@темы: видео, музыка

Вот это реально потребовало много нервов и полутора лет обдумывания.

Название: Гнездо
Автор: fsillvercat для andom Americas 2022
Бета: Xenya-m
Канон: Кен Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», одноименный фильм М. Формана, телесериал «Чёрное зеркало»
Размер: миди, 6897 слов
Персонажи: Патрик, Вождь, другие пациенты, персонал лечебницы
Категория: джен, преслэш
Жанр: кроссовер, AU, драма, фантастика, броманс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: В частной психиатрической лечебнице для несовершеннолетних появляется бунтарь по имени Патрик, его соседом по палате оказывается индейский подросток, которого все зовут Вождь...
Примечание: время действия — недалекое будущее
Автор написал эту историю под впечатлением от мини команды Америк 2021 года «Эксперимент», автор Анжелика-Анна
Предупреждения: насилие, принуждение, обсценая лексика, сленг, местами стилизация под поток сознания, спойлер!ХЭ
Ссылка:: тут

Кто из дому,
Кто в дом,
Кто над кукушкиным гнездом.
(Детская считалка)

* * *

«Я так устал, какого хера, Боже?!»

Рик с размаху всадил колун в валявшийся рядом берёзовый чурбачок и пошёл к дому, машинально обтирая ладони о свои рабочие штаны. Поленья пускай сестрицын муж собирает и складывает аккуратненько, как всегда требует от Рика.

Слишком многого они от него хотят. Мать их, двадцать первый век, а он тут дрова колет на растопку котла! И как можно было доверить такому девианту, как он, топор, ведь он запросто зарубит тут всех, начиная с кур, и глазом не моргнёт.

Рик мрачно ухмыльнулся. Как же, трудотерапия, полезно, в кровь попадает дофамин и всё такое прочее. Он так же машинально пригладил растрёпанные тёмно-русые волосы. Он был бы совсем не против того, чтобы ему в кровь попало что-нибудь покруче дофамина, выработанного разделкой чурбаков на поленья, но какое там. Приходилось терпеть. Он сплюнул в пыль.

— Рики, — тут же раздался резкий голос сестрицы Анны, возникшей на крыльце, как по волшебству. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты так не делал!

— Как? — лениво осведомился он и снова цвикнул слюной в пыль. Ему нравилось дразнить свою старшую сводную грымзу-сестру. От этого хоть немного легчало на душе.

— Зайди в кухню, — помедлив, сказала Анна. Она пропустила мимо ушей провокационный вопрос и даже не разразилась монологом на тему его вопиющего поведения с привлечением цитат из писания. — Зайди, я напекла коричного печенья.

Час от часу не легче, что-то в лесу сдохло. Рик потянул воздух носом: в самом деле, из кухни пахло сладко и приятно. Чудеса!

Им что-то от него нужно. Следовало держать ухо востро. Но, пока Анна начнёт свои с ним этические манипуляции, можно нажраться печенья от пуза.

Рик довольно хмыкнул и взбежал на крыльцо. Из гаража, где муженёк Анны Дерек устроил мастерскую, доносились удары молотка по железу. Рик невольно поморщился — он ненавидел резкие звуки. Он плотно прикрыл за собой дверь.

В кухне на стенах повсюду висели библейские изречения. Бог правду видит, да нескоро скажет типа. И рядом огромный плоский телик на полстены. Но в кресло-качалку перед ним нельзя усаживаться, ни-ни. Это кресло Дерека. Хрен с ним, не больно-то и хотелось.

Рик плюхнулся на табурет, и Анна немедленно с укором на него воззрилась. А, да. Руки. Он поднялся и послушно поплёлся в ванную. Всё тело ломило. Он бы с удовольствием разделся и залез под горячий душ прямо сейчас, но нет. Всё по распорядку. Мыться перед сном. Сначала — ужин. Но печенье с какао перед ужином — тоже не по распорядку, тоже что-то из ряда вон. Ладно, он послушает.

Он сразу же набил полный рот, когда вернулся, не обращая внимания на брезгливую гримасу Анны. Он прекрасно знал, какие чувства вызывает у сводной сестрицы, вынужденной заботиться о нём. Если бы он не был таким бесчувственным чурбаном, как она его называла, он бы посочувствовал ей. А, да. Не бесчувственный чурбан. Отсутствие эмпатии на грани психопатии — вот как это называлось.

Анна встала напротив него, держась за изогнутую спинку стула, и сразу, без предисловий, апелляции к Писанию или детским воспоминаниям (которых почти и не было, кстати), начала:

— Рики, чтобы ты без дела не болтался, мы хотим определить тебя на трёхмесячный курс в экспериментальном учреждении для девиантных подростков. Называется «Гнездо». Это частное заведение, и оно…

— Гнездо?! Гнездо, точно? — прыснул Рик, едва не поперхнувшись печеньем. Ты не шутишь? Что это за хренотень такая?

Сестра и её муженёк всё время стремились впихнуть его то туда, то сюда, под крыло душевправляющей системы, и иногда это им удавалось. Он ведь был недееспособным в глазах закона. Недееспособный с диагнозом. Если бы мать с бабкой не умерли так рано, не оставили его на попечении Анны, возможно, и диагноза бы не было. Но Анна и Дерек сразу сказали, что он странный, какой-то не такой. За пять лет с ними он стал ещё более не таким и сам это признавал.

Так что с новым специализированным заведением — с «Гнездом», господи-боже-ты-мой! — ему оставалось только смириться.

Анна что-то возмущённо кудахтала, протестуя против его выпада, расписывала достоинства своего нового приюта для умалишённых, но Рик её уже не слушал. Он демонстративно развернулся к телевизору, продолжая наворачивать печенье за обе щеки. Что-что, а готовить Анна умела, этого было не отнять. Следовало нажраться получше, прежде чем его посадят на больничную баланду.

И ещё придумать себе парочку новых воображаемых друзей. Навряд ли в этом «Гнезде» у него найдутся настоящие.

* * *

Солнце-лампочка горит над головой всегда, а солнце-Ви за окном встаёт и садится, встаёт и садится, как я, ему это нетрудно, а мне иногда бывает просто невыносимо вставать из койки и садиться на стул, тогда я остаюсь лежать в постели, натянув на голову колючее одеяло, чтобы избавиться от всепроникающего света солнца-лампочки. Одеяло воняет дыханием тех, кто уже лежал на этой койке, хотя нас уверяют, что лечебница эта новая; ну, значит, одеяла старые, вывезенные откуда-то ещё, собранные из всех психушек этого штата.

Когда я вот так лежу в колючем душном полумраке, то вспоминаю, что я Мато — медведь, я в тепле и покое своей берлоги, которую сам вырыл под выворотнем — корневищами вековой сосны, сваленной ураганом. Я рыл усыпанную хвоей землю своими изогнутыми когтями, я стаскивал внутрь сухие листья и хворост для подстилки, я старался есть как можно больше, чтобы поднакопить жиру под шкурой. Годится всё: жуки, личинки, черви, мыши, лягушки, которые тоже сейчас готовятся к зимней спячке, но их ещё можно отловить в заболоченных овражках. Я и ловлю, зачерпывая воду когтями, и грязные струйки бегут меж ними. Я доволен, я спокоен, мне хватит сил до весны, я буду спать, свернувшись в бурый неопрятный клубок, весь в сухих листьях, прикрыв нос лапой с чёрными когтями, и никто, никто в целом свете меня не потревожит…

Но мне никогда не давали остаться Мато-медведем в своей берлоге. Прислужники Старшей Медсестры каждое утро врывались, стаскивая меня с койки, чтобы утащить в душевую, и из моего горла вырывалось рычание, когда они сдёргивали с меня зелёную пижаму и заталкивали под острые струи душа, колошматящего меня по голове.

Старшая Медсестра почти всегда заглядывала в душевую, привлечённая моим рыком, и говорила:

— Опять?

Она печально улыбалась и качала белокурой причёской, очень красиво и аккуратно уложенной, волосок к волоску, завиток к завитку. Она бы была даже красивой, не будь такой оплывшей, а её рот напоминал кроваво-красную разверстую рану.

Я боюсь её, и мне не стыдно в этом признаться, здесь все боятся её, хотя я Мато, медведь, и я должен быть храбрым, я и есть храбрый.

Когда-нибудь я убегу отсюда очень быстро. Но для того, чтобы это сделать, для того, чтобы меня выпустили, я должен перестать быть Мато-медведем.

* * *

Рик лежал на своей койке в двухместной палате. Старшая медсестра мисс Рейчел, приторно улыбаясь, просила называть это место домом, а палату — спальней. Рик смолчал. У этой мисс Рейчел были глаза-сосульки с крошечными точками зрачков, губы — накачаны силиконом и ярко накрашены, как у проституток, голосующих вдоль дорог и пытающихся подсесть в проезжающую машину.

Мысли о проститутках помогали отвлечься от мыслей о поганом месте, куда он попал. Куда его привезли сегодня утром сестрица Анна и её муженёк, так же приторно улыбавшиеся, как и мисс Рейчел.

«Гнездо».

Какого хер, Господи, за что?!

Все они тут нежно улыбались ему, а глаза — злые. Темнокожие санитары в зелёных робах, двигавшиеся нарочито плавно. Эта гадюка мисс Рейчел. Доктор-псих, принимавший его в своём кабинете, увешанном дипломами и благодарственными письмами в золочёных рамочках.

А едва только сестрица Анна с Дереком отчалили и он уселся на стул, как случилось это. Плавно двигавшееся санитары наклонились к нему, словно хотели поцеловать или укусить, и крепко прижали его руки к бокам. А док Стиви, так, кажется, звали психа, подкрался сзади и всадил Рику в шею иглу. Потом выдернул шприц и долго стоял, странно усмехаясь — и остальные тоже стояли и глазели на то, как Рик приходит в себя. Да он и не отрубался вовсе, просто сознание на несколько минут замутилось. Но он всё видел — и как стоят санитары-верзилы, будто зелёные столбы, а между ними — старшая медсестра и док с приклеенными улыбками на благостных лицах, похожих на маски. Маска раз и маска два.

— Теперь ты один из наших птенцов, — ласково проговорила мисс Рейчел.

А потом он так же, на раз-два, очутился на койке в «спальне», и всё тот же мелодичный голос объявил над его головой, что наступает время послеобеденного отдыха и выходить в коридор запрещено.

Может, ему всё это просто померещилось? Ведь он же ненормальный. Или же то, чем его накачали, вызвало такие глюки.

Пальцами он нащупывал на своей шее какую-то блямбу — будто бы шишку или кнопку прямо под кожей. Что это могло быть?

На соседней койке калачиком свернулось чьё-то большое тело.

— Эй, ты! — хрипло позвал Рик, приподнимаясь на локте. Белые пластиковые жалюзи на окне были опущены, но на потолке тускло горела лампа, и в этом тусклом свете видно было, что сосед его не шевелится. — Ты вообще там как, живой?

В ответ не раздалось ни звука.

Да и хрен с ним, решил Рик и снова беспокойно ощупал шею. Он понятия не имел, что ему такое вкатили, но, если разобраться, без его согласия никто не имел права этого делать.

Так он и объявил им всем, едва только его и остальных ребят собрали в холле перед столом мисс Рейчел, чтобы раздать лекарства. Соседа его, когда он проснулся, уже не было на койке — значит, либо живой и сам ушёл, либо мёртвый и унесли.

Больница новая, а всё тут такое старомодное. Пластиковое окошко, за ним — медсестра с подносом, уставленным пластиковыми же стаканчиками.

— Объясните мне, что это за таблетки! — громко и чётко потребовал Рик и даже заложил руки за спину, когда медсестра сунула ему его стаканчик. — И объясните, что это за херь вы вкатили мне в шею вчера. Вы не имеете права! Вы должны мне всё объяснять перед тем, как…

— Мы всё объяснили твоим родственникам, Патрик, — ласково прервала его мисс Рейчел. — Они подписали согласие на любые препараты и процедуры, которые будут необходимы для твоего лечения. Выпей лекарство и проходи в общую комнату. Мы будем передавать там добро по кругу.

Рик сперва на миг онемел, потом гневно фыркнул. Добро по кругу, ещё чего! И это убожество сестрица Анна называла лучшими, новейшими методиками лечения? Да она сама крышечкой съехала!

— Ничего подобного, — процедил он. — Я не хочу.

— Чего ты не хочешь, Патрик? — ещё ласковее спросила сестра Рейчел. — Объясни нам. Ты один из наших птенцов, мы внимательно слушаем тебя.

— Никакой я вам не херов птенец! И ничего я не хочу! — гаркнул Рик, чувствуя, как кровь бешено шумит в ушах. Что ему хотелось, так это отломать от стула ножку и вертеться вокруг своей оси, подобно берсерку, отоваривая всех, кто под руку подвернётся. — Нет, я хочу — вернуться домой! То есть выйти отсюда!

Сестра Рейчел покачала белокурой головой:

— Ты уже дома, мальчик мой. Помнишь, мы это обсуждали? Ты в своём Гнезде. Немедленно прими свои таблетки или…

— Или что? — процедил Рик, стискивая кулаки. Краем глаза он уже видел, как к нему спешат, хищно улыбаясь, санитары. Что ж, пускай. Он только радовался возможности наподдать им. В глазах темнело от знакомого прилива ярости, сердце бешено стучало о рёбра.

— Или ты примешь их другим способом, — елейным голосом закончила мисс Рейчел.

* * *

Конечно, они сломали его, они всех ломали, хотя он дрался как чёрт. Но их было больше, и они были сильнее. В конце концов один чернокожий прислужник Старшей Медсестры уселся ему на грудь и зажал нос двумя пальцами, а второй ловко забросил ему таблетки в судорожно раскрывшийся рот. А потом все они стояли и плотоядно ухмылялись, глядя, как новичок давится и кашляет. Но, едва отдышавшись, он заявил, что ни в какую общую комнату не пойдёт, и тогда снова началась буза — его туда втащили и привязали к стулу, вместе с которым он упал на пол, тогда его опять подняли и поставили в общий круг.

— Да вы тут все сумасшедшие, что ли? — прохрипел он, растерянно тряся головой.

— Отнюдь, — Старшая Медсестра и нежно улыбнулась кровавыми губами. – Мы любим тебя и хотим, чтобы ты был с нами.

Мне надо было кое-что объяснить этому новичку, который к тому же стал моим соседом по комнате. Но не сейчас, когда мы все должны были чинно сидеть каждый на своём стуле и изливать душу по очереди, передавая друг другу огромную красную плюшевую подушку в форме сердца. Кроваво-красную, как рот Старшей Медсестры. Все, кроме меня, я же Мато-медведь, медведи не разговаривают, они рычат.

И я громко рычал, когда подошла моя очередь, рычал, сжав подушку в лапах. Я стоял на высоченной красной скале, глядя, как над миром поднимается утреннее солнце-Ви, как золотятся в его лучах верхушки сосен, в которых носятся белки, тоже приветствуя восход, а в лицо мне дует западный ветер. Я рычал и рычал…

— Довольно, Вождь, спасибо, — оборвала меня Старшая Медсестра. — Теперь ты, Билли.

Билли, тощий, мелкий, курносый, страшно заикаясь, краснея и пряча глаза, принялся рассказывать, как мать заставляла его спать, положив руки поверх одеяла. Я перестал его слушать, потому что это было слишком больно, но я видел, что новичок, сдвинув брови, пытливо смотрит на Билли и шевелит губами, будто пытаясь помочь ему произнести каждое с трудом выдавливаемое им слово. Глаза у новичка были серые, и под левым сиял свежий синяк.

— Почему вы не можете научить его говорить? — внезапно и громко спросил он, перебивая Билли. — Господи, да что вы за коновалы такие, вы как в каменном веке. Есть же методики.

— Не хочешь ли на моё место, Патрик? — подняв брови так, что они почти упёрлись в причёску, осведомилась Старшая Медсестра. — Что касается Билли, то он говорит.

Билли тем временем беспомощно переводил взгляд с неё на новичка, его круглые светлые глаза-блюдца медленно наливались слезами. Его сосед Мартин протянул к нему руку, пытаясь вроде как успокоить, но, посмотрев на улыбающееся лицо Старшей Медсестры, тут же опустил.

— Вы это называете «говорит»? — бросил новичок. — Если бы он рассказывал о чём-то хорошем, у него получалось бы куда лучше.

— Что ж, тогда твоя очередь, Патрик, поведать нам о чём-то хорошем, — прервала его Старшая Медсестра, внезапно выхватив у Билли красную «сердечную» подушку и бросив её новичку. Тот рефлекторно сдвинул колени, руки-то у него были прикручены к стулу, но тут же опомнился, дёрнулся, и подушка упала на пол.

— Нечего мне рассказывать, — отрезал он. — Выпустите меня отсюда, мне нужно в туалет.

— Сначала ты расскажешь нам самый запомнившийся эпизод из своего детства, — голос Старшей Медсестры звучал уже не медоточиво, он был как скрип лезвия по стеклу.

Новичок сперва заморгал, он был явно ошарашен, а потом негромко осведомился:

— Вы ебанулись тут все, что ли?

— Ай-я-яй, Патрик, — в очередной раз покачала аккуратной причёской Старшая Медсестра. — Пожалуй, тебе стоит вымыть рот с мылом, как считаешь?

— Выпустите меня! — побагровев, заорал он.

Я снова перестал слушать и смотреть, я был Мато-медведем, таким же свободным, как ветер, я большими прыжками спускался со скалы, на которой стоял, приветствуя Ви-солнце, и ветер ерошил шерсть у меня на загривке, а ноздрями я ловил сладкий запах ягод малины в разогретых солнцем кустах. Я бежал и бежал, прочь отсюда, из этой пропахшей хлоркой комнаты, где прислужники Старшей Медсестры спешили, чтобы взять в болевой захват пытавшегося сорваться со стула парня, а все остальные жалко и испуганно пятились к стенам, выкрашенным грязно-жёлтой масляной краской.

* * *

Когда из динамиков раздался мелодичный голос мисс Рейчел, возвещающий отход пациентов — «птенцов», мать их, — к ночному сну, Рик осторожно вытянулся на своей койке, подтаскивая одеяло до подбородка. Всё тело саднило внутри и снаружи, глаза болели от непролитых слёз унижения и ярости, но он гордился тем, что сумел не зареветь. Сумел поддать всем, кто подвернулся. Во рту всё ещё стоял отвратительный вкус липкого мыла, которым его щедро попотчевали суки-санитары.

Что это такое было?

Ни в одном спецучреждении, где ему доводилось торчать раньше по милости сестрицы Анны, с пациентами так не обращались. В конце концов, он жил в свободной стране, не в Северной же Корее какой-нибудь!

— Послушай, эй! — не вытерпев, позвал он соседа, вновь скорчившегося на койке рядом. — Я знаю, ты не спишь. Ты очутился в этом гадюшнике раньше моего. Когда? И объясни, что тут происходит.

Сосед молчал как убитый. На паршивом «сеансе добра» в общей комнате Рик хорошо разглядел его. Высокий, смуглый, с чёрными волосами, заплетёнными в две косы, с ничего не выражающим лицом и всегда полуприкрытыми глазами, он будто вглядывался куда-то внутрь себя. И ещё он рычал по-медвежьи, прижимая к сердцу красную подушку. Сука Рейчел назвала его Вождём.

Всё, происходящее тут, что-то Рику до боли напоминало, он просто не мог припомнить что, проклятые таблетки туманили разум.

— Вождь, — шёпотом позвал он. — Колись же, давно ты тут? Не молчи, я точно знаю, что ты умеешь говорить, ну или по крайней мере рычать, так что отвечай хоть как, — он натужно усмехнулся.

Кулёк на соседней койке пошевелился, развернулся, и высокий парень, отбросив одеяло, сел на постели. Был он в одних трусах. Лампочка под потолком по-прежнему светила тускло, но так, что можно было разглядеть почти всё вокруг, кроме теней, прятавшихся в углах комнаты.

Рику нравился свет и не нравилась темнота. Он знал, что там может таиться всё что угодно.

— Давно ты в этом вонючем Гнезде обретаешься? — настойчиво повторил он.

Парень, которого мисс Рейчел назвала Вождём, посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и разлепил губы.

— Третий месяц. Я из первой партии, — голос его оказался низким и тихим.

— Из первой партии? — Рик слегка оторопел. — Из первого набора сюда, что ли?

Вождь кивнул и подтвердил:

— Я остался один. Остальные выбыли.

— Куда выбыли? — выпалил Рик, но парень только пожал широкими худыми плечами. Все кости и жилки отчётливо вырисовывались у него под кожей, хоть анатомию учи.

— Почём я знаю. Их постепенно заменяют на новых. Вот ты — новый.

— Угу, я заметил — едко бросил Рик и тоже сел на койке. — Слушай, они всегда здесь так с людьми обращаются? Мне много где пришлось ошиваться, но тут просто пиздец какой-то… Ледяной душ и смирительную рубашку они не практикуют, случаем?

