он родился и вырос Гринвуде, в тридцати пяти минутах езды к северу от Ничего. Никки с детства отличался слабым здоровьем и страдал каким-то хроническим заболеванием, которое дважды приводило к коме, а один раз даже к клинической смерти. Все эти нелегкие моменты душа Никки переживала на заправке. Последние лет пять его не было видно, и Чак уж было решил, что Никки либо выздоровел, либо переехал и завис между жизнью и смертью в другом штате. Представить себе, что Никки умер, было просто немыслимо.

Чак в каком-то смысле даже скучал по нему. Никто и никогда не появлялся в магазинчике дважды, кроме Никки. Конечно, каждый раз он не сразу понимал, что происходит, но потом… Находясь в коме, он какое-то время помогал обслуживать клиентов заправки. Это было здорово. Не для Никки, конечно, он-то чуть не умер, виновато подумал Чак.

– Угощайся чем-нибудь, пока вспоминаешь, – любезно предложил он.

Никки пошарил по карманам и вздохнул.

– К сожалению, у меня нет денег.

– Это только к лучшему, поверь, – пробормотал Чак. – Можешь брать что хочешь.

– Я не голоден. И у меня даже нет машины, – Никки помрачнел. – Что я здесь делаю?

– Пережидаешь.

– Пережидаю что?

– Я же сказал – кому или клиническую смерть… Но если тебе нужны подробности, давай посмотрим.

Чак выскочил из-за прилавка, подошел к Никки поближе и принялся разглядывать. Вообще Никки сильно изменился с их последней встречи – хоть он и оставался по-прежнему худым и бледным, но все-таки выглядел взрослее, крепче и здоровее. Его худоба была теперь не болезненной, а, скорее, подтянутой. Пропал зеленоватый оттенок лица, исчезли жуткие синяки под глазами. Значит, Чак был прав, Никки поправился. Но что-то же привело его в Ничего? Чак нахмурился.

На щеке у Никки была свежая ссадина, но она вряд ли могла стать причиной комы. На шее – несколько багровых пятен. Тоже не смертельно.

– Это что, засосы? – возмутился Чак. – Ну ты даешь!

Никки покраснел и потер шею, ощупывая отметины.

– Я ничего не чувствую, но уверен, что это что-то другое.

– Руки давай, – проворчал Чак, ничуть не убежденный. – И рукава закатай.

Никки повиновался, и Чак внимательно изучил его предплечья.

– Следов иглы нет, ты не в больнице, – задумчиво пробормотал Чак. – А это еще что?

Чак аккуратно погладил большим пальцем покрасневшую борозду на правом запястье Никки.

Прикосновение к душе всегда давало странное ощущение. Будто погружаешь руку в воду, нагретую ровно до температуры тела. Нельзя давить слишком сильно – можно пройти насквозь. Обычные люди так и делали и даже не замечали этого.

– Без понятия, – ответил Никки. И после паузы печально добавил: – Но я вспомнил тебя, Чак. Я опять умираю, да?

Чак усмехнулся.

– Вряд ли умрешь насовсем, это не в твоем стиле.

Никки пробубнил что-то нечленораздельное и отправился гулять между стеллажами.

– Как у тебя дела, Чак? – поинтересовался он через какое-то время, внимательно разглядывая стеллаж с орешками.

– Все по-старому. Вот только что местного копа в рай проводил. Он остановил какого-то типа на трассе за превышение, а тот его лопатой огрел.

Это не то, что Чак хотел бы рассказать, но по большому счету ему больше нечего было поведать. Он прикусил губу и задумался.

Чак мог бы рассказать, как дед из Багдада, штат Аризона, закатил ему скандал, мол, не готов был умирать, а потом еще один, когда выяснил, что его дальнейший путь лежит через левый холодильник. Или про красотку из Кингмана, попавшую в аварию. Ее умудрились откачать два раза, прежде чем она наконец проявилась в магазинчике третий раз с монетой в руке. Вволю нафлиртовавшись, Чак с большим сожалением проводил ее в левый холодильник, и это был самый необычный день в его рабочей практике после клинической смерти Никки.

По сути, все существование Чака было потоком быстрых встреч и прощаний. Что толку пересказывать беседы со случайными людьми?

Когда Чак очнулся от размышлений, Никки стоял напротив. Синие глаза беспокойно блеснули из-под упавшей на лоб челки, и он сказал:

– Я помнил тебя, только когда спал. Даже не так, это как во сне случайно вспомнить другой сон, который ты видел раньше. Понимаешь, о чем я?

– Нет. Я вообще не сплю.

– А ты совсем не изменился, – заметил Никки, вглядываясь в лицо Чака, как в свежий кроссворд.

Чак смутился и пожал плечами. С чего бы ему меняться? Он умер в 2011 году и с тех пор навсегда застыл в одном состоянии. Он выглядел так, будто ему все еще двадцать пять, но при этом он никогда не врезался на мотоцикле в угол здания церкви на Франклин Стрит.

– А у тебя как жизнь?

Никки задумался. На то, чтобы вспомнить реальную жизнь, тоже требовалось некоторое время.

Из прошлых встреч Чак знал, что Никки был художником. Точнее, мечтал им однажды стать. Он жил с матерью на ферме и помогал по хозяйству как мог. Из-за слабого здоровья он учился дистанционно в старшей школе города Лейк Хавасу. Откладывал на графический планшет и колледж, постоянно пытался умереть.

Никки подошел к кассе и поставил на прилавок банку колы.

– Можно мне это? – спросил он.

– Да без проблем, – сказал Чак. – А еще можно взять стул в подсобке.

На секунду Никки задумался, а потом радостно просиял золотистой аурой и отправился в подсобное помещение. Он вернулся с пластиковым табуретом, который поставил напротив кассы, и уселся на него, сгорбившись и положив подбородок на прилавок. Солнечный свет, льющийся сквозь прорези жалюзи, расчерчивал призрачное лицо ровными линиями.

Красиво. Спокойно. Как в старые добрые времена, подумал Чак. Можно даже представить себя живым. Он рассматривал ссадину на щеке Никки и думал, где тот сейчас мог быть? Почему его душа оказалась здесь? Не то чтобы он был против, но нельзя же думать только о себе.

– Кажется, я знаю, что со мной случилось, – прошептал Никки, испуганно взглянув Чаку в глаза. Тот вопросительно задрал бровь. – Я был один, мать в город уехала. Какой-то мужик постучал. Сказал, что у него колесо спустило, а мобильник сел. Попросил вызвать эвакуатор. Я пошел за телефоном и…

Он закусил нижнюю губу и закрыл глаза. Чак выпрямился на стуле.

– Ну?

– Он пошел за мной, схватил сзади. Я пытался отбиться, а потом… оказался в темноте, – Никки задумчиво почесал шею и вдруг замер. Его пальцы остановились на багровом пятне сбоку. – Ублюдок задушил меня!

– Не до конца, – начал Чак и тут же замолчал, присматриваясь к покрасневшим запястьям Никки. – Слушай, это похоже на след веревки.

Никки с ужасом взглянул на свои руки.

– Как ты думаешь, я все еще на ферме? – спросил он едва слышно. Он выглядел до смерти перепуганным и совсем юным. Совсем как в тот день, когда в первый раз объявился на заправке. – Мама должна скоро вернуться. Она найдет меня там?

Чак ничего не ответил. В груди похолодело. Он привык к тому, что Никки вечно находился одной ногой в могиле. Флирт со смертью был его любимым видом спорта, и он был в нем чемпионом, но сейчас все обстояло иначе. Его судьба находилась в руках другого человека. Чак сглотнул. Он и в жизни-то не был силен в утешениях, а нынешняя работа окончательно выбила из него всякие зачатки человечности. Поэтому он сосредоточился на том, что может помочь.

– Ты помнишь, как он выглядел? Какая у него была машина?

– Он сказал, что пешком шел с трассы. Машины я не видел, – Никки покачал головой. – А мужик обычный. Безобидный с виду. Только смотрел на меня странно. Слишком пристально.

– Ну так он представлял, как будет тебя душить, – мрачно усмехнулся Чак.

Никки с укором посмотрел на него.

– Нет, это было что-то другое… как будто он…

Колокольчик над дверью брякнул, прервав Никки. Он сперва дернулся, но потом, видимо, вспомнил, что живые его не видят, а мертвые – ничем не угрожают, и остался на месте.

– Написано «Закрыто», но я решил попытать счастья. Очень ваши орешки понравились.