— Душ бывает каждое утро, — тихий голос Вождя по-прежнему был совершенно бесстрастным. — Тебя ведут в душевую, раздевают догола и моют.

— Чего? — Рик в очередной раз обалдел, потом со свистом втянул в себя воздух. — Я сам могу мыться. Я не парализованный и уж, конечно, обойдусь без посторонней помощи. Мне не надо, чтобы какие-то ублюдки на меня пялились и трогали меня.

Вождь снова пожал плечами и безразлично проронил:

— Они сами моют всех.

— Твою мать, это же… какое-то сексуальное домогательство! — голос Рика вибрировал от возмущения и ужаса, но он ничего не мог с этим поделать. — Я… я… мне надо позвонить!

— У тебя забрали мобилу, забыл? — сосед провел рукой по собранным в косы волосам. — Звонить домой можно раз в неделю под присмотром Старшей Медсестры из кабинета дока Стиви или из её кабинета. И если ты думаешь, что тебя кто-то будет слушать на том конце сети (провода?) , ты очень ошибаешься. Очень, — он впервые посмотрел прямо в ошалелое лицо Рика. — Билли, например, сюда сдала его собственная мать. Мартина — вся его семья. Меня — совет нашего племени. А тебя кто?

— Моя сестра, Анна, — проглотив слюну, ответил Рик — не сразу. Всё, что он слышал, было так дико, что он не верил своим ушам. — А… а почему тебя сдали?

Парень моргнул и на миг отвёл глаза.

— Я — Мато, медведь, — невнятно пробормотал он. — Неважно. Важно то, что ты теперь здесь и подчиняешься их правилам. Правилам Старшей Медсестры.

— Я не подчиняюсь, — зашипел Рик, сжимая и разжимая кулаки. — Слышишь, Вождь?! Я. Не. Подчиняюсь.

— Тебе придётся, — Вождь слышал, но не слушал. — Иначе…

— Иначе что? — яростно выдохнул Рик.

— Иначе познакомишься с электрошоком.

* * *

За эти три месяца я впервые встретил такого упрямого и гордого зверя, каким был этот Патрик, или Рик, он попросил называть себя Рик, и, когда я рычал в своей душевой в руках прислужников, потому что был Мато, медведь, купающийся в водопаде, и брызги воды радугой вставали у меня за спиной, он тоже рычал и выл за стенкой. Но совсем по-другому: он бешено сыпал ругательствами, половину из которых я раньше не слышал и плохо понимал. Им пришлось связать его, прежде чем вымыть, и я увидел его снова в палате — голого и мокрого до кишок, ему не дали даже полотенца, как мне, так и волокли по коридору в чём мать родила. Он уже не орал, а едва хрипел надорванным от воплей и ругательств горлом.

Прислужники швырнули его на койку и вышли. Руки у него всё ещё были скручены сзади.

— Развяжи меня, Вождь, — процедил он, сползая с койки и поворачиваясь ко мне спиной. Тощей спиной и тощим задом, отчасти прикрытым связанными кистями рук.

— Не могу, это не по правилам, — пробормотал я, хотя мне хотелось зажмуриться от стыда, особенно когда он вдруг повернул голову и посмотрел на меня через плечо — не злобно, а как-то грустно.

— Они тебя сломали, — заключил он почти шёпотом.

Так оно и было, но у меня язык не повернулся подтвердить, я только сказал:

— Они и тебя сломают.

— Хер им, — бешено выдохнул он, раздувая ноздри.

— Ты здесь всего два дня, — напомнил я, и, конечно же, после второй драки на следующее утро за ним пришли, чтобы отвести его в кабинет электрошоковой терапии, а он снова дрался и выл как зверь, но куда ему было, такому худосочному, против троих прислужников. Старшая Медсестра стояла и глядела на катавшийся по полу клубок из тел с настоящим блаженством на оплывшем лице, пока не поймала мой взгляд. Я попытался увернуться от него, но она пригвоздила меня им к потёртому, в разводах, линолеуму и подошла поближе, стуча каблуками — цок-цок-цок. Каждое «цок» выжигало дырку у меня в мозгу — дырку с обожжёнными краями, постепенно заполняющуюся кровью. Она подошла вплотную и заглянула мне в глаза.

— Ты и вполовину не так интересен, как он, — презрительно выплюнула она, повернулась и снова в упор уставилась на Рика, которого подняли с пола и поволокли прочь по коридору.

Я знал, каким его вернут в палату — связанным, без сознания и обделавшимся. Все обделываются. И таким его оставят лежать на койке до следующего утра, пока не поволокут в душевую.

Так и случилось: несло от него знатно, когда его свалили на койку, как мешок, и ушли, гнусно посмеиваясь: все трое прислужников и Старшая Медсестра.

Я сел на край его постели и поглядел в серое заострившееся лицо. Тёмно-русые волосы прилипли у него ко лбу, глаза ввалились, казалось, что ему не шестнадцать или сколько там ему было лет, а все девяносто.

Но он медленно поднял веки и посмотрел на меня в ответ.

И сказал:

— Хай, Медведь. Мато.

Вот что он сказал.

Я почувствовал, что у меня в горле встаёт комок. А он всё глядел на меня своими проницательными живыми глазами, теперь-то я точно видел, что ему не девяносто лет, это уж точно, и что все эти крысы не сломали его.

— Привет, Чакси, Волк, — отозвался я. Я никогда ещё не встречал человека, которому бы так подходило это имя.

— Какие новости в нашем гадюшнике, то есть, прости, Гнезде? — хрипло спросил он, выпрастывая руку из-под простыни, которой был укрыт. — Меня не было неделю, наверное. По крайней мере, похоже на то. И я воняю, как куча дерьма на заднем дворе.

Я невольно ухмыльнулся.

— Тебя не было три часа: десять минут на процедуру и остальное на отходняк, чтобы они убедились, что ты не трупак. Воняешь ты будь здоров.

— Можешь отвести меня в душ? — попросил он. — Я кучей дерьма валяться не собираюсь.

Я открыл было рот, чтобы сообщить, что это не по правилам и что нас загонят обратно в палату, когда увидят, как мы ползём по коридору, но не сказал. Стоило рискнуть. Я поднял его на руки, всё ещё завёрнутого в грязную простыню, я был Мато, медведь, легко несущий в зубах своего медвежонка, нет, своего друга, Волка-Чакси, которому досталось от охотников, он попал в капкан, в ловчую яму, но теперь всё кончилось, всё прошло, и мы спешили к моему заветному водопаду.

Нас никто не остановил. Это было поразительно, но мы прошли через весь коридор и свернули за угол к душевой, и никто нам не встретился: ни Старшая Медсестра, ни её прислужники, ни другие болящие. Это было очень, очень странно.

* * *

Рик фыркал под душем, смывая с себя воспоминания об унижении и белой слепящей боли, проткнувшей ему в голову и сердце в кабинете с электрошоком.

— Эй! — крикнул он Медведю, высунувшись из-за белой пластиковой занавески. — Зато у меня все мозги прочистились! — Он прыснул и сквозь смех выдавил: — Я даже помню, в каком году в Америке, мать их, высадились отцы пи… пилигримы… — от смеха у него заплетался язык, но башка и в самом деле стала удивительно ясной.

— В каком же? — невозмутимо поинтересовался Медведь, и они захохотали уже вместе, хотя смеяться было особо не над чем, им стоило биться в истерике, биться головами о стены, биться, как мотыльки в оконное стекло в тщетных попытках вырваться наружу. «А вот хрена», — торжествующе подумал Рик.

Кроме того, он больше не был Риком, Патриком Донелли, он теперь был Чакси-Волк!

Он испустил воинственный клич, эхом разнёсшийся по душевой, нимало не заботясь, что его могут услышать санитары, и объявил:

— В тыща шестьсот двадцатом. Уйму лет назад. Ты и правда из краснокожих, Медведь?

Вождь степенно кивнул.

— А из какого племени? — живо поинтересовался Рик.

— Оглала, — неохотно вымолвил тот и после паузы в свой черёд спросил: — Тебя почему сюда законопатили? Ты же не выглядишь психом.

Рик запрокинул мокрую голову — с волос на спину капало — и снова расхохотался:

— Это я-то? Да брось. Я же бешеный, не видишь? Я дерусь. Всегда дрался. У меня повышенная возбудимость, повышенная агрессивность, расстройство аутического спектра, бла-бла-бла... Так они говорят.

Медведь задумчиво почесал макушку, а Рик прибавил:

— Это ладно, но почему они меня не обследуют? В других местах сразу начинают глушить разными тестированиями и опросниками. А тут им этого как будто и не надо. Тебя обследовали?

— Я не помню, — честно сознался Медведь, нахмурив чёрные брови. — У меня с башкой нехорошо.

Они снова хохотнули, но уже невесело.

— Ладно, — бодро вымолвил Рик и содрал с крючков пластиковую занавеску. — Ладно. Голым шляться не буду, хватит уже трясти мудями по коридору. Пошли, может, вернёмся незаметно.

Тогда-то всё и случилось — едва только они вышли из душевой.

* * *

За углом кто-то тихо болтал, и, вслушавшись, я узнал голос одного из чернокожих прислужников, толстого и гнусного, кажется, его звали Сэм Деверо. Мы с Волком замерли на пороге душевой, бесшумно отступая назад, потому что они нас ещё не заметили, мы были как два зверя, настороженно вытянувших шеи, два загнанных охотниками зверя возле ручья, мы готовы были дать дёру во все лопатки, только вот куда?

А Сэм Деверо сказал своему напарнику вот что:

— Мисс Рейчел не велела их трогать. Мисс Рейчел сказала — пусть пока делают что хотят. Она сказала — зрители голосуют за эту пару, эти двое набирают рейтинг.

Его собеседник что-то неразборчиво пробормотал, и мы услышали удаляющиеся шаги.

Мы с Волком продолжали стоять, вцепившись друг в друга, потом переглянулись: глаза у Волка стали громадными, но он беззвучно приложил палец к губам, и мы пошли, крадучись, вдоль выкрашенных белой краской стен обратно к нашей палате и юркнули туда, как звери в берлогу под выворотнем.

Там Волк отыскал своё барахлишко, которое с него содрали, прежде чем отправить на электрошок, а мы забыли прихватить в душевую, натянул больничную распашонку и штаны и поманил меня к себе пальцем, забираясь на кровать под пластиковую занавеску. Это точно стало как берлога, как наше собственное убежище, и он заговорил, почти прижимаясь губами к моему уху — этот щекочущий шёпот поднимал дыбом волоски у меня на шее:

— Ты слышал, про что они толковали, мне не померещилась? Чёртова сестра Рейчел действительно не велела нас трогать, потому что зрители голосуют за нашу пару? — глаза его блестели в полумраке пластиковой палатки. — Мне не послышалось, они и правда такое сказали?

Я кивнул.

— Ты понимаешь, что это значит?

Я помотал головой.

— Гос-споди! — с досадой бросил он, и я почувствовал себя виноватым, даже голову в плечи втянул, а он, заметив это, снова придвинулся ближе и пробормотал: — Ладно, извини. Извини, Медведь, но ты что, никогда не смотрел всякие шоу по телику? Реалити-шоу, имею я в виду, где разные команды или отдельные чуваки делают что-то такое, что нравится зрителям, и все голосуют за того или за другого чувака или пару, а те, кто им не нравится, вылетает из игры?

Я снова помотал головой, я действительно не понимал, о чём он толкует, потому что у нас в доме, когда я ещё жил в резервации, телевизора не было, а всё, что мне удавалось посмотреть у соседей, когда я приходил к их пацану, Уэсу, были бейсбольные матчи.

— Я понял, почему тут всё такое странное и ненормальное, почему они с нами так обращаются, — торжествующе зашептал Волк, снова приникая тёплыми губами к моему уху. — Они снимают нас. Всё время снимают на камеры, а потом показывают по телевизору. В реалити-шоу! — голос его дрожал и срывался, его и самого трясло, как в лихорадке. — Вот гады! Вот гады! И эти гады, мои родные, они меня сюда продали, они знали! — пальцы, которыми он вцепился мне в руку, были горячими, как будто у него и правда была температура, он подтянул к груди костлявые колени и требовательно смотрел на меня. — Ты понял? Тебя тоже продали!

— Подожди, — зашептал я, медленно подбирая слова. — Ты думаешь, нас всё время кто-то снимает, а потом показывает по телику?

Он затряс головой:

— Да! Именно поэтому с нами тут так обходятся. Чтобы тем сучарам смотреть было поинтереснее на наше ебучее Гнездо, понимаешь? Всё тут не настоящее, это просто декорации. Тут даже и врачей настоящих, наверное, нет!

— Слушай, слушай, — заторопился я, — но зачем? Кто захочет смотреть на таких, как мы?

Он гневно скривил губы:

— Да брось! Смотреть, как голых пацанов моют, таскают по коридору, пихают в них таблетки, унижают? Да таких ублюдков, которые захотят на это пялиться, до хера и больше!

Голова у меня пошла кругом. Я всё ещё не мог до конца понять, про что он толкует, но вспомнил одну передачку, которую мне тоже удалось посмотреть, — там камеру подвесили прямо над клеткой, где держали лисят, и отсняли то, чем занимается лисья семья, которая жила в этой клетке: как лисята вылезают на солнышко, гоняются за мухами, закапывают свои говешки…

— Что же делать? — растерянно спросил я. Спросил такого же, как сам, зверя, сидящего рядом со мною — не в берлоге, а в пластиковом мешке, в пластиковой ловушке, за тонкими стенками которой был мир, жадно пялившийся на нас, и чем нам было больнее или страшнее, тем этому миру было интереснее.

Волк внимательно посмотрел на меня и ответил:

— Я не знаю, Медведь. Они, возможно, и сейчас нас слышат, хотя это вряд ли. Я бы на их месте не давал бы нам вот так сидеть, потому что, если они нас не видят и не слышат, тогда им просто нечего показывать.

Он оказался прав: свет лампы, постоянно горевший у нас над головами, стал более ярким, пронизав пластик палатки, будто каким-то электронным суперлучом, загрохотали ботинки прислужников Старшей Медсестры, и они, все трое, ворвались в комнату, распахнув дверь так, что та ударилась об стену. Они ворвались, отрывисто лая слова команд: «Разойтись по койкам!», «Всем спать!» и всё такое, а потом мне в ляжку вонзилась игла, и я больше ничего и никого не видел.

* * *

Рик сразу осознал, что ему снова что-то вкатили, когда с трудом разлепил веки. Рот пересох, голова адово болела и кружилась. Руки, когда он вытянул их над собой, тряслись, как желе. Но его хотя бы не привязали, и на том спасибо.

Ему стало интересно, где же здесь камеры. Этот интерес пробился сквозь жёлтый мерцающий туман, царивший у него в мозгу, и заставил шевелиться. Он повернулся набок и с беспокойством взглянул на койку своего соседа. Медведь лежал на спине и не шевелился. Но потом Рик с замиранием сердца заметил, что одеяло у него на груди вздымается от мерного дыхания. Он был здоровенным, как настоящий медведь, этот парень, тепло подумал Рик.

Итак, где тут можно поставить камеры? Он медленно обвёл взглядом палату, нет, тюрьму. Реалити-шоу про психушку, вот же уроды! Рик не сомневался, что его догадка верна; по крайней мере, это объясняло все странности, которые здесь происходили, ну или почти все. Если бы он был режиссёром этого сраного шоу, он поставил бы камеры в потолке по углам для лучшего обзора, ну и, конечно, выдал бы их «санитарам» и «докторам» — чтобы снимали с ближней дистанции, но незаметно для пациентов.

Сколько же человек прошло через это шоу, и почему он раньше не видел ничего эдакого. Он вдруг догадался, что подобная херь могла распространяться по подписке, по платным каналам. Его сестра и её муж никогда такими не пользовались, считали, что это дорого. Зато сейчас небось смотрят вволю, злобно подумал Рик и показал потолку средний палец. Потом осторожно сел на койке. По голове будто молотком били. Он поморщился, ощупав её руками: вроде была на месте.

Что же им делать? Он уже и в мыслях не отделял себя от Медведя. Подчиниться этому сраному порядку, сделать вид, что они ничего не поняли, — всё в нём восставало от такой мысли. Бежать? Как? Куда? Он не сомневался, что, вернись он к сестре, а Медведь — в резервацию, их обоих немедля отправили бы обратно в Гнездо. Ведь тогда эти гады лишились бы своего бабла, а зрители — зрелища. Если дела и в самом деле обстоят именно так, не имело смысла требовать телефон для связи с родными или что-то в этом духе. Помощи от семьи никому из них было бы не дождаться.

Он внезапно вспомнил, что Медведь говорил: его, мол, сюда сдали не родичи, а совет племени. Следовало бы расспросить его поподробнее. Рику в очередной раз показалось, что он что-то упускает в происходящем. Что-то очень важное.

Он поднялся с койки и подошёл к окну. Оно было затянуто снаружи проволочной сеткой, как и другие окна, что он успел увидеть в этом гадюшнике. В Гнезде. По крайней мере, в комнате для общего сбора, в душевой, в кабинете для электрошоковой, мать их, терапии, было именно так.

Кабинет сестры Рейчел? Кабинет дока?

Он не помнил.

Но это можно было бы проверить.

Конечно, камеры стояли и там. Мать их, камеры здесь наверняка были понатыканы повсюду.

Господи, он не знал, что делать! Рассказать всё другим ребятам? Но это же были чистые овощи, стадо послушных блеющих овец без малейшей тяги к сопротивлению, эта тяга была из них выбита, выжжена, потому-то их постепенно заменяли на других, сообразил Рик. Стать таким же, как они, покорно ждать своей участи, тогда рано или поздно их с Медведем выпустят?

Нет!

Никогда!

Должно быть, он и в самом деле девиант.

Мелодичный голос суки-Рейчел из динамиков позвал их на обед. Выходит, они с Медведем пропустили чёртово мытьё, завтрак, утренний приём лекарств. Прекрасно. Но в любом случае их ждали обеденные таблетки.

Он растолкал Медведя, дождался, пока у того из карих глаз исчезнет белёсая муть, и прижался губами к его уху:

— Не пей их сраные таблетки. Сделай вид, что пьёшь, прячь за щеку или под язык, а потом выплюнь в кулак и выброси.

— Они проверяют, — еле слышно возразил Медведь.

— Не найдут, — уверенно сказал Рик. — Вот увидишь.

Он поставил себя на место режиссёров этого грёбаного шоу. Ведь им же надо, чтобы там было побольше событий. Увидев, что два девианта, две их, ебать-копать, звезды что-то мудрят с таблетками, он дал бы команду не мешать им и посмотреть, что получится. Ведь их тут на самом деле не лечили! Никого из них.

Вышло всё так, как Рик и рассчитывал. Таблетки он не проглотил, а спрятал под язык, который старательно высунул, проходя перед чернокожим санитаром. Взгляд у этого урода был непроницаемым. Рик оглянулся на Медведя — тот сделал то же самое.

Что дальше? Их в очередной раз собрали в общей комнате для групповой терапии, ах, простите, для «сеанса добра». Вошла мисс Рейчел, цокая каблуками — как она умудрялась это делать, если тут повсюду был линолеум? Рик не представлял. Она величаво опустилась на свой стул, одёргивая узкую юбку, и мягко оглядела всех поочерёдно. Ребята ёжились и втягивали головы в плечи под этим взглядом. Некоторые что-то невнятно бормотали себе под нос. Медведь вообще глядел в пол, а Рик — Рик посмотрел на дверь, которая вела из общей комнаты как раз в кабинет этой старой суки, что сейчас так приторно улыбалась всем кровавыми губами и кивала белокурой, тщательно уложенной причёской.

Ослепительная догадка вдруг молнией вспыхнула у Рика в мозгу — так ярко, что он стиснул зубы, чтобы не выдать себя.

Он понял.

Он всё понял.

Следовало немедля это проверить.

Не раздумывая, он выхватил у заики-Билли, сидевшего напротив, уродливую плюшевую подушку-сердце и сжал её в руках. Посмотрел в блёклые голубые глаза мисс Рейчел — что, они не могли ей цветные синие линзы поставить, что ли?

— В чём дело, Патрик? — тепло улыбнулась она всеми своими фарфоровыми зубами, но улыбка вовсе не коснулась глаз, в которых забрезжило беспокойство и острый хищный интерес. — Ты хочешь сегодня начать? Пожалуйста, я очень рада.

Рик едва не закричал. На него накатывал боевой азарт, приливной волной вскипал в крови. Но он заставил себя говорить как можно более спокойно:

— Я в детстве… ну, когда был маленький, — он коротко усмехнулся, — посмотрел один фильм. Давно. И уже тогда этот фильм был очень старый, но знаменитый. Там играли известные актёры, и он мне очень понравился. По правде сказать, он меня просто ошарашил. Оглушил, как обухом по башке, — он замолчал, оглянувшись на Медведя, который уставился на него в упор. Все они уставились.