В проеме стоял тот самый работяга в странных очках. Чак попытался изобразить любезную улыбку.

– Написано «Закрыто», потому что мы закрылись, – сказал он.

– Но ты-то здесь, парень.

– Кассовый аппарат сломался, – попробовал Чак еще раз.

– Я заплачу без сдачи, – предложил посетитель и тяжелым шагом направился к стеллажам с товарами. Что-то поменялось в нем с момента последней встречи, но Чак не мог уловить, что именно.

Он с извиняющимся видом посмотрел на Никки, но тот лишь пожал плечами и задумчиво уставился в никуда. Его аура мерцала, то усиливаясь, то полностью угасая, и Чак завороженно смотрел, пытаясь уловить ритм. Время замерло.

– Эй, парень, ты уснул что ли?

Чак тряхнул головой. Перед ним стоял клиент, его маленькие глазки беспомощно щурились из-за толстых стекол очков.

– Я возьму это.

Клиент бросил в монетницу два доллара, криво улыбнулся и шмыгнул носом. По его лбу скатилась капля пота.

Вот что поменялось, понял Чак. Очкарик выглядел так, будто разгрузил вагон с углем за то время, пока отсутствовал. Его хаки-прикид был весь в пыли, подмышками расплывались темные пятна, волосы были мокрыми от пота. Он снял очки и протер стекла нижним краем футболки, оголив при этом часть живота, покрытого темными волосками.

Он делает это специально, подумал Чак, не хочет уходить, тянет время. Неужто и правда неуклюже заигрывает?

Шлифуя футболкой очки, клиент не сводил затуманенного взгляда с его лица.

– Это он! – вдруг завопил Никки, и Чаку пришлось собрать волю в кулак, чтобы не посмотреть в его сторону. – Я его в очках не сразу узнал!

Никки резко вскочил с табуретки, и она грохнулась на пол. От неожиданности клиент выронил очки.

– Что за чертовщина? – зашипел он, наклоняясь, чтобы поднять их.

– Этот тип задушил меня, богом клянусь! – завопил Никки.

Он яростно бросился на клиента, но провалился сквозь него. Тот встал как ни в чем не бывало, нацепил на нос очки и спросил:

– Что это было?

– Чак, сделай что-нибудь! – закричал Никки, ловко подскочив на ноги и снова набрасываясь на очкарика. – Вызови полицию!

– Я спросил, что это было, – повторил очкарик, явно теряя терпение.

Никки, пыхтя и плюясь матом, прыгал сквозь него туда-обратно, пытаясь хоть как-то зацепить. Со стороны это выглядело уморительно.

– Не знаю, сэр. Привидения, – нервно усмехнулся Чак, лихорадочно пытаясь сообразить, что делать в данной ситуации. – Это же город-призрак.

Ответ был прост – ничего. В работе Чака имелось всего одно правило: ему было строго-настрого запрещено вмешиваться в жизнь людей. По большому счету, у него и особой возможности-то не было.

Он не мог выйти с заправки, при нем не было никаких средств связи – ни мобильника, ни интернета. У кассы стоял телефон, но, какой номер ни набери, отвечал всегда один и тот же голос. И у Чака не было никакого желания с ним общаться.

– Ча-а-ак! – простонал Никки.

Клиент продолжал испытующе смотреть на Чака. Правое стекло очков теперь украшала трещина. Он растерянно хлопал глазами и совсем не походил на маньяка. Решение нужно было принимать быстро.

– Отвлеки его! – крикнул Чак.

– Чего? – раздраженно спросил клиент.

Но Никки все понял и принялся сбрасывать снеки со стеллажей. Клиент отвернулся, чтобы посмотреть на взбесившегося призрака заправки. Чак вытащил из-под прилавка бейсбольную биту, доставшуюся в наследство от красноволосой предшественницы, и, как следует размахнувшись, ударил очкарика по затылку. Тот упал лицом в пол. На секунду от его тела отделилась зеленоватая душа, но тут же втянулась обратно.

По инерции Никки швырнул на пол еще пару пачек чипсов и застыл, раскрыв рот.

– Не стоит благодарности, – сказал Чак, выпрыгивая из-за прилавка. Он проверил пульс на потной шее очкарика – тот все еще был жив – и подбежал к двери, чтобы выглянуть наружу.