— Что же это был за фильм, Патрик? — благожелательно осведомилась мисс Рейчел. — И почему он произвёл на тебя такое впечатление? Продолжай, нам очень интересно.

Да, им было интересно, ещё как. Круглые кляксы глаз на бледных оладьях лиц, обращённых к нему.

— Это был фильм про психушку, — чётко проговорил Рик. — Там были овощи, просто овощи, а не люди, запуганные до потери сознания. Их запугивала медсестра, её звали мисс Рэтчед. Пытала их электрошоком, манипулировала ими. И ещё там был один индеец, притворявшийся глухонемым, его звали Вождь, они сделали его уборщиком, они глумились над ним, называли Шваброй. — Он передохнул. — И был один парень, его прислали туда из тюрьмы для освидетельствования, и он решил разрушить все эти сволочные порядки. Его звали Патрик Макмерфи. А фильм назывался «Над кукушкиным гнездом». Ничего не напоминает?

— А что мне это должно напоминать, Патрик? — высоко подняла брови мисс Рейчел, сестра Рэтчед, мать её, чьё лицо более чем когда-либо начало походить на напудренную маску.

— Всю творящуюся здесь херню, — отчеканил он, видя, как сужаются у этой суки зрачки. — Вы снимаете здесь шоу и показываете его толпе мудил, — он снова обвёл взглядом каждого из заворожённо уставившихся на него ребят, — вы измываетесь над нами им на потеху, но им требовалось что поострее, и вот я сгодился, правда? — Он с шумом перевёл дыхание. — Но по-вашему не будет!

— Нас снимают в шоу? — пролепетал Билли, потерянно озираясь по сторонам. — Всё это время?

— Он бредит, Билли, не обращай внимания, — ласково проворковала мисс Рейчел, приподнимаясь со своего места, и в этот момент Рик изо всех сил запустил в её ухоженное, тщательно накрашенное лицо плюшевой подушкой.

Медсестра на миг потеряла равновесие и беспомощно замахала руками, как курица, тщетно пытающаяся взлететь, и всё-таки плюхнулась на задницу. Рик кинулся вперёд, но не на неё, а к дверям в общую комнату, молниеносно заперев их изнутри. Всё-таки в настоящей психушке им бы так не повезло, там все замки были бы электронными, открывающимися с карточки, машинально подумал Рик. Он схватил ошарашенного Медведя за руку, волоча его за собой в кабинет мисс Рейчел, пока из холла снаружи в дверь общей комнаты ломились санитары.

— Вы показывали нас по телевизору? Ме-меня, — пробормотал Билли, продолжая изумлённо озираться, как заблудившийся в лесу ребёнок. — Меня?!

Его рука вдруг взметнулась, и он вцепился старший медсестре в волосы. Её белокурая, прекрасно уложенная причёска осталась у него в пальцах. Это был парик! Парик, мать его!

Кто-то из ребят засвистел, кто-то захохотал и захлопал, а Билли вдруг выхватил откуда-то зажигалку, и все расступились, и среди всего этого гама и грохота Рик и Медведь проскользнули в кабинет мисс Рейчел и заперли за собой дверь.

* * *

Шум, царивший в общей комнате, сразу будто ножом отрезало, и я оцепенело наблюдал, как Волк бросился к окну, выдохнув только:

— Ага, я так и думал, сетки нет. Помоги мне!

И я был словно Мато-медведь, стоящий на скале, нет, я сам стал скалой, красной громадной скалой, а он ловко карабкался на меня, направляя из угла в угол кабинета, и выдирал потолочные панели найденным на столе канцелярским ножом, выдирал вместе с крохотными камерами, у которых беспомощно гасли их злобные красные глазки.

— В том фильме Патрик умирает, — с болью выдохнул Волк, спрыгивая наконец на пол. — Вернее, Вождь убивает его, душит подушкой. Они дружили, как мы.

Я даже покачнулся:

— Но почему?!

— Потому что Патрику сделали лоботомию, — он провёл большим пальцем по лбу, будто показывая, как это произошло. — Вырезали ему мозги. Понимаешь? Тому до конца жизни предстояло мычать и мочиться под себя. Вождь этого не стерпел. Он задушил своего друга, а потом вышиб окно, спрыгнул вниз и убежал в горы. Вот так кончается этот фильм.

Глаза его были как чёрные провалы, как бездонные озёра, губы дёргались, когда он выпалил:

— Я лучше сам умру.

— Наш фильм так не закончится, — сипло возразил я. — Отойди-ка.

Окно вылетело вместе с рамой с первого же удара, когда я метнул в него тяжеленную тумбочку из красного дерева, стоявшую возле письменного стола. Снаружи, оказывается, уже стемнело.

И мы спрыгнули вниз. Прямо на забор, прямо на колючки, обмотавшись пурпурными бархатными занавесями, сдёрнутыми с этого чёртова окна.

— Почему они нас не ловят?! — задыхаясь, выпалил я. Мы бежали, бежали изо всех сил — по старой грунтовке к холмам, черневшим вдали в неясном свете Луны-Ханви, и на дороге не было ни одной машины. Ни единой!

Почему сюда не катят полицейские?

— Потому что они нас всё ещё снимают! — Рик оскалился, как настоящий волк, зубы его блестели в темноте. — Я же говорю тебе, что это бесполезно! Они снимают… я не знаю, как они это делают, но они прямо сейчас смотрят, все эти мудилы смотрят, как мы бежим тут… а потом будут смотреть, как нас поймают! — Он остановился, уперевшись руками в колени, и надорванно выдохнул, повернув ко мне растрёпанную голову. — Всё бесполезно, Медведь.

В руке его сверкнул нож, и он поднёс его к своему горлу.

— Нет! — заорал я во весь голос. — Подожди! Дай мне! Отдай же!

Я выхватил у него нож, блестящий и острый, и вдруг успокоился. Я точно знал, что нам сейчас нужно сделать, чтобы уйти отсюда.

Я нашарил у себя на шее под кожей твёрдую горошину, которая появилась там, когда я попал в Гнездо. Она была в опасной близости от становой жилы, но я полосовал её лезвием, стиснув зубы, пока не вырвал вместе с куском собственной плоти. Кровь заливала мне пальцы и капала вниз.

— Это чип, — прошептал Волк, ошалело глядя на меня. — Это чёртов чип! Или камера. Дай сюда!

Он протянул руку за ножом, но я не позволил ему кромсать себя вслепую, я сделал это сам, быстро и почти нежно вскрыв его белую кожу, и теперь уже вниз капала, смешиваясь, наша общая кровь. Капала на землю, которая теперь принадлежала мне.

Нам обоим.

Навсегда.

Я откинул голову и зарычал. И мне вторил вой Волка.

Позади нас, за поворотом, в небо поднимался сизый слоистый дымок. Пахло гарью.

* * *

«Пожар, произошедший вчера вечером на севере штата в одной из частных психиатрических лечебниц для несовершеннолетних, почти полностью её уничтожил. Среди пациентов и персонала жертв нет, двое подростков пропали без вести. В ситуации разбираются соответствующие федеральные службы. Пациенты распределены по другим специализированным учреждениям и проходят обследование.

И в заключение: в стороне от федерального шоссе несколькими водителями замечены два крупных зверя, быстро продвигавшихся в сторону Чёрных гор. Свидетели уверяют, что это медведь-гризли и необычайно крупный волк».

@темы: фики, американские тексты, ФБ-22, индейцы

@темы: приколы, видео

Название: Ладонь на стене
Автор: sillvercat для fandom Russian original 2022
Бета: Xenya-m
Канон: ориджинал
Размер: миди, 14660 слов
Пейринг/Персонажи: Игнат Сёмин (Сёма), Фёдор Иванов (Гризли), Толян Охрименко (Рыжий), Энтони Хиггинс, отец Александр, Марфа Петровна, Николай Иванович и другие жители таёжного города К.
Категория: джен, упоминается гет
Жанр: детектив, мистика, драма, юмор, повседневность, немного хоррора
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Таёжный город К. — совершенно фантастическое место: там менты цитируют классиков, а на стажировку к ним в райотдел прибывает по обмену не кто-нибудь, а инспектор Скотланд-Ярда... который оказывается замешан в ещё более фантастических событиях.
Примечание: Время действия — начало 90-х; автора вдохновили «Записки старого опера», размещённые в Сети, и он выдвинул свою версию случившегося. Упоминаются события, произошедшие в сюжете мини команды Захолустья-2020 «Пёс на стене»; разрешение на публикацию получено.
Текст является приветом для команды Британских детективов.
Предупреждение: немного ненормативной лексики, упоминание насилия, немного крови
Ссылка: тут

* * *

Огромный пёс, чей силуэт был процарапан неизвестно кем на стене четвёртого подъезда дома 34 по улице Таёжной, широко зевнул и закрыл клыкастую пасть. Он сделал здесь всё, что мог. Вернее, сделало то тёмное, зыбкое и невероятно сильное, что стояло за ним..

* * *

Сначала в кабинете оперуполномоченных райотдела милиции таёжного города К. появились козлы. Нет, не те козлы, не полевые, то есть не бородатые и вредные, с рогами и копытами, а грубо сколоченные из занозистых досок и предназначенные для того, чтобы, стоя на них, возюкать кистью с побелкой по потолку. Внесли их две насупленные круглобокие тётки в синих застиранных комбинезонах и низко надвинутых цветастых косынках. Тётки безапелляционно скомандовали:

— А ну-ка, мужики, бумаги свои приберите, сейчас будете столы выносить и шкафы сдвигать. Ремонт. Побелка и обои.

Поименованные «мужики», то есть оба опера, в чьём распоряжении находился кабинет, Толян Охрименко по прозвищу Рыжий (был он действительно рыж и веснушчат) и Игнат Сёмин по прозвищу Сёма, мягко говоря, удивились. Ещё вчера ни о каком ремонте никто и не заикался, а тут эвон какое счастье привалило.

Сёма обрёл дар речи и возмущённо осведомился, ероша коротко стриженную русую макушку:

— Это кто сказал?

— Это я сказал, — прогудел, вдвигаясь в дверной проём и заполняя его своими могучими плечищами, старший оперуполномоченный, капитан милиции Фёдор Иванович Иванов, а попросту Гризли, чьё прозвище в полной мере характеризовало его внешность. — Срочный ремонт. Эти прекрасные дамы, — он слегка поклонился в сторону зардевшихся тёток, — будут ликвидировать ваш бардак. А вы пока бумаги разбирайте, да поживее. И не смейте мне тут возгудать, засранцы.

Грозно нахмуренные брови Гризли махом лишили обоих подчинённых всякой охоты возгудать.

— А что случилось-то? — кротко осведомился Толян, принимаясь вяло распихивать бумаги по картонным папкам и скоросшивателям.

Он отлично понимал: ни с того ни с сего начальство ремонт в кабинете, не видавшем эдакой роскоши со времён 25-го съезда КПСС, затевать не будет. Родимое государство не выдавало операм даже проездных на автобус. А тут нате вам — побелка, обои, козлы, тётки… Что-то в лесу сдохло, не иначе. Что-то большое, прямо-таки гигантское, вроде динозавра из фильма «Парк юрского периода», на который Сёма водил свою подружку Светку.

— Московская проверка? — ахнул он, хлопнув себя по лбу, и даже отвлёкся на миг от процесса складывания папок в стопку. Впрочем, стопка уже угрожающе раскачивалась и собиралась съехать со стола.

Гризли мрачно на него покосился, забрал папки и старательно затолкал их на полку ближайшего шкафа.

— Не-а, — вместо него ответил товарищу Толян. — Если бы московская или хотя бы краевая, мы бы тут… а, — он загнул указательный палец, — ночевали и бэ — сейчас бы все эти дела шерстили, которые в шкаф запихиваем.

— Молоток, — устало похвалил его Гризли. — Аналитик с большой буквы «А». Нет, всё немного лучше, хотя это как сказать. К нам едет детектив из Скотланд-Ярда по обмену. Инспектор из управления по борьбе с преступностью Энтони Хиггинс. Что-то навроде гуманитарной помощи нам окажет, сирым и убогим.

— Че-го?! — Толян, ушам своим не поверив, обалдело переглянулся с Сёмой.

— Того. Инспектор, говорю, по программе обмена. Они к нам, мы к ним. По-нашему шпрехает не очень, поэтому дела не шерстим, он всё равно в них нихера… — Гризли покосился на тёток, навостривших уши, но старательно размешивавших известковую бурду в ведре, — ничего не петрит.

— Товарищ капитан, — вскинул брови Сёма, — сегодня не первое апреля, а вовсе даже девятнадцатое мая. День пионерии.

— Пионерия тут ни при чём, — отрубил Гризли. — Согласно новым веяниям, товарищ… то есть господин инспектор будет проходить у нас короткую стажировку. Слава те господи, всего неделю.

— По обмену, так? — Толян, подтверждая гордое звание «Аналитика», ухватил в ориентировке старшего по званию самое главное. — А кого меняем-то? Ну в смысле, он к нам, а к ним кто?

— Конь в пальто, — злорадно ответствовал Гризли, принимаясь раскачивать шкаф, чтобы сдвинуть его с места и затолкать в угол. Шкаф прирос к полу и поддаваться не желал. — Не вы, орлики, и не я, так что не мылься, мыться не придётся. Москва с ними будет меняться… или уже поменялась. Чего стоим, кого ждём? Давайте толкайте с другой стороны.

— Ну во-от… — разочарованно протянул Толян, примериваясь к шкафу. — Как всегда, на нашем горбу в рай въезжают. То есть, наоборот, выезжают. Несправедливо.

— А ты чего-то другого ждал? — ехидно осведомился Гризли, вылезая из угла и старательно отряхивая ладони: шкаф оказался весь в пыли и паутине. — Наша с вами задача — продемонстрировать господину инспектору таёжную экзотику, показать методы нашей работы с наилучшей стороны и… — он воздел кверху толстый указательный палец, — что ещё? Ну, глагольте, ироды!

— И научить его пить водку! — радостно подхватил Толян. — Ну или коньяк. Армянский, пять звёздочек. Или хотя бы три звёздочки.

— И ругаться матом, — не остался в стороне от обсуждения Сёма.

— И проследить, чтобы этот Скотланд, чёрт его дери, Ярд в какую-нибудь жопу не угодил, — свирепо прорычал начальник. — Чтоб и волосок с его напомаженной головы не упал. Ясно вам, долбо… обалдуи?

Сёме ни черта не было ясно. Как демонстрировать экзотические и наилучшие методы работы и при этом держаться подальше от жопы, под коей Гризли подразумевал, конечно же, перестрелки и всякие бандитские разборки? Хотелось верить, что за неделю пребывания загадочного инспектора на территории райотдела ничего подобного не произойдёт, но мало ли…

— А жить он где будет? — спохватился Сёма. — В нашей общаге?

— Да ты что! — замахал руками Гризли. — Там только мы выжить можем. Где все московские шишки останавливаются, там и он будет.

— В «Восходе», что ли? — Толян в очередной раз озадаченно переглянулся с Сёмой. — Надо оттуда шалав на недельку того… попросить, а то как-то неудобно.

— Да что у них в Англии, проституток нет, что ли? — проворчал Гризли.

— Действительно, пускай привезёт отсюда наш родной экзотический таёжный трипак! — заржал бессердечный Сёма. — Ты ему просигнализируй, Фёдор Иваныч, пусть ящик резины с собой захватит, у нас с этим проблемы, сам знаешь.

— Шипованной! — подхватил Толян, которого было хлебом не корми, дай только зубы помыть.

Гризли мрачно показал зарвавшимся подчинённым пудовый кулак и возгласил, сдвигая с места хлипкий письменный стол, откуда немедля вывалились два ящика, усеяв всё вокруг россыпью мелкой канцелярии и обёрток из-под «сникерсов».

— Хорош болтать! Займите его работой по гланды, авось и сами начнёте шевелиться! Оглоеды! Срач до потолка развели!

— Какой работой-то, товарищ капитан? Ну какой работой? — заканючил Рыжий, искренне недоумевая. — Ты же сам сказал: туда не ходи, сюда не ходи, снег башка попадёт, совсем мёртвый будешь.

— А звание у него какое? — спохватился Сёма. — Он офицер ихний или просто какой-нибудь… эм… констебль? — вспомнил он книжки Конан Дойля.

— Инспектор, — буркнул Гризли, — соответствует нашему лейтенанту, то есть вам, олухи.

— А почему ты, Фёдор Иваныч, сказал, что у него голова напомаженная? — не унимался Толян. — Он что, из этих самых? — и он выразительно подвигал бровями. — Пусть даже и офицер полиции. У них там в ихней растленной Европе небось всё можно?

— Иди нахуй, — одними губами, старательно артикулируя, произнёс потерявший остатки терпения Гризли, и опера, поняв, что ещё немного — и они нарвутся, послушно принялись подбирать с пола вывалившийся срач. Тётки ехидно хихикнули и полезли на козлы. Оставалось надеяться, что к концу рабочего дня к приёму высокого гостя всё будет готово — по крайней мере, обои успеют просохнуть и не сползут со стен.

Не сползли.

* * *

Инспектор знаменитого английского Скотланд-Ярда Энтони Хиггинс оказался мелким, довольно щуплым, двадцати пяти лет от роду, в таких же, как у оперов, простецких джинсах, рубахе и куртке. И его белобрысая голова вовсе не была напомажена. Сопровождающий его капитан «из края», как принято было говорить у них в городе, то есть из краевой столицы, с превеликим облегчением сдал своего подопечного на руки райотделу, нудно проинструктировал Гризли, как надлежит себя вести со столь неудобоваримым гастролёром, и укатил обратно в столицу края на джипе.

Гризли задумчиво почесал в затылке и знаком велел подчинённым усаживать «Ярда» в «бобик».

— А если он Бонд, Джеймс Бонд? — задержавшись у водительской дверцы, страшным шёпотом осведомился шофёр Эдик. — Из Ми-6, или как там у них разведка называется?

— У нас тут разведывать нечего, — отрезал Гризли. — Рули, Эд, и не митингуй.

Эдик действительно сразу стал у Энтони Эдом, Гризли — Кэпом (в разговорах между операми, в лицо Энтони со всей почтительностью длинно именовал Гризли «то-варисч капитан»), Сёма — Сиомой и Толян — Толем. Сам же инспектор, разумеется, стал у них Тохой. Произошло это крещение сразу же после торжественного ритуала обмена рукопожатиями, пока Тоха подпрыгивал на продавленном сиденье «бобика» и с интересом пялился в мутное окошко.

Сёма, посмотрев туда же, меланхолично пожалел, что они не догадались «бобик» отмыть — если не снаружи, так хотя бы изнутри. Попросили бы уборщицу райотдела тётю Зину, что ли. Слава тебе господи, вчера задержанный за разбойное нападение, в зюзю бухой гражданин Мартынов Андрей Валерьевич, 1969 года рождения, ранее несудимый, тут не наблевал. А ведь намеревался.

Энтони Хиггинс во все глаза взирал в окно на видневшиеся вдали бурые сопки, на опушившиеся первыми зелёными иглами лиственницы, которыми были обсажены широкие прямые улицы, на заботливо выкрашенный «золочёнкой» памятник Ильичу и на герб города — комсомольца, обеими руками раздвигающего вековую тайгу, — на торце ближайшей девятиэтажки в виде изрядно побитого панно. Снег сошёл как раз на первые майские праздники, и воздух наполняли запахи таёжной весны — вскрывшегося Амура и прорвавшихся почками ветвей. А также запах дыма от жарившихся на ближних дачах шашлыков.

— Опять тайгу подпалят, черти, — вздохнул Гризли, и Тони живо повернул к нему свою остроносую физиономию.

— Подпалят? — поднял он белёсые брови.

«Шпрехал» он по-русски, кстати, довольно неплохо для иностранца, единственно, что тезаурус у него был пока что бедноват. Но Гризли подозревал, что в самое ближайшее время с помощью оперов райотдела тот его пополнит, к гадалке не ходи, причём весьма специфической частью великого и могучего.

Сёма немедля встрял в диалог и пояснил англичанину, что, дескать, тайгу якобы палят любители черемши (немедля последовал вопрос: «Что такое черемша?»), но на самом деле под этот шумок гектары вовсе даже целого леса будут проданы за границу как сгоревшие, всего делов.

— Значит, в курсе полиция? Власти? — Тони сосредоточенно наморщил лоб, пытаясь вникнуть в суть сказанного Сёмой, которому тем временем Гризли традиционно продемонстрировал крепкий кулак из-под полы куртки, а тот так же традиционно сделал вид, что капитанского кулака не заметил.

— Как бы все в курсе, — пожал плечами он, — но это не наше дело. У нас другие функции. Мы вот… бандюков ловим.