У колонки, извергая черные клубы дыма, тарахтел синий Ford Transit.

– Кажется, я знаю, где ты, – пробормотал Чак.

– Я здесь, – прошептал Никки, который, как оказалось, уже стоял рядом.

Он толкнул Чака в плечо, но немного перестарался – их тела пересеклись. Чак почувствовал, как внутри стало тепло и щекотно, это было приятно, но как-то неправильно, и он отодвинулся в сторону.

– Твое тело. Что если оно в фургоне?

– Надо пойти и посмотреть! – просиял Никки и взялся за ручку двери. Но, как бы он ни старался тянуть за нее, дверь не поддавалась.

– Извини, раз ты вошел в магазин, ты не можешь выйти, – сказал Чак. – Не через эту дверь.

– Точно, забыл. Но ты-то можешь?

– Я могу, но далеко от заправки не отойду. Я ведь тоже не совсем человек.

– А кто?

Чак задумался. До этой минуты он никогда не пытался себя как-то классифицировать. Он не был призраком, не был душой. Он знал только то, что умер десять лет назад и наотрез отказался лезть в холодильник.

– Кассир, – ответил Чак, пожав плечами. – Раб магазина. Узник бензоколонки. Я не знаю.

Он вернулся к телу очкарика и немного постоял над ним, размышляя. Потом подхватил подмышки и с трудом потащил его к холодильнику с надписью Sprite. Он тоже был пуст, даже не подключен к сети. Ухватив суть идеи, Никки подбежал и открыл дверцу, и тогда Чак запихнул тело внутрь. Стоило ему закрыть дверь на ключ, как телефон разразился трелью.

– Я думал, он не работает, – сказал Никки.

– Лучше бы не работал, – вздохнул Чак и направился к кассе.

Он снял трубку, и звонкий женский голос строго произнес:

– Чарльз Мюриэл Смит. Вы нарушаете Правило.

Голос чеканил слова так, что была четко слышна каждая заглавная буква.

– И тебе добрый день, красотка, – начал Чак, но притих, присмотревшись к Никки и его золотистому сиянию. Тот подошел, чтобы прислушиваться к разговору, и стоял прямо напротив кассы.

– Вы не должны вмешиваться в течение Жизни. Немедленно прекратите, иначе вам грозит увольнение.

– Милая, это дело жизни и смерти. Я должен помочь.

– Все идет согласно утвержденному Плану, Чарльз Мюриэл Смит.

– Так что, мне достать маньяка из холодильника, дождаться, пока он придет в себя, извиниться и отправить его гулять на свободе? У него там парень в фургоне умирает!

– Все идет согласно утвержденному Плану, Чарльз Мюриэл Смит.

Чак громко фыркнул и бросил трубку.

– В этот раз я действительно умру, – обреченно произнес Никки. – А твое среднее имя и правда Мюриэл?

Он поднял упавшую табуретку и сел на нее, сгорбив плечи. Его аура стала ярче, а сам он стал чуть менее прозрачным. Это был очень плохой знак.

– Мой дед был ирландец, – сказал Чак и бросился к двери.

Он давненько не делал этого, но отлично помнил горькое разочарование после предыдущей попытки. Тогда он разгромил все стеллажи, о чем, кстати, тоже горько сожалел.

Телефон верещал несколько суток, пока Чак не навел порядок на полках.

Он распахнул дверь и внутрь дыхнуло жаром раскаленной пустыни. Он зажмурился, набрал полные легкие горячего воздуха, открыл глаза и побежал к фургону.

Его хватило шагов на десять, потом он будто уперся в невидимую стену из сверхпрочного желе. Магазинчик, как огромный магнит, тянул Чака назад. Он топтался на месте, не в силах сдвинуться ни на дюйм. Чак принялся загребать воздух руками. Толку от этого было мало, но, судя по сдавленному гоготанию, раздавшемуся за спиной, это хотя бы смотрелось забавно.

Чака потащило назад, к Никки, умирающему в дверном проеме. В этот раз от смеха.

– Зря смеешься, – мрачно сказал Чак, когда его прижало к стене рядом с дверью. – Ты с каждой секундой все яснее проявляешься. Скоро у тебя в кармане появится монетка.

Никки затих. Он смотрел на мир, который вот-вот будет потерян для него, и его аура сияла ярче, чем белое солнце над пустошью.