— Управление по борьбе с экономическими преступлениями есть? — продолжал настырно допытываться инспектор. Выражался он в стиле «Грейт Британ из ситьюэйтед он э ладж груп оф айлендс лайин ту зе вест оф Юроп», запомнившемся Сёме со времён Лены Стоговой в учебнике английского языка для пятого класса.

Гризли, понимая, что должен вмешаться, неохотно кивнул и проронил:

— Есть.

— Ес-ес, о-бэ-хэ-эс, — радостно провозгласил Толян, и без того слишком долго молчавший.

ОБХСС — отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности — почил в бозе не так давно вместе с этой самой собственностью, лихо перешедшей в лапы разных рвачей, с тоской подумал Гризли, а вслух дипломатично сказал:

— Ребята работают, а мы по другой части.

— Понятно, — подумав, кивнул Тони, — много разных… злоупотреблений и у нас есть.

Понятливый! Опера переглянулись.

— Сейчас устроим тебя в гостинице, — решительно сообщил Гризли, и Эдик послушно свернул на главный городской проспект, ведущий к «Восходу».

От гостиницы, на которой теперь гордо высилось светившееся в темноте заморское HOTEL, были убраны самые «заядлые» проститутки — по договорённости с сутенёрами, естественно. Те и другие довольны не были, но опера пообещали им, что это всего лишь на неделю, до отъезда англичанина. «Чтобы вы наш отдел не дискредитировали в глазах широкой международной общественности», — пояснил работницам сферы обслуживания Сёма. Такие навороты он подцепил в телевизоре, когда там ещё выступал незабвенный Михал Сергеич. Но в самом деле, разве это преступление — дать какому-нибудь озабоченному командировочному или местному в машине? Несовершеннолетних девочек среди проституток, а по-новому путан, не водилось, за этим опера как раз строго следили, всё происходило по обоюдному согласию. Хотя вообще бардак, конечно. Даже в местной газетке бесплатных объявлений «Мой Город» каждое второе объявление в разделе «Познакомлюсь» было от путан. Обоих полов. Индивидуальная трудовая деятельность.

— Вселим тебя, — бодро продолжал Гризли, будто прочитав Сёмины невесёлые мысли, — и организуем тебе экскурсию по городу. — Вон… хм… Толян тебя свозит туда-сюда. В музей краеведческий можно заглянуть, на халаты из рыбьей кожи посмотреть. На местных богов опять же, сэвэны называются.

«Так и день пройдёт», — подумал Сёма, видевший начальника насквозь, как и тот — его.

Но Тони на халаты и сэвэнов смотреть не желал, а желал немедля отправиться к месту стажировки, то есть в райотдел. Так что после того, как инспектор в сопровождении Гризли внёс в отведённый ему номер свой небольшой баульчик, а опера перекурили, стоя возле «бобика», Эдик повёз всю честную компанию на рабочие места.

* * *

Райотдел располагался на довольно тихой улочке, в отдалении от городских проспектов. Рядом со стоянкой сушилось на верёвках бельё, шустрые дворовые бабульки сидели на нагретых солнцем лавочках, зорко наблюдая за крутившимися на скрипучей карусельке внуками и одновременно — за ментами, входившими и выходившими из райотдела.

На свежевымытом тётей Зиной крыльце райотдела взорам выпрыгнувших из «бобика» оперов и инспектора предстала следующая картина: оперуполномоченные Мазин, он же Мазай, и Кот, он же Константинов, ухватив под локти задержанного накануне незадачливого гоп-стопаря Мартынова Андрея Валерьевича, деловито примерялись к чему-то. На небритой роже угрюмо молчавшего Мартынова наблюдался лёгкий перекос вправо. Один глаз совершенно заплыл, затянутый сизым фингалом, как грозовой тучей. До приехавших долетел диалог оперов.

— Так он с какой ступеньки сковырнулся, с этой или с этой? — вопрошал Кот. — В протокол чего писать?

— С той, что повыше, — рассудительно отвечал Мазай, почесав репу. — Ударился левой скулой. Нет, правой. Нет, левой.

— А, бля, Мазай, ты уже определись! — досадливо поморщился Кот. — Право и лево где — не знаешь?

Тут они заметили грозно сопящего Гризли, а с ним — других понимающе ухмылявшихся коллег и озадаченного импортного детектива. Пробормотав что-то приветственно-невнятное, начинавшееся с «т-твою ж мать…», Кот и Мазай влетели обратно в помещение райотдела, волоча под белы руки злосчастного гоп-стопаря, якобы неудачно упавшего с крыльца.

Гризли проводил троицу тяжёлым взглядом и пробормотал:

— Надеюсь, он хотя бы раскололся, — и, спохватившись, бодро повернулся к пристально следящему за этой сценой англичанину со словами: — Пойдём, пропуск тебе выпишем и вообще… оформим.

Ещё он истово надеялся, что Тони ничего не понял в разыгравшемся перед его светлым взором драматическом действе, хотя уныло предположил, что от этого самого взора нихрена не укрылось.

«Небось они сами своих подозреваемых пиздят почём зря», — философски утешил себя Гризли, припомнив некоторые виденные им боевики, где дело происходило в полицейском участке. Боевики эти, правда, были американскими, а не великобританскими, но морды задержанным там чистили будь здоров. Тем не менее дискредитация методов работы райотдела оставалась таковой.

— Дам засранцам в бубен, — не выдержав, высказался он вслух, и Тони немедля уставился на него голубыми, как небо, глазами. Вообще, машинально отметил Гризли, привыкший иметь дело с ориентировками на разыскиваемых, внешне парень выглядел как типичный славянин, и не скажешь, что брит какой-то. Даже нос и тот у него был по-родимому вздёрнут.

— Бубен — это что? — негромко осведомился брит.

— Шаманский бубен, зря ты в музей не захотел, — решил выстебнуться Толян, который давно не подвергался этой воспитательной процедуре, как с досадой решил про себя Гризли. — Товарищ капитан хорошо изучил культуру местных коренных народов. Нанайцев там, ульчей. Эвенков. И прочих, — он сделал вид, что не замечает пылающего взора начальника.

— В данном случае бубен — это физиономия, — даже Сёма не выдержал такого бесстыжего гона.

— Понятно, — со вздохом резюмировал Тони. Видно было, как обстоятельно крутились шестерёнки у него в мозгу. Он достал из внутреннего кармана куртки маленький блокнот в кожаной обложке, с такой же миниатюрной шариковой ручкой, торчавшей из петельки сбоку, и что-то педантично туда записал.

Наконец они очутились в кабинете, пройдя гулким и тоже свежепомытым коридором, где на выкрашенных тускло-голубой краской стенах висели стенды с ориентировками и рекомендациями по гражданской обороне.

— Тоха, а откуда ты так хорошо русский язык знаешь? — внезапно задал Сёма интересовавший всех вопрос.

— Люблю… учить языки. Хорошо получается. Быстро. Дедушка — лингвист, профессор, — ответил тот как само собой разумеющееся, внимательно разглядывая очередной стенд, на котором медики разместили устрашающие агитки о чужеземной болячке под названием «СПИД». — Я занимался русским два года. Программа… как это… полного погружения. Курсы. Работал с носителями языка. Правда, один был из Молдавии, а второй — из Грузии. Я знаю ещё немецкий и французский языки.

— Ого, — с уважением протянул Гризли. — А почему же ты при таком дедушке и таких талантах не в какой-нибудь свой Оксфорд подался, а в полицию? Работа грязная, неблагодарная, бумажек много, платят мало… — тут он оборвал сам себя, спохватившись, что описывает не великобританский Скотланд-Ярд, а родимую ментовку.

— Хочу людям помогать, — подумав, серьёзно ответил Тони. Насчёт грязи и безденежья он, кстати, ничего не возразил, возможно, это являлось мировой проблемой. — И мне нравится… расследовать. Распутывать… как это… нитки. Нити. Находить преступника.

Толян вдруг повернулся к нему и неожиданно для всех взял британского детектива в болевой захват, почти опрокинув на пол. Спасибо тёте Зине, хоть пол был чистым.

— Колись, ты шпион? — азартно прошептал он онемевшему бриту в покрасневшее ухо.

Но, прежде чем Сёма и Гризли успели выпасть из столбняка и прийти на помощь Хиггинсу, последний крутанулся на месте… и ещё через две секунды в его руках натужно сопел прижатый к полу Толян.

— Отставить! — страшным полушёпотом гаркнул Гризли. — Вы что, рехнулись?! — он запнулся, поняв, что поставил английского инспектора на одну доску со своим долбозвоном.

— Пока нет, — невозмутимо ответствовал брит, поднимая Толяна с пола и отряхивая на нём куртку. — Прошу извинения. Я не шпион, но, когда на меня нападают, всегда реагирую. Стараюсь.

— Молоток, — только и вымолвил Гризли.

Было похоже, что инспектор Скотланд-Ярда и вправду мало чем отличался от его подчинённых. Капитан крепко потёр ладонью лоб, предчувствуя весёленькую недельку.

Его предчувствия сбылись на все сто.

* * *

Хотя в этот день и на следующий ничего эдакого не произошло. Хиггинс внимательно изучил те находящиеся в производстве дела, которые ему показали, очень удивился, узрев стоявшую у Гризли в кабинете пишущую машинку времён очаковских и покоренья Крыма, и тут же кинулся тыкать в неё пальцем.

Ещё он забрал с собой в гостиницу Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР, сообщив, что будет его читать. Опера прифигели, но Гризли не возражал. Жизнь, как говорится, коротка, читай УК. Так что пусть читает. Хоть наизусть учит, его дело. Но такой энтузиазм не мог ему не импонировать.

— Пример берите, — посоветовал он своим охламонам. — Видите, как человек подходит ко всему? Системно. Мне прям вот хочется насовсем кого-нибудь из вас на него обменять, но, увы, — он театрально развёл руками, — перед Скотланд-Ярдом позориться неохота — такое добро, как вы, им отдавать.

Разговор этот происходил в отремонтированном кабинете оперов — уже в отсутствие инспектора Хиггинса, которого повёз в гостиницу заботливый Эдик, пообещав затарить гостя по дороге в самом престижной универсаме города. Универсам под названием «Всёбери» открылся недавно. И там было даже «Птичье молоко» владивостокского производства. И пиво «Гиннесс» в банках, моча мочой.

— Надо ему всё-таки поляну накрыть, пяточки обмыть, — заметил Гризли. — Толковый паренёк, с идеалами. Вы вот, архаровцы, — он сумрачно покосился на оных, — с идеалами?

— Э-э… — промямлил Сёма, озадаченно переглянувшись с другом, — само собой.

— С какими же? — продолжал допытываться въедливый Гризли, и Сёма на минуту задумался.

— Жила бы страна родная, и нету других забот — раз. Мы за мир и песню эту понесём, друзья, по свету — два. И три — значит, с ними нам вести незримый бой, так назначено судьбой для нас с тобой, служба дни и ночи.

Выпалил он всё это, как мантру, единым духом, будто специально готовился.

Гризли крякнул и покрутил головой, пронзительно уставившись в честные глаза опера. Тот и бровью не повёл, продолжал лихо есть этими самыми глазами начальство. Согласно рекомендациям Петра Великого.

— Валите оба отсюда, — от души пожелал наконец капитан. — Служба у них дни и ночи. Что завтра будете Тохе показывать, определились?

Опера снова переглянулись, и Толян браво отрапортовал:

— Можем выдать моего дядьку Митю за браконьера и взять его с поличным с незаконным орудием вылова, то есть с сетями. То да сё, природа, погода, тайга, мошка. Пока в кустах посидим, пока каждую рыбину в лицо опознаем, пока выпустим обратно, пока в отделение прокатимся, так и день пройдёт. Но от Мити бутылкой не отделаться, как минимум три постфактум.

— Неплохая идея, — одобрил Гризли, запирая кабинет. — Заодно товарищ… то есть господин инспектор ознакомится с нашей ихтиофауной. Кстати, всем привиться против клещей, — он с усмешкой покосился на скисшего Толяна. — Сплошная польза. Добро, можешь окучивать своего дядю Митю. Если всё хорошо пройдёт, вместо водки я ему коньяк поставлю. Не пять звёздочек, конечно, дагестанский, но всё равно вещь.

Однако, пока дядя Митя мялся и торговался, требуя за роль подсадной утки не три бутылки, а пять, случилось непредвиденное.

Ранним утром оба опера и инспектор, явившиеся в свой кабинет, успели выпить кофе и вкурить сводку свежих ночных происшествий. Никуда не торопясь, благо Гризли в кабинете отсутствовал, будучи вызванным на ковёр к более высокому начальству, наверняка по поводу дружественного британского визита. В сводке не было ничего особенного: состоялись разборки между двумя «бригадками» несовершеннолетних гопарей, делившихся на две банды: собственно гопари и «спартаки». Сёма и Толян пытались объяснить заинтересовавшемуся Тони, в чём состоит разница между представителями обоих неформальных течений. Разницы-то особой и не было, банальный передел собственности — вот что витало над этой бузой. Руководитель гопарей пытался отжать у руководителя «спартаков» его бизнес, и вся недолга. Базис и надстройка. Сёма хорошо запомнил эти термины из школьного учебника обществоведения.

— Бывает, — понимающе заметил Тони, выслушав оперов. — И у нас бывает.

Вторым происшествием, требовавшим вмешательства милиции, стала неудачная попытка кражи со взломом. Некто пытался обнести ларёк на углу улицы Одесской по пересечении с Советской, но сработала сигнализация. Некто тут же убежал скачками, а приехавший наряд милиции застал раскуроченный замок. Хозяин ларька Тимур вызвал заспанную и недовольную продавщицу Алию, чтобы та караулила его собственность.

Сёма мог поклясться чем угодно, что прибывший наряд, если не поступило следующего вызова, пребывал с хорошенькой Алиёй, пил в ларьке чай, закусывал хозяйским рахат-лукумом и травил байки о нелёгкой милицейской доле. Правильно, девушку же надо охранять! Он примерно представлял, кто мог попытаться взломать ларёк, и уже собрался изложить свои соображения Толяну, когда в дверь кабинета деликатно постучали.

И на порог шагнул поп. То есть самый настоящий православный священник, довольно молодой, в чёрной рясе, с крестом на груди, с небольшой русой бородкой, обрамлявшей заметно взволнованный круглый лик. Светлые глаза застенчиво моргали, русые волосы спадали до плеч. В руке священнослужитель держал обычную картонную папку с завязочками.

Опера и инспектор выпучили глаза.

Священник неловко помялся и тихо проговорил:

— День добрый. Я, понимаете ли, по такому делу… — Он снова умолк, не зная, видимо, с чего начать изложение этого самого дела.

— Здрасте. Да вы присаживайтесь, — отмер Сёма, снимая с колченогого стула гору таких же точно папок, как та, что держал в руке посетитель. — И представьтесь, пожалуйста. Я оперуполномоченный Сёмин, это оперуполномоченный Охрименко, — англичанина он деликатно пропустил, боясь совершенно застремать попа.

— Конечно, конечно, — заторопился тот, устраиваясь на стуле. — Надеюсь, вас не смущает мой внешний вид, я с утренней службы и не стал переодеваться.

Чтобы произвести более сильное впечатление, решил Сёма, относившийся к служителям церкви с некоторым предубеждением. Он был агностиком, да и пушкинская «Сказка о попе и работнике его Балде» в своё время врезалась в его неокрепшую детскую память неизгладимо. Гений русской словесности посредством сказки старательно втулял невинным детишкам мысль о том, что попы — недалёкие хапуги.

— Отец Александр, то есть Богданов Александр Иванович, — заторопился поп под скептическим Сёминым прищуром. — Вот мои документы.

— Прописка временная, — заметил Сёма, внимательно их проглядев. — Пионерская, 4, квартира 37.

— Я снимаю эту квартиру, — как-то виновато пояснил священник. — Вернее, приход снимает.

Энтони Хиггинс тем временем подсел ближе; происходящее его явно очень заинтересовало, он даже шевелил губами, будто сходу переводил сказанное на английский язык.

— Итак, в чём суть вашего дела? — осведомился Сёма со всей любезностью, на какую был способен. Сроду он так витиевато не выражался.

— Мне в почтовый ящик опускают мерзостные письма, — потупился поп. — И под дверь подсовывают. Под коврик. Вот они, в папке. Я хочу, чтобы вы нашли людей, которые этим занимаются.

Опера кисло переглянулись. Даже в первом приближении дело казалось заведомо тухлым.

— Письма тут? — указал Сёма на папку в руках священника, и тот, кивнув в знак согласия, торопливо распутал завязочки.

Из папки на стол к операм вылетело несколько измызганных листков. Пять, если точнее.

— Вещественные доказательства руками в стерильных пластиковых перчатках надлежит брать, — не преминул педантично заметить британец.

— А у тебя они есть? — насупившись, покосился на него Сёма. — Если есть — доставай. Если нет — помолчи. Кроме того, — он тяжело вздохнул, — тут уже полно разных отпечатков.

Был даже отпечаток грязной подошвы, кстати.

— Тем не менее, — продолжал упорствовать Энтони, и Сёма, демонстративно засунув пальцы в относительно свежий пакетик из-под «московских» конфет на развес, взял каждую из бумажек за уголок и внимательно рассмотрел.

Содержание подмётных писем действительно было премерзким: бедного отца Александра посылали во все неприличные места, какие автору или авторам писем подсказывала фантазия, они требовали, чтобы он убирался вон из города (именно в эти самые упомянутые места).

— Отдам криминалистам, — буркнул Сёма, аккуратно укладывая бумажки обратно в папку. — Пробьём отпечатки по базе. Кстати… э-э… батюшка, вам придётся пройти со мной и прокатать собственные отпечатки. Чтобы, так сказать, вычленить.

Отца Александра такая перспектива явно не обрадовала, но он снова с готовностью кивнул.

— И надо обязательно взять пробы… ДНК, — взволнованно вмешался британец.

Толян и Сёма снова сумрачно на него покосились. У Сёмы на языке завертелось: «Ты не в Чикаго, моя дорогая», всё-таки он глубоко увяз памятью в детской классике, но сдержанно ответил:

— Если начальство даст распоряжение, отправим на экспертизу в край.

Магический «край» на отца Александра впечатление произвёл, а на Тони — нет, это было заметно по его упрямо выдвинутой вперёд нижней челюсти. Настырный брит явно приготовился наседать на Гризли, требуя в полной мере обеспечить попа милицейским обслуживанием. Нехай, решил Сёма. Он-то знал, что на Гризли где сядешь, там и слезешь, если он сам не будет убеждён в необходимости каких-либо телодвижений.

— Берите бумагу, ручку, пишите заявление, — со вздохом предложил Сёма взиравшему на него с надеждой отцу Александру. И тот с готовностью включился в трудоёмкий процесс.

— У вас есть враги? — внезапно спросил Энтони.

Отец Александр поднял голову и доверчиво уставился светлыми близорукими глазами в сосредоточенное лицо брита.

— Это наш стажёр по обмену, инспектор Скотланд-Ярда Энтони Хиггинс, — счёл своим долгом представить того Толян.

Священник даже вздрогнул и уважительно протянул:

— О-о-о…

Сёме захотелось с досадой закатить глаза. Они тут все, значит, не «о-о-о», а этот белобрысый «бобби», значит, «о-о-о». Обидно!

— У меня только один враг, — подумав, совсем не высокопарно изрёк отец Александр. — Враг всего рода человеческого. Диавол.

— Вы считаете, что именно диавол проскакал к вашему почтовому ящику и к коврику под дверью на своих копытах и забросил эти письма? — не удержался Сёма.

Священник перевёл доверчивый взгляд на него:

— Разумеется, нет. Но он вложил пакостные мысли в чьи-то головы, и его замысел был осуществлён руками людей.

— Так, значит, врагов у вас нет? — устало вздохнул Сёма. — Может быть, кто-то из ваших коллег намерен, скажем так, подсидеть вас, чтобы вы из города уехали?

— Что вы! — взмахнул руками священник, явно оскорбившись за «коллег». — Боже сохрани!

«Вот и положились бы на Бога, — снова завертелось на языке у Семы, — чего ж вы в милицию пришли».

— Вы испугались? — внезапно спросил Энтони, внимательно глядя на попа.

Тот серьёзно покачал головой:

— Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла , яко ты со мною еси: жезл твой и палица твоя, та мя утешиста. Псалом двадцать второй, — пояснил он. — Но просто… противно, знаете ли. И хочется, чтобы это… словоблудие прекратилось.

— Когда оно началось? — спохватился Сёма. — Словоблудие то есть?

— Первое письмо появилось две недели назад, — ответил священник. — А потом — с периодичностью в три-четыре дня: то на коврике, то в почтовом ящике.

— Может быть, соседи вам пакостят? — напрямик поинтересовался Сёма, впрочем, заранее зная ответ. Конечно: «Что вы, что вы»…

— Что вы, что вы! — горячо выпалил отец Александр. — Они замечательные люди!

— Ясно, — Сёма вздохнул. Священника окружали сплошь замечательные люди, вот только кто-то из них организовал эту травлю. И по какой-то причине. Снова базис с надстройкой? Похоже на то.

— Почему сразу к нам не пришли? — проворчал Сёма. Он понимал, что пристрастен, но ничего не мог с собой поделать. — Думали, он остановится?

— Да, — грустно кивнул отец Александр. — Именно так я и думал, к сожалению. Я верю в лучшее в людях. Но диавол силён.

«А как же эта, как её… палица божья, про которую псалом?» — едва не осведомился Сёма.

За спиной священника Толян всё-таки закатил глаза к потолку, что не укрылось от бдительного взора Энтони Хиггинса. Едва все бумаги были написаны и за священником, отправившимся к криминалистам, закрылась дверь, он выпалил, с нескрываемой укоризной воззрившись на Сёму:

— Ты предубеждён. И ты, — теперь его палец был направлен в грудь Толяна. — Почему? Потому что в СССР религия порицалась, а священников ссылали на Колыму?

— Ну это ты загнул, брат, и, между прочим, мы и так почти что на Колыме, — оскорбился Сёма за бывшую свою страну, хотя прекрасно понимал, что в его предубеждённости виноват именно злосчастный образ попа-мироеда, впечатавшийся в сознание. Отец Александр мироедом не был, напротив, производил впечатление крайне скромного интеллигента.

— Религия не порицалась, вон даже Блок в своей революционной поэме «Двенадцать», — щегольнул эрудицией Толян, — писал: «в белом венчике из роз — впереди — Исус Христос».

— Церковь порицалась, — упрямо гнул своё брит. — Вы поэтому отказываетесь заниматься расследованием этого дела?

— Да ладно, — проворчал Сёма, пытаясь увильнуть от неприятных разборок. — Мы не отказываемся, только ни к чему это не приведёт. Рано или поздно он заберёт заявление.

— Потому что вы его к этому принудите, — так же угрюмо предположил брит, косясь на него из-под светлой чёлки.

Угу, как давешнего недоделанного разбойника Мартынова на крыльце, злорадно подумал Сёма.

— Потому что это заведомый висяк; кроме того, письма просто могут перестать появляться, — отрезал он, совсем как отсутствующий Гризли, то есть безапелляционно. — Ты сам не видишь, что ли, что это висяк? Дохлый номер. Скорее всего, этот попоненавистник как раз подкладывал своё дерьмо в перчатках.

— Нужно опросить ближайшее окружение потерпевшего, — неожиданно встал на сторону брита Толян, делая вид, что не замечает пронзительного взгляда напарника. — Хочешь, я займусь. Возьму вот Энтони и займусь.

— Сволочь, — опять же по примеру Гризли одними губами произнёс Сёма в сторону Рыжего, едва Тони отвернулся. Конечно, прогуливаться за ручку с британским детективом было проще, чем заниматься неудавшимся ограблением ларька по улице Одесской или разборками гопоты. Но, с другой стороны, вышеперечисленные преступления гроша ломаного не стоили, а Гризли на рабочем месте отсутствовал. И они всё равно собирались на протоку ловить там псевдобраконьера дядю Митю с его сетями, чтобы отвлекать и развлекать инспектора.

Что ж, придётся пока что развлечь его по-другому. Посещением богоугодных заведений.

— Ладно, я с вами, — сдался Сёма. — Пошли, сходим в церкву и на хату к этому отцу Александру. Авось чего-нибудь да накопаем.

Тоха расцвёл. Вот где и правда идеалист хренов, в сердцах решил Сёма. А ещё британец! Они высокомерными должны быть, сухими и чёрствыми, как ихние галеты, которые Сёме довелось как-то купить во «Всёбери». Ан нет!

* * *

Храм Всех Святых располагался как раз напротив второй самой крупной гостиницы города под названием «Амур», и это наложило на окружающую среду неизгладимый отпечаток.

Контраст между благостно возносящим к небу золотые кресты бело-голубым храмом и аляповатой, купеческого вида гостиницей, вокруг которой вечно тусовались путаны, их клиенты и охрана, был разительным. Сейчас в ряды путан влились и те, которых опера отогнали от гостиницы «Восход», так что веселуха царила и у церкви. Девочки сидели в припаркованных на стоянке машинах с распахнутыми дверцами, выставив наружу стройные длинные ноги в лосинах и высоких сапогах, некоторые же стояли, картинно опираясь на дверцы.

Поглядев на это непотребство и на каменное лицо Тони, Сёма закашлялся. Он не знал, что делать — то ли подойти и шугануть оборзевших девах и их «дорогих руководителей», то ли притвориться слепоглухонемым, дабы не будить лихо. Он выбрал второй вариант, но при виде оперов девахи сами успокаивающе помахали им, загрузились в машины и захлопнули дверцы. Видимо, тоже не захотели будить лихо. Сёма облегчённо вздохнул и снова осторожно покосился на брита.

— Специальной полиции нравов нет у вас, — как ни в чём не бывало констатировал тот. — Я понимаю.

— Да, зашиваемся, не знаем, за что хвататься, — выдавил Сёма, проходя за ажурные церковные ворота и придерживая калитку для инспектора и Толяна.

Он настороженно огляделся. Здесь начиналась совершенно неизученная им территория, в церковь он был не ходок, хотя крещёный. «Креста на тебе нет», — всплыло в памяти какое-то бабкино ругательство. Да уж, креста на нём точно не было. По-хорошему, ему и приходить-то сюда не следовало.

Он медленно поднялся по каменным ступеням крыльца, так медленно, будто бы ноги у него заплетались. Толян и Тоха шагали за ним в некотором почтительном отдалении, собираясь, видимо, в этом чуждом им месте во всём следовать его примеру. Нашли пионера-героя, с тоской подумал Сёма и перед входом в церковь не очень-то умело обмахнул себя крестным знамением.

Внутри церкви было светло, красиво, повсюду висели иконы и приятно пахло. Где-то высокими тонкими голосами пел неведомый хор, и у Сёмы вдруг на миг защемило сердце. Ладаном пахнет, вспомнил он, с некоторым удивлением заметив, как Тоха исправно крестится — с нужной руки и в нужную сторону. Всё-таки стервец брит был очень наблюдательным.

Вообще Сёма понятия не имел, как вести себя в церкви, чтобы не оскорбить чувств присутствующих. Он ведь вполне мог ненароком залезть в какой-нибудь амвон, аналой или алтарь, поэтому бочком-бочком, как краб, стал пробираться вдоль висевших на стенах икон и горящих свечей. Почерневшие лики святых строго на него взирали. Сёма занервничал ещё пуще, обернувшись через плечо: Толян и Тони исправно шли за ним, след в след, как индейцы на тропе войны. Поддержки от них ждать не приходилось.

И тут, к своему превеликому облегчению, он наткнулся на старушку в чёрном, туго повязанном платке, преградившую ему путь. Видимо, она тут всем заправляла, вычленяя из пришедших разных нерадивцев типа Сёмы.

— Здрасте, матушка, — полушёпотом проговорил он, понятия не имея, почему именно так назвал старушку. — Мы из милиции. Я оперуполномоченный Игнат Сёмин. Можно поговорить с вами? Лучше снаружи.

«Пока кто-нибудь из нас не получил от вас клюкой в лоб», — чуть было не добавил он.

Старушка, представившаяся Марфой Петровной, быстренько вывела их на крыльцо. При солнечном свете оказалось, что эта маленькая женщина в чёрном платке очень похожа на боярыню Морозову с картины Сурикова: такое же тонкое, хоть и испещрённое морщинами лицо, те же пылающие глаза. Сёма даже оробел, а Толян и Тоха и вовсе переминались с ноги на ногу в приличном отдалении, не решаясь подойти поближе.

— Слушаю вас, — с достоинством произнесла Марфа Петровна, скрестив руки на плоской груди, будто инстинктивно пыталась от него отгородиться.

— Я по поводу отца Александра и прошу наш разговор оставить между нами, — начал Сёма, сразу уверившись, что эту женщину он мог бы о том и не просить. — Он пришёл к нам в милицию с заявлением по поводу того, что некие злоумышленники подбрасывают ему в почтовый ящик и под дверь записки угрожающего характера. Требуют, чтобы он уехал из города. Рассказывал ли он что-нибудь об этом?

— Нет, — твёрдо, не задумываясь, ответила Марфа Петровна.

— То есть вы ничего такого вообще не слышали? — уточнил Сёма. — От кого-то ещё?

Женщина покачала головой.

— Вот же пакостники, прости господи, — вырвалось у неё. — Отец Александр же воистину достойный человек. Бессеребренник, добрейшей души.

— Остальные ваши батюшки не таковы будут? — не удержался Сёма, а женщина пронзила его укоряющим взглядом. — Я, знаете ли, всё время с людскими грехами дело имею, матушка, — пробурчал он в своё оправдание, — посему груб и всех подозреваю. Так что же?

— Отец Иоанн и отец Варсонофий — добродетельные пастыри, — отрезала Марфа Петровна, — и если вы намекаете, что они способны писать какие-то подмётные письма…

— Я ни на что не намекаю, я прямым текстом вопрошаю, — возразил Сёма, снова сбиваясь на какой-то высокопарный церковнославянский штиль. — Значит, они, по-вашему, неспособны. Хорошо. А кто способен? Почему письма получает только отец Александр?

— А откуда такой вывод? — мгновенно парировала женщина.

— Я идиот, — после долгой, очень долгой паузы честно признал Сёма, чувствуя, что под её насмешливым взглядом его уши и скулы наливаются горячим. — Прошу прощения. В таком случае, где мы можем увидеть отца Варсонофия и отца Иоанна?

Отец Иоанн, по словам Марфы Петровны, был неделю назад вызван «в край» и тем из списка подозреваемых в первом приближении как бы исключался, а отец Варсонофий обнаружился в пристройке к храму, которая тоже как-то мудрёно прозывалась.

Но и этот визит ни к чему не привёл. Отец Варсонофий, низкорослый, но вполне себе плотного телосложения, живо напомнивший Сёме брата Тука из английского сериала про Робин Гуда, недавно показанного по телику, так непритворно изумился и огорчился, узнав про подмётные письма, что стало ясно: он, скорее всего, тоже ни при чём. Сёма скороговоркой попросил его ничего не говорить отцу Александру об их визите. И, попрощавшись, вместе с безмолвными спутниками направился к церковным воротам, провожаемый всё той же Марфой Петровной, которая, видимо, желала удостовериться, что непрошеные пришельцы свалили в даль светлую.

— Вы, случаем, не бывшая учительница? — не удержался Сёма от последнего вопроса, уже выходя в калитку, но Марфа Петровна только скупо улыбнулась сухими тонкими губами.

— Интересная женщина, — подал голос Энтони, когда они отошли на несколько шагов. — Похожа на… — он запнулся. — Боярыня Морозова.

Сёма только крякнул и пробормотал себе под нос:

— Паки и паки. То есть дондеже. Короче, надо идти по соседям попа.

— Пионерская, 4, 37, — тут же отреагировал Толян. — Только он сейчас, наверное, как раз дома, если тут его нет.

Они потоптались около церкви, раздумывая, как поступить, пока осмелевшие путаны из припаркованных напротив двух белых «тойот» и вишнёвого «ниссана» не принялись призывно помахивать им, явно забавляясь. Тут Сёма кое-что сообразил и соображение озвучил:

— Сейчас, кажись, должна вечерняя служба начаться. Наш терпила, — он нарочно употребил это жаргонное словцо, которое ему самому не нравилось, но хотелось как-то перебить пафос момента и места, — придёт сюда, а мы, наоборот, пойдём к нему.

— А с чего ты взял, что он сюда придёт? — наморщил лоб Толян. — Он же вроде как уже тут утром… того… отдежурил.

— Он поп, — отрезал Сёма, — а не вахтёр. Обязан, значит, или присутствовать, или служить. Наша служба и опасна, и трудна.

— Учитывая всё происходящее, ещё как, — подтвердил Толян со вздохом. — Пошли тогда пожрём в «Пикнике».

Жральня под названием «Пикник», она же «Разорви хлебало» (в народе) славилась по городу огромными, в руку толщиной и с ладонь диаметром, бургерами. Правда, вместо макдаковских салатных листьев там фигурировала капуста, горчица была ядрёной «Русской» и вышибала из клиентов слёзы и сопли, а сама котлета являлась свиной, а вовсе не говяжьей, но это, право, были мелочи жизни.

Так что опера с некоторым злорадством понаблюдали, как англичанин, хлюпая носом, справляется с заказанным чизбургером, сами тяпнули по такому же, запили всё это дело жидким чаем в пакетиках и пешком отправились к дому на Пионерской, четыре. Погода была почти что летней, вдоль остановок и магазинов стояли у своих ящиков бодрые азиатские торговцы овощами и всякой всячиной, в лужах прыгали воробьи, а под сияющим памятником Ленину трое пацанов в чёрных футболках в «анархиями» и «пацификами» наяривали на гитарах и орали что-то вроде: «Но на фуражке на моей серп и молот и звезда, как это трогательно — серп и молот и звезда…»

«Чёрт-те что», — подумал Сёма, косясь на англичанина.

— Панки? — предсказуемо заинтересовался тот. — Оппозиция? Лимонов?

— Хрениция, — пробурчал Сёма. — Рокеры.

Тони, подумав, кивнул и сообщил, что рок — всегда музыка бунта. Они свернули под вонявшую кошками облупившуюся арку, стены которой тоже были обильно расписаны «анархиями», «пацификами» и простыми русскими словами из трёх и пяти букв с иллюстрациями.

Сперва они изучили дом священника снаружи: стандартная брежневская пятиэтажка без дополнительных входов-выходов, подвалы заперты на внушительные замки, и в подвальные окошки под силу проскользнуть только особо юрким котам.

Потом все зашли в подъезд без новомодного кодового замка и поднялись по лестнице на третий этаж, где в квартире 37 и проживал отец Александр. Дверь была аккуратно обита коричневым дерматином — уж не сам ли священник постарался? Под зелёным резиновым ковриком у двери не лежало никаких писем, равно как и в скрипучем почтовом ящике, проверенном ими на втором этаже.

— Наш поп отсутствует в квартире большую часть времени, — хмуро сообщил Сёма то, что и так было понятно. — Забегает среди дня поесть и потом приходит на ночь. Он и правда такой… идейный, рвётся нести людям свет добра с двух рук. Как джедай.

— Ну и кому-то это очень не нравится, — подытожил Толян, а Энтони вдруг серьёзно сказал:

— Он, как это выразиться… под-виж-ник.

— Да уж, — Сёма уныло почесал в затылке. — Так что, по соседям пойдём? Или не будем компрометировать подвижника?

— Кто-то поднимается, — вполголоса предупредил Толян, насторожившись.

Внизу действительно громко хлопнула подъездная дверь с растянутой пружиной, послышались шаркающие шаги. Поднимался явно пожилой человек, кряхтя и покашливая. Все трое притихли.

Вскоре на лестничной площадке под ними появился грузный старик в поношенном коричневом костюме с орденскими планками на груди, и Энтони восхищённо поднял брови. А старик, в свою очередь, вопросительно уставился на оперов.

— Я спрошу, — вполголоса бросил Сёма и поспешил вниз, шагаю через ступеньку.

— Здрасте, мы из милиции, я оперуполномоченный Сёмин, — быстро сказал он, не дожидаясь вопросов явно озадаченного старика. — Вы в какой квартире проживаете?

— Вон в той, в тридцать восьмой, — протянул старик, и остальные быстро переглянулись. — Меня Николай Иванович зовут. Севастьянов.

— Мы по поводу вашего соседа, священника, то есть Александра Богданова, — продолжал, слегка приободрившись, Сёма.

— Саша в чём-то провинился? — удивлённо спросил старик, и Сёма отметил про себя это «Саша». Значит, соседи были хорошо знакомы и тепло друг к другу относились. Собственно, о чём упоминал и сам священник.

Старик тут же подтвердил этот вывод, проговорив сквозь одышку:

— У меня никого нет, а он мне всегда продукты покупает. Я пишу ему список, и он приносит. И лекарства. Мне тяжело отходить далеко от дома, а пришлось бы искать покупки подешевле. Вы же знаете, как это бывает сейчас. Всё втридорога.

Сёма молча кивнул. Он знал, что бабульки с дедульками порой обходят все окрестные магазины в поисках дешёвых продуктов. Они никак не могли привыкнуть к законам рынка и к тому, что на ценниках стремительно прибавляются нули. А ещё он подумал, что отец Александр наверняка добавляет к деньгам этого одинокого старика свои собственные.

— Я сам неверующий. Коммунист я, — закончил Николай Иванович с гордостью. — Но Саша — очень хороший человек. Советский, — он подчеркнул последнее слово.

— Тимуровец, — полушёпотом пробормотал позади Толян, и Сёме захотелось показать ему кулак, но он удержался.

— У нас к нему нет никаких претензий, — успокоил он старика. — Наоборот, это его преследуют какие-то… не очень хорошие люди. Пишут ему довольно поганые анонимные письма. Хотят, чтобы он уехал из города. Вы не замечали в подъезде посторонних? Например, тех, кто рассовывает какие-то бумаги по почтовым ящикам?

Старик сухо усмехнулся:

— Молодой человек, а разве в ваш подъезд не носят выборные агитки, рекламы, дрянь всякую?

— Носят, — вздохнул Сёма, разводя руками. — Так что, встречали таких?

— Каждый день, — подтвердил старик. — Но Саша ничего не говорил о том, что его… преследуют.

— Понятно, — снова вздохнул Сёма. — Извините за беспокойство, мы пойдём. Всего доброго.

— Молодые люди, — крикнул им вслед старик, когда они уже спустились на пролёт ниже, к пресловутым почтовым ящикам. — Но вы же можете устроить тут засаду. Подождать этого злоумышленника и схватить его буквально за руку.

— Он при нас навряд ли будет что-то раскладывать, свалит — и всё, — кисло возразил Сёма.

— Но на вас же не написано, что вы из милиции, — живо парировал старик, видимо, пересмотревший детективов. — Вы можете изобразить этих… как их… криминальных элементов. И стоять на нижней площадке. Вы подумайте, — убеждённо закончил он.

Сёма кашлянул, представив себе, как выкладывает Гризли обоснования для такого, с позволения сказать, розыскного мероприятия. Как будто заняться больше нечем, вот что скажет на это Гризли. И будет прав.

— Непременно, — вежливо пообещал он старику, и все трое вывалились из подъезда.

Но засаду всё же устраивать пришлось, причём при самых странных обстоятельствах.

* * *

Сперва, как говорится, ничто не предвещало. На другой день после посещения церкви для развлечения приезжего инспектора пришлось-таки задействовать дядю Митю. Опера во главе с Тони, полным энтузиазма, долго торчали в кустах у протоки, благо мошка в мае ещё не доводила до белого каления. Они успели даже загореть, пока дядя Митя проверял свои сети и извлекал на свет божий двух сазанов устрашающего размера и трёх просто здоровенных толстолобиков. Потом брали вполне натурально возмущавшегося «браконьера» в кольцо и идентифицировали улов. Потом выпускали рыбу обратно в протоку и доставляли дядю Митю в отделение. К концу всей этой возни опера и инспектор изрядно умотались. Сёма меланхолично размышлял, почему они не конфисковали и не пожарили рыбу сами, под тот дагестанский коньяк, который теперь предстояло отдать довольному дяде Мите. Из сазанов можно было настругать вполне приличную талу.

Но, в общем и в целом, день прошёл совершенно идиллически, и Тони, захваченный таёжной экзотикой, о злоумышленниках, преследующих попа, даже не вспоминал.

Они напомнили о себе сами, вернее, о них напомнил отец Александр, ворвавшийся в отделение утром следующего за благостной рыбной ловлей дня.

— Теперь у меня в коридоре кто-то ходит, — взволнованно объявил он с порога.

Сёма, который в это время как раз допивал свою кружку с «Нескафе Голд», едва не поперхнулся.

— В каком смысле — в коридоре? — осторожно поинтересовался он, уставившись на потерпевшего. — Прямо в вашей квартире, что ли?

— А письма были? — одновременно с ним спросил Энтони, вскочив с места.

— Писем не было, — качнул головой священник. — Но… вы понимаете, из коридора доносились такие звуки, будто бы там кто-то ходит в ластах. Что-то шлёпало по полу, в общем. И кто-то смеялся. Очень тихо, знаете, но явственно. И так… зловеще.

— Что-о? — совершенно офигел Сёма. — Ласты? Какие ещё ласты?

— Я понимаю, как вам это всё дико слышать, — виновато пробормотал отец Александр, переводя умоляющий взгляд с него на Толяна, а потом на Энтони. — Но… мне, право, очень страшно.

Голос его упал до шёпота.

— Что же вы сделали, услышав эти звуки? — сухо осведомился Сёма. Рассказанное не укладывалось у него в голове. Ласты? Смех? Батюшка что, тронулся умом на нервной почве?