– Ненавижу Аризону, – сказал он через какое-то время. – Не буду по ней скучать.

Чак собрался с силами и вновь бросился к фургону. В этот раз ему не хватило буквально пары футов, но зато он понял одну важную вещь: чтобы открыть задние двери, ему понадобится ключ. А значит, в следующий раз надо бежать к кабине. Обессиленный, но не сломленный, Чак вернулся к стене.

– Забей, чувак, – сказал Никки. – Я и так здесь задержался.

Чак рванул к кабине фургона. С каждым разом получалось все лучше. Чак понял, что секрет успеха во многом зависел от времени набора скорости и четкости поставленной задачи. Ему даже удалось засунуть руку в открытое окно кабины, но до ключей он так и не дотянулся.

Из магазина раздалась назойливая трель телефона.

– А что будет, если тебя уволят? – спросил Никки.

Чак тяжело дышал, прижимаясь к стене. Он только что выяснил, что с каждым разом ему требовалось все больше сил на восстановление.

– Честно говоря, я не знаю, – сказал он, просчитывая следующий шаг. Ему бы схватить ключи и сразу впихнуть в замок задней двери на обратном пути. Это бы сэкономило одну вылазку. – Наверное, придется все-таки лезть в холодильник.

– В который? – Никки обеспокоенно посмотрел на Чака. Как-то так вышло, что они никогда не говорили об этом прежде. Никки, наверное, до этого момента даже не задумывался о том, что Чак был так же мертв, как и все его клиенты.

– Это неважно, – выдохнул Чак и, оттолкнувшись от стены, побежал к фургону.

Ему удалось выдернуть ключ из зажигания. Он позволил силе притяжения магазинчика дотащить его до задней двери фургона и вставил ключ в замок. Повернуть он его не смог. Не успел. Его влепило в стену с такой силой, что он даже испугался за целостность позвоночника.

– Я не верю, что ты был плохим человеком.

Чак задумался. Вопли телефона здорово мешали сосредоточиться.

– При жизни я тоже так не считал, – сказал он, отдышавшись. – Но у меня было достаточно времени подумать над своим поведением.

Во время следующей вылазки Чак повернул ключ и распахнул двери. Ему пришлось повиснуть на створке, чтобы его не утащило обратно. Это был отличный прием, но надолго все равно не хватило. Зато Чак успел заглянуть внутрь.

– Ты там, внутри… – просипел Чак. Его легкие горели, а кровь шумела в ушах. Он давно не чувствовал себя таким слабым и живым. – И еще один человек.

Телефон выдал еще одну визгливую трель, и Чак, не выдержав, отправился к кассе. Он бы выдернул аппарат из сети, да вот беда – он уже сделал это несколько лет назад.

– Чарльз Мюриэл Смит, немедленно прекратите. Вы нарушаете Правило, – отчитал его голос, и Чак понял – он делает все как надо.

– Меня зовут Чак, – ответил он и бросил трубку.

Перед выходом Чак проверил холодильник с похитителем. Тот все еще пребывал в отключке. От дыхания на стеклянной двери отпечаталось белое облачко.

– Пожелай мне удачи, – бросил Чак, беря разбег, и Никки буркнул:

– Не споткнись.

В фургоне было душно и пахло бензином. Чаку не удалось заскочить внутрь – силы были на исходе, – но он схватил одно из тел за ногу покрепче. Это было самым идиотским решением в его жизни и после нее.

Когда Чака потянуло обратно, тело выпало из фургона, с противным звуком грохнувшись на асфальт. Должно быть, треснула голова. За телом от фургона до порога магазина протащился багровый след.

Уже приклеившись к спасительной стене, Чак отпустил ногу мертвеца. Никки испуганно вскрикнул.

– Это Пит, – выдохнул он. – Полицейский. Он уже был мертв. И ведь он сказал мне, что очкастый был ему знаком, а я пропустил мимо ушей.

Никки осторожно посмотрел в сторону холодильника Sprite.

– Мы же не выпустим этого ублюдка?

– Он там задохнется.

– И поделом, – фыркнул Никки.

– Вот за такое люди и попадают в левый холодильник, – усмехнулся Чак.

Никки попытался взять его за руку, но пальцы прошли насквозь.