— Я, честно говоря, заперся в спальне. Сидел и молился, — признался отец Александр, кротко и смущённо взирая на них. — Впал в грех уныния. К рассвету эти звуки затихли, и я решился выйти.

— И что вы смотрели? То есть увидели? — быстро спросил Тони.

Священник тяжело вздохнул:

— В том-то и дело, что ничего. Дверь квартиры была вечером заперта мною изнутри, таковой и осталась. Окно на кухне тоже были заперто. Но на полу в коридоре… было что-то вроде… слизи.

— Слизи, — машинально повторил Сёма, и священник энергично закивал:

— Похожей на рыбью.

— У меня версия, — встрял Толян, обожавший всякие публикации в жёлтой прессе про НЛО и колдунов вуду. Глаза у него азартно блестели. Неприличные письма с угрозами — подумаешь! А вот рыбья слизь, шлепки по полу и тихий зловещий смех в запертой изнутри квартире — это да, это круто! Короче, Сёме ужасно захотелось дать коллеге в бубен. Однако он процедил:

— Излагай.

Но тут же об этом пожалел, когда Толян приосанился и провозгласил:

— Таёжные духи!

— Что-о? — в очередной раз взвыл Сёма.

— Ну, местные духи, им не нравится, что… вот… церковь, — пояснил Толян уже более косноязычно. Вот они и приходят. Чтобы пугать. А что? Вполне.

— Письма тоже духи пишут? Ластами? Или, может, это русалка была? Шлёпала хвостом, — процедил Сёма и, видя, что товарищ открыл рот, собираясь что-то ещё сморозить, страшным шёпотом прошипел: — Толян, заткнись или получишь по репе.

Толян мгновенно заткнулся, зная: когда Сёма в таком настроении, его лучше не злить.

— Посоветуйте, что мне теперь делать, — решился робко спросить отец Александр, видя, что обстановка в кабинете оперов заметно накалилась.

— Сейчас товарищ Охрименко составит протокол, запишет ваши показания, — отрывисто сказал Сёма. — Понаблюдаете за происходящим ещё и сегодняшней ночью, а я к начальству схожу. Надо определиться… с планом оперативно-розыскных мероприятий.

Он стремительно вышел из кабинета и отправился искать Гризли. Сил у него уже больше не было ковыряться в этой бесовской тягомотине, он же не экзорцист какой! Пусть капитан скажет своё веское слово.

И капитан сказал. Но сперва он внимательно выслушал опера, изложившего всё как на духу, в подробностях, включая визит в церковь и осмотр места происшествия, то бишь подъезда дома номер четыре по улице Пионерской, где проживал батюшка. Не утаил и того, как они провели вчерашний день — можно сказать, на пикнике за ловлей дяди Мити. Ну и завершил он свой рассказ ночным щёлканьем ластами по половицам поповского коридора. Наконец он выдохся, умолк, схватил графин с водой, стоявший на сейфе с табельным оружием. Вода была тепловатой и тухловатой, но Сёма осушил графин прямо из горлышка, утёр рот, лоб и плюхнулся обратно на стул.

— Самое ведь хреновое, товарищ капитан, — жалобно пробубнил он, видя, что Гризли молчит, сцепив перед собой пальцы и глядя в стол, — что наш Тоха, то есть господин инспектор, увлёкся этим попом и всей этой катавасией не на шутку и теперь не отцепится до самого отъезда.

Гризли поднял на него тяжёлый взгляд, и Сёма моментально умолк.

— Значится, так, — веско проговорил Гризли, совсем как Глеб Жеглов, все они фильм с Высоцким знали наизусть, — нехай себе господин инспектор работает по этому делу. Под вашим чутким руководством, естественно. Главное, чтобы не лез в разборки наших спартаков с гопарями и всё такое прочее, он там головы не сносит, сам понимаешь. И ты прав, он скоро свалит отсюда в свою Великую Британию. Так что даю вам карт-бланш на засаду в коридоре у батюшки и на всё, что вы там ещё придумаете. Развлекайтесь. Всё это так, благорастворение воздухов.

Оказывается, Гризли тоже знал разные церковнославянизмы.

Но он ошибался.

* * *

Когда Сёма вернулся в кабинет оперов, отец Александр, по счастью, уже ушёл, написав «цидульку», как выразился осторожно поглядывавший на товарища Толян. Сёма успокаивающе помахал ему рукой — не ссы, дескать, я уже остыл. Он бегло проглядел «цидульку» и коротко пояснил, что капитан, мол, даёт добро на проведение оперативно-розыскных мероприятий, если таковые понадобятся. Тони опять расцвёл и горячо закивал, Толян скептически хмыкнул, правильно истолковав взгляд Сёмы на англичанина — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не спичками.

— Мы организуем там… э-э-э… засаду, да? Как говорил тот боевой пожилой… товарищ? — жадно спросил Тони, блестя глазами. В Скотланд-Ярде ему явно не хватало адреналина, а возможно, его так возбуждала царившая в этом дельце атмосфера лёгкой чертовщинки.

— Надеюсь, что не понадобится, — дипломатично отозвался Сёма, но позволил прыткому бриту отлучиться вместе с Толяном и Эдиком на Пионерскую, четыре, дабы получше изучить место предполагаемой засады. Сам же он после отъезда раздражающих элементов перекрестился, что называется, двумя руками и отправился наконец обследовать недоограбленный ларёк на углу улицы Одесской.

Хорошенькая продавщица Алия, прибывшая, как и хозяин ларька Тимур, на заработки из страны ближнего Зарубежья, радостно закудахтала при виде Сёмы и набила ему карманы «сникерсами» и семечками. Так что расследование с самого начала задалось. Тамошнюю публику он хорошо знал и быстренько вычислил напавших на ларёк долбозвонов, которые даже отпираться не стали, раскололись, как перезрелые арбузы. Оба недавно вышли с зоны, где сидели за «хулиганку».

Вызвонив Эдика и закинув их в КПЗ, Сёма заполнил гору бумаг и с чувством исполненного гражданского и профессионального долга отправился домой. Ему срочно требовалась разрядка. Поэтому вместо собственной холостяцкой квартиры он зарулил к Светке, проходившей в его номенклатуре как «подруга бойца», выгрузил перед нею семечки, «сникерсы» и бутылку «Амаретто», купленную там же, у Алии. Светка чиниться и ломаться не стала, приветила Сёму как полагается подруге бойца, то есть накрыла стол, где главным украшением стали запечённые в духовке «ножки Буша» и маринованный папоротник, и оставила ночевать.

Ночью Сёма проснулся от странного ощущения. Ему показалось, что он слышит чей-то тихий злорадный смех. Рассказ попа, что ли, произвёл на него столь неизгладимое впечатление? Впечатлительным он сроду себя не считал, всё-таки и в армейке отслужил, и в райотделе вон сколько отработал. Он покосился на безмятежно сопевшую рядом Светку и на цыпочках отправился на кухню покурить.

Пока курил в форточку, снова так и сяк ломал голову, что же такое могло шлёпать по полу в коридоре у злосчастного попа. А смех? Смех ему, как и попу, тоже привиделся, что ли?

«Ерундистика это всё и опиум для народа», — решительно заявил он сам себе, возвращаясь в постель к тёплой Светке и запуская обе руки под её ночнушку. Светка не возражала. Так что Сёма заснул совершенно ублаготворённый и с затаенной надеждой, что завтрашнее утро пройдёт без потусторонних явлений.

Увы! Наутро стало ясно, что лёгкая чертовщинка на глазах переросла в тяжёлую. Батюшка уже ожидал оперов, нервно топчась возле крыльца райотдела, и, даже не поднимаясь на него, выпалил:

— Там теперь кровь!

— Так, — после паузы выдохнул Сёма, переглянувшись с Тони и Толяном. — Где именно?

— У меня в коридоре, — севшим голосом пробубнил отец Александр. — И это были не ласты. Это были ладони. Шлёпали. Там отпечатки. Кровавые. То есть следы. И только ладоней. А отпечатков ног нет. — Он умолкал чуть ли не после каждого слова, будто ему было трудно говорить.

— Может, просто краска? — брякнул Толян.

— Вы снова заперли дверь, окно и дверь? — перебил его Тони, подходя к отцу Александру.

— Разумеется, — пробормотал тот, взирая на англичанина со вспыхнувшей надеждой. На англичанина, а не на родных оперов! Вот ей-богу, снова обидно стало.

— Поехали, посмотрим, — кратко распорядился Сёма.

Эдик на «бобике» куда-то умотал с Котом и Мазаем, и ехать на место предполагаемого происшествия пришлось на трамвае. Батюшка отпер дверь, и друг за другом, гуськом, все осторожно проникли в квартиру. Сёма нажал на выключатель у косяка, и в коридоре вспыхнул неяркий свет тускловатой лампочки.

В этом свете на вытертом линолеуме стали отчётливо видны бурые отпечатки больших, явно мужских ладоней, нашлёпанные по всей площади довольно длинного коридора, который разветвлялся, упираясь одним концом в кухню, другим — в спальню. Стандартная планировка. Сёма почти что на цыпочках проник в кухню, где тоже хватало отпечатков на полу. Окно же было накрепко заперто — он специально подёргал за шпингалет.

— Вызываем эксперта, — буднично сообщил он. — Всё, шуточки закончились. У кого-нибудь из ваших соседей есть телефон? — повернулся он к священнику.

— У Николая Иваныча, в тридцать восьмой квартире, — предсказуемо сообщил тот, и к ветерану побежал расторопный Толян, снова преотвратно обрадованный происходящими паранормалиями. Сёма про себя решил, что непременно вломит коллеге, как только англичанин исчезнет из поля зрения.

Пока ждали эксперта Васю Савельева с его фотоаппаратом и оборудованием, мрачно сидели на кухне. Батюшка засуетился было с чаем, но Сёма махнул на него рукой. Ничего в горло не полезло бы, проклятые ладони так и притягивали взгляд.

— Кстати, — совсем некстати заинтересовался вдруг Толян, повернувшись к бриту, — а ты у нас тут пьёшь чай в пять часов вечера? Ну, файф-о-клок этот ваш?

Сёма раздражённо скривился, а Тони кротко произнёс:

— Нет.

— А почему? — не отлипал Толян.

— Я люблю какао, и я нахожусь на работе весь день, — отрапортовал Тони. Тут наконец явился эксперт Савельев, и началась привычная рутина: вспышки фотоаппарата, снятие отпечатков ладоней, соскобы проб с пола, стола и подоконника.

Забрав у батюшки ключи и строго-настрого приказав ему сегодня в квартиру больше не являться по причине намеченной милицейской засады, а переночевать хоть у матушки Марфы, хоть у кого-нибудь из коллег по цеху, опера снова поспешили в райотдел вместе с экспертом. Через четверть часа они уже сидели в кабинете у Гризли, тоскливо пялясь на портрет Дзержинского над начальственным креслом. Гризли не захотел его снимать даже под ветром новых веяний, сообщив, что, мол, привык к нему и без «железного Феликса» его мыслительные процессы будут проходить не столь интенсивно.

Сейчас в голове у Сёмы напрочь отсутствовали какие бы то ни было мыслительные процессы вообще. Он деревянным голосом произнёс:

— Вася говорит — кровь.

— Ясно, — отозвался Гризли и хмуро посмотрел на бодрого Тони. В этом взгляде явственно читалось: «Тебя тут только не хватало», но Гризли умел держать удар и всегда мужественно встречал жопу грудью, чему и подчинённых учил. Если от инспектора невозможно было отвязаться, его следовало задействовать, и вся недолга.

— Кстати, — буднично продолжал капитан, — а ваш отец Александр не мог всю эту лабуду, — он пошевелил пальцами в воздухе, — инсценировать?

Толян и Тони, переглянувшись, замотали головами, а Сёма, поскольку вопрос был адресован главным образом ему, как старшему опергруппы, честно подумал и ответил:

— Не похоже. Он такой… идеалист и божий одуванчик, даже стыдно перед ним.

— Э-э? — Гризли вскинул бровь. — Стыдно? Чего тебе стыдиться?

— Ну … — Сёма замялся, понимая, что ляпнул это сдуру. — Мы все по сравнению с ним адовы грешники и вообще какие-то монстры.

— Монстры-то монстры, но спасать его будете именно вы, — Гризли махнул рукой. — Ладно, хорош тут философию разводить, излагай план мероприятия.

— Прибудем на место происшествия в двадцать один ноль-ноль, — оттарабанил Сёма, — запрём двери и окно проверим, приготовим оружие и будем ждать.

— Где именно ждать? — уточнил Гризли, который обычно такими мелочами не шибко интересовался, отдавая процесс на откуп подчинённым: ему был важен результат.

— В спальне, где ж ещё, — пожал Сёма плечами, но Гризли продолжал взирать на него терпеливо, как умудрённый опытом педагог на трудновоспитуемого подростка, и тут до него дошло: — Чёрт… один в спальне, один в кухне, один на лестничной площадке пролётом выше.

— Хорошо, — смилостивился Гризли. — Учитывайте, что сидеть придётся всю ночь, до рассвета.

— До первых петухов, — пробормотал Толян. — Так положено, — спохватившись, добавил он под строгим взглядом капитана. — Всякая нечисть… это… должна исчезнуть с первыми лучами солнца. И криком… хм… петуха.

— Должна, но не обязана, — буркнул Гризли. — Ладно, идите уже с богом. Живьём брать демонов!

На его угловатом лице не было и тени усмешки.

* * *

Кто где будет караулить «демонов», распределили быстро. Тони, как необкатанное пока что в деле звено, оставили в спальне, которую на сей раз не стали запирать изнутри. Толян устроился на кухне, поближе к холодильнику, как он сам объяснил, весело скалясь. Сам Сёма, расставив остальных по их постам, бесшумно поднялся пролётом выше и застыл у подоконника, испещрённого вырезанными и выцарапанными там надписями, по большей части матерными.

Дверь в квартиру они тоже не стали запирать. Если нечисть, преследующая попа, в самом деле нечисть, в чём Сёма очень сомневался, она просочится и сквозь запертую дверь, как было и раньше. А вот самому Сёме, если внутри хаты начнётся заварушка, попасть туда будет трудновато.

Тони ещё что-то мёл про какие-то «радиотелефоны» для связи друг с другом, но его никто не понял, предположив, что речь идёт о портативных рациях. Такой роскоши, естественно, в райотделе не водилось, и Тони, поняв это, лишь грустно вздохнул.

Опять же для чистоты эксперимента Сёма дал отцу Александру разрешение — по его настоятельной просьбе — перед уходом вымыть пол, «украшенный» отпечатками ладоней. Окровавленных, как хмуро сообщил операм эксперт Вася Савельев. Что за хренотень, кому только могло прийти в голову заниматься такой фигнёй, устало думал Сёма, прислонившись к стене, тоже испещрённой «наскальными росписями».

К его большому облегчению, остальные жильцы подъезда вверх и вниз по лестнице практически не сновали, видимо, к девяти вечера они хотели только ужинать и спать. Он бы тоже от такой роскоши не отказался. На пятый этаж мимо Сёмы прошла лишь весёлая и хмельная молодая пара, вернувшаяся, видимо, из гостей. Сёма предусмотрительно повернулся к ним спиной, тупо пялясь в немытое окно подъезда. Но они обратили на него не больше внимания, чем на забытые кем-то на половике чёрные сланцы, продолжая рассказывать друг другу про какого-то Гошу и заливаясь при этом пьяным смехом.

А потом в подъезде наступила тишина, иногда нарушаемая только пробивавшимися даже сквозь стены и двери бодрыми выкриками Якубовича и гвалтом зрителей на «Поле чудес».

— В стране дураков, бля, — раздражённо пробормотал Сёма, это глумливое название, прямо намекающее, что все они живут в стране дураков, бесило его с первой же передачи. Он глубже засунул кулаки в карманы спортивной куртки и ссутулился, продолжая бездумно таращиться на свой силуэт в заляпанном оконном стекле.

Он неистово завидовал сидящему сейчас на мягком диване Тони, а также Толяну, который, к бабке не ходи, пристроился к поповскому холодильнику. Сам же Сёма не имел возможности даже присесть. Разве что на подоконник, вспомнив удалую пору отрочества, когда они сидели вот так в чужих подъездах, болтая и пересмеиваясь. От нечего делать он принялся читать «наскальные» надписи и добросовестно прочитал всё, что смог разобрать, начиная с «Nautilus Pompilius» и заканчивая «Машка из 69 сосёт».

И тут кто-то пискнул за его спиной.

Мгновенно обернувшись и чувствуя, как по шее сзади пробегает холодок, он сперва не увидел никого. Но, опустив глаза, всё-таки заметил тощую пёструю кошку, бурую, в чёрных и жёлтых мазках, похожую на картину импрессионистов. Кошка глядела прямо на него, будто чего-то просила. Жратвы, чего же ещё, машинально решил Сёма и так же машинально позвал:

— Кыса, кыса.

Кошка вновь откликнулась каким-то неясным жалобным стоном, даже не похожим на мяуканье, и вдруг ощетинилась, выгибая худую спину дугой. Шерсть у неё на загривке поднялась дыбом, хвост распушился посудным ёршиком. Но уставилась она уже не на Сёму, а на противоположную от него стену. Потом развернулась и исчезла так же внезапно, как появилась, порскнув вниз по ступеням — очевидно, в подвал или на улицу.

И звук, который Сёма услышал буквально через мгновение, издавала вовсе не кошка. Тихий, почти за пределами слуха… смех? Да, смех. От этого звука у Сёмы заледенела не только шея, но и спина, и волосы на затылке встали дыбом, как шерсть у кошки. Звук стал ещё омерзительнее, когда к нему присоединилось лязганье, очень похожее на скрежет огромных ножниц.

— Что за херь, — прошептал Сёма непослушными, будто пластилиновыми, губами и потряс головой, чтобы хоть немного прочухаться. Лязганье и смех оборвались, и ещё через мгновение он вовсе не был уверен, что вообще это слышал.

Ему отчаянно захотелось вернуться в квартиру попа и увидеть озабоченные и, самое главное, живые рожи Тони и Толяна, но он сдержался. Вместо этого он стремительно сбежал по ступенькам — к стене, на которую глазела кошка. Туда едва доходил свет тусклой подъездной лампочки, но под определённым углом, как раз если встать несколькими ступенями ниже, стало видно, что на стене — гвоздём или ещё чем-то острым — была процарапана ладонь.

Огромная растопыренная пятерня.

— М-мать… — прошептал Сёма, сам не понимая, ругается он или зовёт свою давно умершую маму, а возможно, взывает к Богородице.

Он моментально вспомнил, как в прошлом году точно так же он сам, Толян и Гризли стояли в четвёртом подъезде тридцать четвёртого дома по улице Таёжной. Там на стене столь же грубо и схематично был процарапан силуэт огромного пса с разинутой пастью… а в самом подъезде творилось страшное.

Совпадением такое быть не могло.

В три прыжка Сёма достиг двери в квартиру попа и рванул ручку на себя.

С первого же взгляда ему стало ясно, что ничего «эдакого» внутри не происходит: парни, слава те господи, смирно сидят там, где он их оставил. Из комнаты озадаченно выглянул взъерошенный Тони, явно расположившийся в отсутствие старшего на поповском диване, а в кухне зашебуршился Толян. Все были живы и здоровы.

— Толь, поди-ка сюда, посмотри, — задыхаясь, выпалил Сёма, и напарник, конечно, тут же очутился рядом с ним, как и Тони.

Не тратя времени на объяснения, Сёма повёл обоих за собою в подъезд. Увидев ладонь на стене, Рыжий длинно свистнул и поёжился, а Тони негромко спросил:

— В чём дело?

И протянул было руку к процарапанному силуэту, но Сёма его удержал.

— В прошлом году дело было, осенью, — с натугой проговорил он. — Улица Таёжная, тридцать четыре, четвёртый подъезд. Мужик вышел ведро вынести вечером, как раз после девяти, а его потом нашли с разорванным горлом. И отпечатки собачьих лап вокруг. Кровавые. Только саму собаку никто не видел. Но на стене над трупом как раз вот так же типа пёс оскалившийся был нацарапан. Прямо вот так же — схематично. А тут — ладонь. И в квартире.

— Отпечатки ладоней, — бесцветным голосом закончил Тони. — Я понял.

Он всё-таки протянул руку и коснулся пальцем борозды на стене.

— Не такая уж и свежая, — приглядевшись, объявил Толян. — Может, просто совпадение, Сём? Ты же не думаешь в самом деле, что… — он запнулся.

— Я уже не знаю, чего думать, — тяжело проговорил Сёма. — Смотрите. Там был процарапан пёс. Как будто знак. И мужика порвала псина. Мы её потом нашли.

— То есть… — перебил его Тони, — у происшествия разумное… логичное объяснение было?

Сёма кивнул:

— В подъезде хмырь один жил, а у его братана пёс был бойцовой породы. Кажись, стаффордшир. Знаешь такого? Ну вот, братан на этом псе очень хорошо наживался, он его на собачьи бои выставлял. У нас это запрещено, и всё было шито-крыто. Но тут хозяин уехал в отпуск, а чувак, который за псом приглядывал, загремел в больницу. И этот хмырь из четвёртого подъезда забрал сраную собачку Баскервилей себе. Ненадолго, до возвращения брата всего ничего оставалось. Но с собачкой-то надо было гулять, и притом так, чтоб никто не заметил, что она у него вообще живёт. Оба этих урода параноили страшно, что конкуренты что-то нехорошее с такой ценной собачкой учинят. Отравят, например. Так хмырь её в спортивной сумке, здоровенной такой, до лесополосы доносил и там уже гулял с нею. А она из сумки взяла и вырвалась в один непрекрасный миг. И загрызла соседа.

— А потом меня хотела, — с неприкрытой гордостью поведал Толян, — а Сёма её застрелил, когда она кинулась.

— Как? — ахнул Тони, переводя ошалелый взгляд с одного на другого.

— Да вот так же мы в засаде в том подъезде сидели, — объяснил Сёма, — и увидели, как хозяин…

— Возницын Глеб Павлович, 1960 года рождения, ранее несудимый, — подсказал Толян.

— Как Возницын её выносит. Гризли тогда сумку просто ногой поддел…

— Зачем? — снова не понял Тони.

— Ордера-то на обыск у нас не было, а что там собака может быть, мы уже догадывались, — пояснил Сёма. — Пёс внутри закувыркался, сумка выпала, «молния» разошлась… ну и началась катавасия.

— Стафф этот на меня бросился, — с прежней гордостью произнёс Толян, — ну, Сёма его и того. Положил из ПМ-ки. Возницын сел, кажись, на четыре года. Соседа-то он, считай, убил и скрыл этот факт.

Сёма сам непроизвольно поёжился и снова взглянул на ладонь на стене.

— Тоха, — хрипло вопросил он, — я дурак, если мне логическая связь между этими… картинками на стенах мерещится?

Тони подумал, поморгал и решительно качнул головой:

— Нет. Не дурак. Скажите, были ещё какие-то происшествия? В том месте, где собаку на стене… нарисовали?

— Нет, — пробормотал Сёма. — По крайней мере, к нам больше никто не обращался. И вот ещё что, мужики, — он на миг осёкся, — я слышал смех. Ну, про который поп говорил. Что, мол, смеётся кто-то. Тихо так, противно. Посмеялся и перестал. Вроде как надо мною. И что-то скрежетало, знаете, как большие ножницы щёлкают, — он изобразил в воздухе пальцами, как двигаются лезвия ножниц, и его опять пробил озноб.

— Здесь? Сейчас? — выдавил Толян, озираясь. — И ты тут один столько просидел? Ну ты силён, Сём, — он уважительно похлопал друга по плечу.

— Какое там «силён», — досадливо поморщился тот, — сразу за вами дёрнул.

— Момент, — снова заговорил Тони, хмурясь всё больше. — То есть подождите. Там, тогда, собака была на стене — и настоящая. Здесь — ладонь. На стене. Но… чья ладонь была настоящая? Кого-то найти хотело… нечто с той стороны…

— Нечто потустороннее, — шёпотом подсказал Толян.

— Потустороннее, да, — Тони пошевелил губами, подбирая слова. — Если нечто желало призвать собаку и оставило знак, оно призвало. Здесь нечто призвало кого?

— Господи, слышал бы нас Гризли, — простонал Сёма, присаживаясь прямо на ступеньку. — Какой же херью приходится заниматься… Ладно. Ладно, — он вдруг вскочил. — А наш батюшка не говорил, где он собирается сегодня ночевать?!

— Н-нет, — промямлил Толян, растерянно уставившись на старшего. — Что-то я не вкумекаю, Сём, к чему ты клонишь, — признался он дрогнувшим голосом.

Как ни странно, быстрее всего «скумекал» англичанин.

— Ладонь есть, — он разогнул один палец, прижатый к собственной ладони, и взглянул на стену. — Есть предположение, что существует нечто, — от волнения он начал путаться в формулировках и разогнул второй палец. — Где тот человек, который должен осуществить замыслы нечто? — третий палец. — Они же идут в тандеме. В связке.

— И в чём состоят эти замыслы? — Сёма понизил голос, ужасаясь тому, какую лабуду они на полном серьёзе тут обсуждают, и опасаясь, что на лестничную площадку сейчас повылезают соседи попа, привлечённые нездоровым галдежом снаружи. Того и гляди милицию вызовут!

Тони пристально посмотрел на него:

— Ты же не веришь в это? У тебя вообще нет веры?

— Верю в истину, добро и красоту, как каждый честный мент, — Сёма тяжело усмехнулся. — Если у этой нечты был замысел напугать или затравить нашего попа, она должна была найти человека, который будет этим для неё заниматься. Этого человека мы тут и ждём. Он не пришёл. Пока что. Так?

Тони в очередной раз кивнул и уверенно сказал:

— У меня мнение, что такой человек сегодня не придёт. Священник должен быть дома и должен быть один, чтобы он пришёл. Понимаете? Нечто знает, что его тут нет.

Во всём этом бреде всё-таки была какая-то логика, черт дери, с тоской сообразил Сёма.

— Знать бы, где ночует поп, — пробормотал он со вздохом. — Я идиот, не спросил вообще. Остаётся только ждать утра.

— И молиться, — спокойно добавил вдруг Тони. И даже слегка улыбнулся, когда опера ошалело уставились на него.

— Иди ты, — проворчал Сёма.

Они вернулись в квартиру, уже действительно не ожидая никаких «подосланцев», и даже прикорнули — кто на диване, кто прямо на ковре.

А наутро, когда они явились в райотдел, мрачный, как туча, Гризли, сообщил им, что на пустыре за церковью нашли отца Александра. Горло его было перерезано, предположительно, ножницами, найденными рядом с телом. По счастью, артерия не была задета, священник потерял много крови, но остался жив и был доставлен в больницу номер два в тяжёлом состоянии.

— Аллес махен, — сурово закончил Гризли, внимательно глядя на онемевших подчинённых. — Работайте, если не хотите, чтобы сюда приехала съёмочная группа НТВ с репортажем про то, как у нас в городе попов режут. Под присмотром британского агента ноль-ноль-семь, — теперь он смотрел на Тони.

Они не хотели.

* * *

В своём кабинете Сёма тут же вскипятил чайник, и каждый из членов опергруппы вбухал в свою кружку столько «Нескафе», что ложка аж стояла.

— Сейчас надо вот что: протокол осмотра места преступления и самим туда съездить, — Сёма опустился на свой стул, машинально дуя в кружку. — Потом — результаты экспертизы, как только будут готовы. Встать у Васи над душой.

— Съездить в больницу, — негромко уронил Тони, и все посмотрели на него. Лицо у брита было бледным, под глазами залегли тёмные круги, но так, наверное, выглядел сейчас каждый из них. — Отец Александр будет рассказать… рассказывать… расскажет, как всё было. Прямо сейчас.

Сёма замахал на него руками:

— Да нас просто не пустят к нему. Ты думаешь, он может опознать нападавшего?

— Возможно, — коротко ответил Тони. — А возможно, нет. Но я бы начать… начал с больницы.

Сёма ещё раз внимательно посмотрел на него и сжал губы. У брита были какие-то соображения, продиктованные наверняка только интуицией. В интуицию Сёма как раз верил, она не раз спасала ему жизнь. Интуиция, предчувствие, чуйка, ангел-хранитель — можно было назвать как угодно это ёканье под ложечкой и сосущую пустоту в животе.

Вместо того чтобы надавить на Тоху и вынудить его не мяться, а изложить всё как есть, Сёма решительно поднялся, одним глотком опрокинул в себя остатки горькой бурды из кружки и твёрдо заявил:

— Поехали тогда в больницу. Начнём с потерпевшего. Но нас не пустят.

В этот раз собственная чуйка его подвела — их пропустили в отдельный маленький бокс, куда по просьбе Гризли поместили отца Александра.

— Перелили кровь, проведена операция, состояние близкое к удовлетворительному, больной в сознании, — лаконично пояснил операм завотделением «травмы». — Поэтому не в реанимации.

Сёма успел прочитать протоколы осмотра места преступления. Он хорошо знал этот пустырь, пересечённый какими-то мелкими овражками и засаженный хилыми деревцами, которые никак не желали расти. Время от времени городская администрация пыталась что-нибудь замутить на этом месте: то крытый бассейн, то автошколу, то что-то ещё. Но пустырь неизменно, при любой власти, оставался пустырём.

А отца Александра в половине шестого утра обнаружил там некий гражданин Бабаев, вышедший погулять с собакой, обычное дело. Он и вызвал «скорую» и ментов, найдя человека в рясе, лежавшего на боку в луже собственной крови. Возле тела потерпевшего действительно валялись большие ножницы типа кухонных. Как уже выяснилось, без отпечатков пальцев.

— Нападавший был в перчатках, — лаконично прокомментировал Сёма, ещё когда они искали вход в приёмный покой недавно отремонтированной больницы, где пару раз приходилось пребывать и ему самому.

— А отец Александр был в перчатках? — неожиданно спросил англичанин, и это прозвучало так, что Сёма даже остановился на ходу, и Толян врезался в него.

— Что ты хочешь этим сказать? — на выдохе проговорил Сёма.

Но тут распахнулась дверь, действительно оказавшись дверью нового приёмного покоя, и они вошли внутрь.

И вот сейчас Сёма решительно осведомился, глядя в усталые глаза завотделением, кажется, доктора звали Андреем Владимировичем:

— Скажите, а когда потерпевшего привезли сюда, вы не помните, были ли у него на руках перчатки?

— Как ни странно, да, были, — чуть помедлив, подтвердил доктор. — Это удивило, да. В конце мая-то. Все в крови.

— Момент, — вмешался Тони. Он сейчас был похож на настоящую ищейку: подался вперёд, худое бледное лицо как-то заострилось, глаза загорелись. — То есть… а какие-то другие порезы у него на теле были?

Доктор снова кивнул:

— На левом предплечье: один свежий, второй — заклеен пластырем.

— Когда была эта рана нанесена? Под пластырем? — продолжал допытываться Тони, а у Сёмы и Толяна глаза буквально полезли на лоб.

Сёма старательно гнал от себя догадку, что именно «скумекал» брит, но… он был всё-таки опер.

— Сутки или двое назад, — отозвался завотделением, подтвердив эту догадку.

— Ладно, — бесцветным голосом проговорил Сёма. — Покажите, как нам пройти к отцу Александру, пожалуйста.

— Вы, похоже, не вполне понимаете, в каком он находится состоянии, — негромко произнёс им вслед доктор, но они не остановились.

…Отец Александр лежал безгласный, совершенно белый, в какой-то больничной распашонке, и горло у него было в бинтах до самого подбородка.

— Мы идиоты, — просипел Сёма так, словно у него самого было перебинтовано горло. — То есть, — почти шёпотом добавил он, увидев, что священник открывает глаза, — здравствуйте, мы сейчас уйдём, извините.

Глаза у отца Александра были огромными и тёмными. В них стояли слёзы. Прикрыв веки, он чуть пошевелил головой на подушке, и Сёма понял.

— Не уходить? — переспросил он.

Брит вдруг прошёл мимо него в выданном каждому из них застиранном белом халате и присел на край постели, рядом с торчащей «ногой» капельницы.

— Отец Александр, — очень мягко произнёс он, — мы же должны знать правду, простите. Если вы подтверждаете то, что я сейчас говорить… скажу… просто прикройте глаза. Хорошо?

Священник на миг опустил веки. Согласился.

Сёма и Толян затаили дыхание. Им было ясно, что брит разбирался в происшедшем лучше них.

— Вы же поняли, что сами делали… всё это? — спросил Тони, и веки отца Александра снова опустились.

— Когда? Когда вы это поняли?

Никто не думал, что священник сумеет ответить, но он вдруг с усилием выпростал из-под одеяла худую руку и поднёс её к своей перевязанной шее.

— Когда нанесли себе травму? — будничным голосом осведомился слегка пришедший в себя Сёма, и священник снова моргнул.

— Вы… чувствовали… почувствовали, — поправился Тони, — что рядом с вашей душой поселилась другая, вы поняли, что это она творит все эти… злые вещи?

Отец Александр закрыл глаза, и из-под его набухших век медленно поползли слёзы. Сёме захотелось отвернуться, но Тони пододвинулся к лежавшему и осторожно взял его за руку.

— Диавол… — прошелестел отец Александр одними губами.

— Не вините себя, — взволнованно выпалил Тони. — С вами — это не первый случай. Сёма, ты расскажешь?

И тот, кашлянув, тоже подошёл поближе к кровати и рассказал жадно слушавшему священнику про пса на стене подъезда тридцать четвёртого дома, про бойцовскую собаку, про гибель человека и про то, как стафф, вырвавшись из сумки, чуть было не загрыз Толяна.

— Оперуполномоченного Охрименко, — поправился он, и Толян закивал, подтверждая. — А тут, — он потёр лоб в замешательстве, — получается, что это нечто выбрало вас. Вы ему где-то дорогу перешли, — быстро добавил он, пытаясь утешить батюшку, но понял, что сказал чистую правду. — Он стремился вас убрать, но вы же победили. Вы победили. Пожалуйста, не надо уезжать. Вы же можете… обратиться за какой-нибудь… епитимьей, что ли. Когда поправитесь.

Бледные губы отца Александра сложились в печальную улыбку.

— Обещайте, что вы подумаете, — закончил вместо Сёмы Тони.

И отец Александр согласно моргнул.

* * *

— Короче, когда он поправится, то даст показания честь по чести, — закончил Сёма свой отчёт внимательно слушавшему Гризли. — Попытка суицида, дело закроем.

— У него, получается, раздвоение личности, что ли? — пробормотал капитан. — Доктор Джекил и мистер Хайд? Первый раз такое на моём… хм… веку. Как догадался? — он развернулся к бриту, уважительно на него глядя. — Имел дело с чем-то подобным?

Тот энергично кивнул. Заметно было, что он буквально валится с ног, но очень доволен.

— Итак, что мы имеем. Доктор Джекил, то есть отец Александр, не знал, что делает мистер Хайд, который в него вселился… каким-то образом, — продолжал Гризли, постукивая карандашом по столу в такт своим словам. — Ну, тронулся человек, бывает. Сам себе письма писал, потом забывал об этом, письма находил, переживал. Явился к нам. Вы начали разбираться. Тогда его мистер Хайд решил, что пора типа поднажать…

— Дальше я не понял, как было, и он сам вряд ли объяснит, — задумчиво протянул Сёма, прервав начальника. — Он нашлёпал ладонями по коридору кровавые следы — замечу, в перчатках, кровь текла у него из раны на предплечье, которую он сам же себе нанёс. И он же сидел в спальне, запершись и трясся, слыша смех из коридора? Нет, не понимаю. И он навряд ли вспомнит.

— Анализы крови взяли, сверили с теми данными, что были у экспертов? — перебил его Гризли, и Сёма подтвердил:

— Совпадают. Следы — это он.

— Ладно, а потом? — Гризли сдвинул брови; видно было, что в его голове идёт интенсивный мыслительный процесс, но осознать до конца происшедшее ему мешает реальный здравый смысл.

— Ну, видимо, мистер Хайд снова решил поднажать. Заставил батюшку уйти от отца Иоанна, в доме которого тот ночевал. Заявиться на пустырь и перерезать себе горло, предварительно оставив вокруг себя такие же кровавые следы, как те, что были в квартире. Но тут у него, этого долбаного Хайда то есть, кое-что пошло не так.

— Отец Александр сообразил, что делает и почему, — взволнованно добавил Тони. — Он изгнал… выгнал Хайда из себя и потерял сознание.

— Да уж, прекрасная версия. Я прямо вижу, как всю эту херню поднимаю наверх, — капитан действительно ткнул пальцем вверх, указывая таким образом на портрет «железного Феликса».

— Ставлю доллар, тот бы тоже не понял, — прошептал позади Сёмы циничный Толян.

Гризли хмуро глянул на него:

— Думаешь, я глухой? Шипит тут, аспид. Короче, поп выходит из больницы, объясняет всё происшедшее попыткой суицида, дело закрываем. Сам-то он как?

— Не очень, — честно признался Сёма. — Плачет… и вообще в депрессии.

Гризли сочувственно крякнул и потёр шею:

— Не удивлён. Я бы на его месте тоже имел… бледный вид и холодные ноги.

— У него в душе Бог, — вдруг решительно проговорил Тони. — Он справится.

Гризли снова крякнул:

— Божественная психотерапия. Понятно. Ладно, товарищ инспектор, — он наконец-то усмехнулся, — вы уже завтра от нас отбываете, а мы ещё ни разу с вами не пили. Рабочий день закончен, можно приступать.

Сёма закашлялся, вытаращив глаза. Это было, мягко говоря, внезапно.

— Так что заприте дверь, охотники за привидениями, и мы восполним этот пробел, — невозмутимо продолжал Гризли, ухмыляясь уже в открытую. — Ты вообще-то водку пьёшь, инспектор?

— Пью… вообще-то, — Тони тоже улыбнулся, но с некоторой оторопью. Даже, можно сказать, с опаской.

Ещё бы — на казённом столе появились вынутые из капитанского сейфа бутылка «Русской» и две бутылки дагестанского коньяка. А также двухлитровая банка солёных огурчиков и пол-литровая — груздей. Сёма даже знал, кто именно осчастливил начальника всем этим добром — уборщица тётя Зина. Потом на свет Божий появились четыре гранёных стопаря.

— Звиняй, виски не держим, — Гризли развёл могучими руками. — Да и вонючее оно у вас какое-то. Как самогонка. Рыжий, будь ласка, сгоняй за шаурмой в ларёк к девчонкам. Вот деньги.

В вагончике под окнами райотдела две весёлые гражданочки из Ближнего Зарубежья вертели шаурму — с раннего утра до позднего вечера. Злые языки поговаривали, что накануне шаурма мяукала, но опера считали это гнусной инсинуацией.

— Я мухой! — Толян проворно схватил деньги.

— …А как оно вообще происходит, такое раздвоение личности? — пристал Сёма к англичанину, когда все уже накатили по второй. — Ты же наверняка изучал, скажи.

— Бывает и больше, — Тони сосредоточенно нахмурился. — Больше других личностей.

— Да ты чо, вот здорово! — ахнул Толян. — Круто! И что, ни одна из них не помнит о другой?

— Чаще всего даже не знает… так было в отмеченных медициной случаях, — кратко объяснил Тони. Толян задумчиво закивал, понимаю, мол, но англичанин тут же добавил: — Но я не думаю, что у отца Александра было раздвоение личности. Как диагноз.

— Э-э? — протянул Гризли, едва не поперхнувшись огурчиком. — Расшифруй-ка, товарищ инспектор, а то я как-то не вкурю.

Тони задумался, знакомо шевеля губами и сосредоточенно глядя в свой стопарь.

— Раздвоение личности подразумевает некие… какие-то внутренние проблемы. С психикой. А тут как будто бы произошло вторжение извне. Захват. Кем-то тёмным. С той стороны.

— Во здорово! — снова восторженно подпрыгнул Толян, и Сёма не выдержал — наконец заехал ему по шее.

— За что?! — оскорблённо заверещал Рыжий.

— За всё. Нашёл чему радоваться, дурак, — сумрачно отрезал Сёма, а Гризли внушительно изрёк:

— Сейчас и я добавлю. Давай, Тоха, не отвлекайся. Ты реально веришь в «ту сторону»?

— Да, — тихо обронил Тони. — Были… прецеденты. А у вас не было? Сёма рассказывал про нарисованную собаку. А тут — ладонь.

— Совпадение, — проворчал Гризли. — А я вот не верю в такие тряхомудии. У всего рациональное объяснение есть. Кто-то накалякал псину на стене — что с того? Если бы тот хрен, как его там было звать, Возницын, что ли, не притащил братниного пса домой, ничего бы и не было. Пёс взбесился. Порвал человека, бывает, — он упрямо мотнул головой. — Нет, не верю. И здесь то же самое. Поп просто с катушек сошёл. А ладонь… Ну, тоже накалякал кто-то. У нас в подъездах, знаешь, не только ладонь могут накалякать, — он гулко хохотнул, — но и другие части тела.

— Знаю. У нас тоже, — серьёзно кивнул Тони. Глаза его были непроницаемыми.

— Так что давай за мир во всём мире, инспектор, и за британско-советскую, то есть британско-российскую дружбу! — Гризли в очередной раз вознёс над столом стопарь.