– Ты хороший человек, Чарльз Мюриэл Смит, – убежденно сказал он.

– Да иди ты, – усмехнулся Чак и побежал.

В этот раз он был предельно осторожен. Изо всех сил упираясь ногами в асфальт и откидываясь назад, чтобы преодолеть притяжение, он подтащил тело Никки к себе за лодыжки, но перехватил на талию, когда тот начал вываливаться из фургона, и закинул на себя.

Разумеется, он не выдержал и рухнул на землю. От сильного удара затылком из глаз искры посыпались, но боль моментально стихла. Преимущества загробной жизни. Чака тащило по земле, и он крепко держал хрупкое тело Никки в руках. Они остановились уже на пороге, и призрачный Никки взглянул ему в глаза.

– Черт, Чак, у тебя получилось. А это что, я?

Не в силах что-то сказать, Чак победно улыбнулся. Телефон завыл с новой силой.

Чак втащил тело внутрь и положил на спину в центре магазина. Живой Никки выглядел бы мирно спящим, если бы его запястья не были связаны пластиковой стяжкой. На шее виднелись все те же отметины от лап похитителя. Кровь на щеке запеклась.

Сбегав к кассе за ножницами, Чак освободил запястья Никки. Прикосновения к настоящему телу ощущались иначе. Кожа живого Никки не сияла золотом, но зато была прохладной и упругой на ощупь. Чак провел пальцем по его шее. Пульс едва прощупывался.

– Мама права, мне нужно лучше питаться, – усмехнулся Никки. – Кожа да кости. Что за урод.

– Не говори ерунды, ты очень красивый, – сказал Чак и тут же поправился: – Хоть и дохляк.

Никки присел рядом с Чаком на корточки и аккуратно положил руку ему на плечо, постаравшись в этот раз не провалиться внутрь.

– И что теперь? – тихо спросил он.

– Не знаю. Но я думаю, что если ты соединишься с телом, то оживешь. Я в фильме каком-то видел.

– Но я опять забуду тебя?

Чак посмотрел в синие глаза Никки. Он снова стал совсем прозрачным, и это был хороший знак.

– Ага. Зато у тебя будет шанс поступить в колледж и стать художником. И почти умереть еще раз пятнадцать. Так что не тупи.

Никки кивнул и взял свое тело за руку. Чуда не произошло. Никки-живой не подскочил на ноги, но темные ресницы едва заметно дрогнули, и этого было достаточно. Ставший уже едва различимым Никки отдернул руку и отскочил от тела.

– Он живой!

– Ты живой, – поправил Чак. Телефонные трели становились все более невыносимыми, надо было брать трубку, пока в магазин не прислали тяжелую артиллерию. Чак никогда ее не видел, но почему-то был уверен, что вряд ли это будет кто-то благодушно настроенный, а разговор с ними получится приятным.

Чак направился к кассе, но Никки всплыл у него на пути; его очертания угадывались теперь только по золотистому сиянию. Он двинулся навстречу и обнял Чака, и тот едва успел уловить знакомое ощущение, будто пытаешься удержать в руках поток теплой воды, прежде чем Никки растворился в воздухе.

Никки-живой едва слышно застонал.

Очкастый похититель заметался внутри холодильника и принялся орать как умалишенный.

Чак поднял трубку.

– Чарльз Мюриэл Смит, вы нарушили Правило. Вы уволены. Ваша отсрочка отменена. Проследуйте в пункт назначения.

– С удовольствием, милая леди, – ответил Чак и положил трубку. Телефон наконец-то стих.

– Какой-то странный денек, – сказал Чак самому себе. Он сдвинул кассовый аппарат в сторону и достал из-под него два серебряных доллара. Никки мог бы на них не только графический планшет купить, но и новую жизнь подальше от Ничего.

Он обошел магазин и присел рядом с Никки на корточки. Какое-то время Чак прислушивался к его дыханию, а потом, решив, что пора идти, сунул монеты в карман его джинс. Он по-военному отдал честь очкарику, который от удивления даже перестал тарабанить по стеклу, и с чувством выполненного долга взялся за ручку левого холодильника.

@темы: твор4ество, фики, ФБ-21, ЗФБ-22, друзья

@темы: фото

@темы: видео, музыка

@темы: видео, зверики

@темы: фото

@темы: фото