Сёма махом опрокинул в себя жгучую жидкость (пил он только коньяк) и, не давая никому опомниться, брякнул:

— Если, Фёдор Иваныч, как ты говоришь, поп умом тронулся, и херня на стене к этому отношения не имеет, то со мной-то что было? Мы уселись в засаде, и мистер Хайд устроил концерт уже мне. Кто-то смеялся, тихонько так… и ножницами лязгал… я чуть не обоссался, однако, — честно сознался он, — особенно когда ладонь на стене увидел и про того пса вспомнил. А пока мы в стену зырили и мараковали, что к чему, он отца Александра и попытался того… укокошить. Что, тоже совпадение?

Гризли крепко задумался, подперев щёку кулаком, а Толян исподтишка показал Сёме большой палец: дуй, мол, дожимай неверующее начальство.

— Невыспатый ты был, вот что, — наконец твёрдо заявил капитан. — Смех… лязг… да что угодно это могло быть. Глюки от недосыпа. Телик у поповых соседей в какой-нибудь квартире за стенкой. Или кошка мявкала.

— Кошка там была, — вспомнил Сёма. — Бурая такая. В жёлтую типа крапинку. Утекла в подвал.

— Вот видишь, — Гризли в очередной раз воздел палец к портрету Дзержинского. — Сам сказал.

Первый чекист с портрета укоризненно взирал на Сёму, и тот только пробормотал:

— Да что же я, человечий или там нечеловечий смех от кошачьего мява не отличу, что ли? Кстати, кошка шипела и горбилась, когда на эту ладонь на стене смотрела. Я потому на стену внимание и обратил. И ещё… — он поколебался, говорить или нет, но, увидев, что товарищи напряжённо смотрят на него, скороговоркой выпалил: — Я накануне у Светки своей ночевал, так там мне тоже смех мерещился, так, знаете, в полусне. И никаких кошек не было.

Гризли ещё немного подумал и предсказуемо заявил:

— Просто ты слишком вгрузился в эту байду, только и всего. Тут что угодно померещиться может, если нагнетать, — он хитро подмигнул. — Ладно, дело, считай, раскрыто. Сменим пластинку. Ты когда на Светке своей женишься, деятель?

— Чего? — обалдел Сёма и даже вспыхнул под удивлённым взглядом англичанина. Ещё не хватало! Сменим пластинку, называется.

— Того, — не обращая внимания на его корчи, гнул своё толстокожий Гризли. — Девка хорошая, мы ж её видели на концерте на День милиции в ДК или вон на Новый год. Симпатичная, хозяюшка небось и не шалава какая-нибудь Непутятична. Квартира даже есть. Чего не женишься?

Давно и прочно женатый на своей Марь Филипповне старший оперуполномоченный желал охватить подобным счастьем и подчинённых.

Багровый Сёма кашлянул и жалобно покосился на Толяна. Мол, выручай, не бить же начальству морду. Рыжий этот взгляд истолковал правильно и немедля принялся разливать пойло под следующий тост:

— За любовь!

Тут Сёма наконец с облегчением вздохнул, потому что махом переключившийся Гризли начал растроганно вспоминать, как познакомился со своей Машенькой, то есть Марь Филипповной, а потом как банный лист пристал к инспектору — женат ли он, и если нет, то когда собирается.

Сёма же незаметно встал из-за стола, подошёл к окну с распахнутой форточкой и закурил, глядя в тёмное холодное небо.

Сможет ли отец Александр пережить то, что с ним случилось? И если сможет, то когда? Сёма подозревал, что нескоро.

За столом Гризли и Толян, обнявшись, принялись негромко выводить: «Ходят кони над рекою». Сёма обернулся, встретил понимающую усмешку Тони и ухмыльнулся сам.

* * *

Каким-то образом все трое — Сёма, Толян и Тони, — проводив капитана на такси к его Марь Филипповне (та закудахтала, увидев мужа в таком состоянии), очутились в номере гостиницы «Восход», где и растянулись вповалку на двуспальной кровати англичанина, даже не раздеваясь.

Когда в окна номера заглянул суровый таёжный рассвет, Сёма первым продрал глаза. Глаза припухли и продираться не хотели, но он их заставил это сделать титаническим усилием воли. Узрев рядом на кровати посапывающих Толяна и Тони, он сразу вспомнил, как лихо они надрались вчера вечером, и едва не застонал: предстояло же провожать англичанина на поезд «в край».

Сёма глянул на наручные часы — до поезда оставалось ровно четыре часа, время прочухаться было. Он облегчённо вздохнул, прошлёпал в ванную, где умылся и напился прямо из-под крана, и принялся безжалостно расталкивать коллег. Он никак не предполагал, что Тони, проснувшись, серьёзно, как всё, что он делал, заявит:

— Я хочу посмотреть на этого… на собаку на стене. Таёжная, дом 34. Можно?

Вот же памятливый «бобби»!

— Да ты офигел, — простонал Толян, протирая запухшие, как у Сёмы, глаза. Сёма был с ним полностью солидарен. — Сейчас? Таёжная, 34? Точно офигел.

Но, говоря это, он уже понимал, что ехать придётся, брит не отстанет. Чтобы понять это, достаточно было поглядеть на его упрямую физиономию взявшей след ищейки.

— Хорошо, — покорно согласился Сёма, морщась от головной боли. — Тогда жрать и аспирин. Есть у тебя аспирин?

У запасливого брита нашёлся «Морниг афтер» в пакетиках, и через несколько минут жить стало лучше, жить стало веселее. Ещё через час, быстренько упаковав вещи инспектора в оставленный у порога баул и перекусив в пресловутом «Пикнике», они уже катили в трамвае на окраину города. То есть на улицу Таёжную, 34.

Залитый светом двор встретил их галдежом воробьёв и ребятишек, которых начали распускать из школ на летние каникулы. Пацаны сидели в беседке, ранее оккупированной местной алкашнёй. Сейчас беседка выглядела чистенькой и даже нарядной, потому что кто-то заменил там выбитые доски и покрасил её в желтый, красный и зелёный цвета. Сёма подозревал, что тягостное происшествие с собакой произвело такое впечатление на жильцов и местный ЖЭК, что они все вместе совершили сие благое деяние. А алкашня, с которой корешился погибший от зубов собаки мужик, куда-то расползлась или вовсе завязала.

В подъезде их тоже ждал сюрприз. Никаких собак на стенах. Ничего вообще — ни матерных надписей, ни похабных картинок, ни даже «Цой жив!». Потолок подъезда был чисто выбелен, стены — покрашены приятной глазу бежевой красочкой. Более того. Они стали гладкими — кто-то добросовестно их зашпаклевал, так что выцарапанный силуэт пса исчез совсем. С концами.

— ЁЁк-макарёк, — пробормотал Сёма и облегчённо рассмеялся. У него и правда вдруг полегчало на душе. Это что, так просто взяли и справились с самим диаволом? Со страшной Той Стороной? Всего лишь побелив и покрасив подъезд?

— Да здравствует капремонт! — провозгласил он, разворачиваясь, чтобы выйти на улицу. — Да здравствует солнце, да скроется тьма! Это Пушкин написал, — пояснил он Тони.

— Знаю, — привычно кивнул тот, и Сёма вдруг подумал, что будет скучать по его серьёзности, обстоятельности, логике и странным словесным конструкциям.

«Грейт Британ из ситьюэйтед…»

На перроне, рядом с пыхтевшим составом, им почему-то стало неловко обниматься, и они чинно пожали друг другу руки, пробормотав несколько дежурных фраз вроде «Здорово было вместе работать» и «Может, ещё увидимся. Когда-нибудь».

— Знаете, — внезапно сказал Тони, пристально глядя на них, совсем как Феликс Эдмундович. — Пообещайте мне, что прямо сейчас сделаете одну вещь.

— Женимся, что ли? — натужно хохотнул Сёма.

— Нет, — Тони шутки не принял. — Пообещайте, что пойдёте в дом, где жил… живёт отец Александр, и сделаете то же, что сделал кто-то в том доме по улице Таёжной. Закрасите стену.

— Ма-ать… — выдавил Сёма, обалдело хлопая глазами. — Да ты… кхм…

— Я в порядке, — твёрдо произнёс Тони. — Вы же сами понимаете, что это надо сделать. На всякий случай. Считайте, что это ритуал. Магический ритуал, — его глаза стали совсем тёмными. — Сделаете? Обещайте.

— Хрен с тобой, — Сёма махнул рукой и вдруг крепко обнял брита. — Сделаем.

Тони растерянно обнял его в ответ и просиял.

— Провожающим просьба покинуть вагоны! — зычно крикнула дородная проводница в синей тужурке.

Они и покинули.

И Энтони Хиггинс покинул порозовевшие от багульника сопки и вонзающиеся в небо, согласно советской песне, кедры. Отправился в свою Грейт Британ.

* * *

Гризли в райотделе пока не появлялся и даже не звонил. Выяснив это, Толян и Сёма не сговариваясь отправились в каморку под лестницей, где уборщица тётя Зина держала мётлы, совки, вёдра и другой техинвентарь. Сёма точно знал, что туда же она заботливо прибрала запасы шпаклёвки, краски и прочего, оставшегося после ремонта.

— Куда прём? — крикнул им дежурный на выходе у «вертушки», подняв глаза от газеты.

— Кой-чего подкрасить надо, — неопределённо отозвался Сёма, вышагивавший впереди с ведром. — Гризли разрешил.

— А, ну тогда ладно, — рассеянно согласился дежурный и вернулся к «СПИД-инфо». На развороте страниц мелькнули голые сиськи.

— Да тут чёрта лысого можно вынести, — справедливо возмутился Толян. — А ещё ментовка!

— Спокойно, Рыжий, всё пучком, — пропыхтел Сёма. — Лишь бы Гризли нас искать не начал. Представляешь, какой пиздец начался бы, если бы эти карманные телефоны, про которые Тони толковал, в самом деле у нас завелись? Вообще никуда не спрятаться, не скрыться.

— Ага, — согласился Толян.

Через двадцать минут они наконец достигли подъезда дома, где проживал отец Александр, и поднялись на нужный этаж. Ладонь оставалась в простенке. Сёме даже показалось, что она нахально скалится.

«У меня, блин, точно глюки», — сокрушённо подумал он и принялся размешивать шпаклёвку в ведре. Глюки глюками, но обещание, данное Тони, надо было выполнять. Авось поможет… чему-нибудь.

Толян, присев на корточки, отыскивал в принесённом пакете щётки и шпатель. Сёма закончил со шпаклёвкой, и работа пошла.

— Молодые люди, у нас теперь милиция ремонтом занимается? — раздался снизу недоуменный вопрос, и, повернувшись, они увидели Николая Ивановича, старика-ветерана из квартиры 38. Тот опять был в своём парадном коричневом костюме с орденскими планками на груди — небось в собес ходил.

— Здрасте, — неловко пробормотал Сёма. — Да вот, всякую… кхм… ерунду замазываем. Надо же кому-то это делать.

— Это хорошо, — одобрительно кивнул старик. — Правильно. Спасибо вам большое. Спасибо, — повторил он с искренней благодарностью.

«Боевик «Менты против хищника, или Опера райотдела спасают мир от нечистого», — подумал Сёма и даже слегка развеселился.

— Работа у нас такая, — ответил он, однако, как Тони, серьёзно. — Наша служба и опасна, и трудна. А вы присмотрите за отцом Александром, когда он вернётся.

— Конечно, конечно, — закивал старик. — Не беспокойтесь. Он, кстати, мне из больницы звонил.

— Да вы что! — насторожился Сёма. — И как он?

— Бодро разговаривал, — поведал Николай Иванович. — Думаю вот, как вернётся, пусть хотя бы недельку у меня поживёт сперва. И мне веселее, и он, так сказать, залечит раны окончательно. Его скоро выписывают. Вы ко мне-то потом зайдите, руки помыть, почиститься.

Через час стена сияла свежей заплатой, никакой ладони на ней будто и не было.

— Представляю, что Гризли скажет, — вздохнул Сёма, когда они на рысях приближались к райотделу.

И Гризли сказал:

— Олухи царя небесного, вы где шандарахаетесь?

«Вот так вот спасай мир, надрывайся», — философски подумал Сёма, переглянувшись с Толяном.

* * *

То огромное, непостижимое и злое, что таилось на той стороне, внимательно наблюдало за действиями оперов и слушало их разговор со стариком. Игра закончилась вничью. Но только эта её текущая сессия. Нечто потеряло интерес к этим червякам, хотя люди, красившие стенку, встречались ему уже дважды… и остались живы. И даже в своём уме.

Возможно, ему всё-таки предстояло когда-нибудь вернуться к ним.

В третий раз.

Нельзя же оставлять дела недоделанными.

@темы: фики, Русреал, ФБ-22

Название: Индейской жизнью я живу
Автор: sillvercat для fandom Americas 2022
Бета: tigrjonok, Xenya-m
Форма: фандомная статья
Размер: драббл, 436 слов+ 8 фотографий
Персонажи: русские индеанисты
Категория: джен
Жанр: фоторепортаж
Рейтинг: G
Краткое содержание: Как жили русские индеанисты.
Примечание: согласие на публикацию у действующих лиц получено)
Предупреждения: авторская точка зрения и авторские фотографии
Ссылка: тут

Название этого материала — строка из песни советских индеанистов, движения, зародившегося в России в восьмидесятые годы прошлого века. Один из его апологетов, А.Кучменев, сейчас пишет о целях тогдашней индеанистики так:

«Существование в мифе, свободная жизнь в единении с природой, сообщество братьев и сестер, исповедующих духовные и материальные индейские ценности…»

Это верно, всё так и было. Существовало несколько «индейских» общин на территории СССР: под Новосибирском, на Алтае, в Крыму, под Ленинградом и т. д.

Автор не будет растекаться мыслью по древу, а даст в конце материала несколько ссылок на самые интересные, на его взгляд, статьи о русских индеанистах. Сейчас же вы просто увидите, как мы тогда жили, на фотографиях из архива с комментариями. Всё происходящее относится к проводимому под Новосибирском ежегодному летнему Пау-Вау (термин индейцев прерий, означающий «собрание»).

Типи — то, что в художественной литературе именуется ещё и вигвамом. На самом деле, вигвам — это «народная индейская изба» лесных индейцев, полукруглое жилище, ничего общего с типи не имеющее. Типи — это особым образом скреплённые шесты, накрытые полотнищами из бизоньих шкур, а сейчас — из пластика и брезента, с дымоходом. Поставить типи трудно, это я вам точно говорю. В племенах прерий такой труд был исключительно женским занятием, как и всё домохозяйство. Мужчины занимались охотой, рыбной ловлей и войной. Но. Палатка-типи и была собственностью женщины — жены, сестры, матери, так что… провинился — иди, родной, ночуй под открытым небом. Всё по справедливости.



Типи изнутри. Как видите, присутствует ещё один внутренний подклад, для тепла. Тут же — оружие, утварь, головные уборы из перьев. Ночевать в типи примерно так же удобно, как и в палатке. Побольше одеял — и норм. В центре типи всегда оборудовалось кострище. Если хотите, чтобы костёр горел всю ночь, — выбирайте дежурного, который будет за этим следить.



Огонь, костёр — важная часть жизни индейцев прерий и часть их мифологии. Лакота верили, что после смерти люди их племени уходят к Бесконечному (лучше, наверное, перевести это слово как «Негасимый», «Вечный») Огню.



Инипи, или потельня, палатка для потения, короче, баня. Здесь вы видите её остов. Она вообще-то предназначалась не для мытья, а для священных ритуалов, но и помыться никогда не мешало. В реке, чай, прохладно.



Иногда к нашим индеанистам приезжали Настоящие Живые Индейцы, и это был праздник. Парень с барабаном — Эрик, спивает народную песню, остальные благоговейно внемлют.



Роуз из племени навахо готовит русским хозяевам маисовые лепёшки. Если скажу, что было вкусно, покривлю душой. Само по себе — нет. Но с разными соусами и мясным наполнением — да.



В лагере индеанистов все были счастливы, тем более дети. В такой обстановке ребёнок вырастает совершенно особенной личностью.

Вывод. Это была очень интересная жизнь, для большинства — на время летнего отпуска, и только немногие (их было около сотни, наверное) решались жить «индейской жизнью» всегда. Честь им и слава.

Ещё немного фоток из личного архива, не вошедших в пост:











Интересные ссылки

«Pow Wow Russia — ВКонтакте»
«Индеанисты»
« Краткая история индеанистики в России»
«Общинное движение индеанистов России»
«Русско-алтайские индейцы из общины «Голубая скала». 20 лет спустя»

@темы: ФБ-22, индейцы

Название: Пафнутий и Малыш
Автор: sillvercat для fandom Cats 2022
Бета: бета Xenya-m
Размер: мини, 1130 слов
Пейринг/Персонажи: Пафнутий, Малыш, хозяева
Категория: джен, преслэш
Жанр: повседневность, юмор, броманс
Рейтинг: G
Краткое содержание: Хозяева взяли в дом к породистому персу Пафнутию уличного кота.
Примечание: написано по заявке с Инсайда
Ссылка: тут.

Пафнутий был настоящим аристократом, дородным персом, очень пушистым, кремового окраса, с родословной, подтверждённой соответствующими документами. Выставочным, одним словом. Он и выставлялся, и даже завоёвывал титулы и награды. Он, конечно, делал вид, что ему глубоко безразлична вся эта людская суета вокруг него: нервный галдёж и похохатывание хозяйки, последние взмахи парикмахерской щёточки над его гривой, восторженный шёпот и вспышки блицев возле его клетки. Он только устало и высокомерно щурил золотистые глаза. На самом деле суета ему льстила, но показывать этого было ни в коем случае нельзя. Нельзя баловать людей, они от этого портятся и начинают панибратствовать, лезть с дурацкими нежностями невовремя, и всякое такое. Для собственного блага необходимо было принять скучающий вид и даже выпустить когти, если того требовала ситуация. Чтобы показать, кто в этой самой ситуации хозяин. У кого тут чистая благородная кровь и соответствующие регалии. А то ишь.

Хозяева Пафнутия, впрочем, быстро осознали своё место и предназначение в этой жизни — ублажать его. Так что особо воспитывать их ему не приходилось.

Но однажды случилось страшное. Кошмар. Катастрофа.

Хозяева взяли в дом ещё одного кота!

Они, наверное, просто сошли с ума, не иначе, с ужасом думал Пафнутий, стараясь, впрочем, этого ужаса не показывать. Он гордо, как истинный аристократ, восседал на крыше своего любимого домика и сверху вниз взирал на странную суету в прихожей. Там тронувшиеся рассудком хозяева осторожно извлекали из переноски нового кота.

— Пафочка, ты только не волнуйся, — защебетала хозяйка, виновато поворачиваюсь к Пафнутию. — Мы тебя очень-очень любим! Но мне стало так жалко этого малыша. Он сложную операцию перенёс! — она печально покачала тщательно уложенной причёской. — Про него писали у нас в группе. О нём надо хорошо заботиться. Да и тебе будет веселее.

Веселее! До такого маразма только люди способны додуматься!

Пресловутый «Малыш», вывалившийся наконец на пол, был просто воплощением уродства. Прежде всего, он походил на собаку своей вытянутой, какой-то истинно пёсьей мордой. Фу! Во-вторых, он был плебейски короткошёрстным и бело-рыжим, причём рыжие пятна были хаотично разбросаны по его тщедушному тельцу. И наконец, у него отсутствовал один глаз. Правый. Вместо глаза зияла впадина с аккуратными стежками швов. Да такому коту только у ларьков отираться, у прохожих подачки выпрашивать! И вот этот ужас, этого помойного, с позволения сказать, котобомжа хозяева ухитрились притащить сюда! В дом к Пафнутию!

Тот почувствовал, что шерсть у него на загривке сама собой встаёт дыбом от брезгливости и возмущения, а в груди рождается настоящий тигриный рык.

Котобомж повернулся, поглядел на Пафнутия единственным глазом, большим и зелёным, и изрёк:

— Привет.

Будто не слышал и не видел его справедливого гнева!

Каков наглец! Пафнутий свирепо фыркнул, а наглец преспокойно повернулся и отправился осваивать территорию. Как ни в чём не бывало!

Бомж он и есть бомж, что с него взять.

* * *
Бомжа так и назвали — Малышом. Хотя он вовсе не был котёнком, просто недоростком. Уродливым и противным. Но к хозяевам подлизывался именно как котёнок: отвратительно громко мурлыкал, тёрся им об ноги, обвивал хвостом, прыгал на колени и сворачивался клубочком. Не переставая при этом мурлыкать.

Пафнутий такого себе никогда не позволял.

— Ты дурак, — не выдержав наконец, сказал он Малышу, который как раз в это время умывался, попив из поилки. — Думаешь, они полюбят тебя за это?

К своему ужасу, он почувствовал, что голос его дрогнул. Вот только этого не хватало.

Малыш перестал умываться и внимательно посмотрел на него.

— Они не разлюбят тебя, не беспокойся, — серьёзно ответил он безо всякого злорадства, чего как раз можно было ожидать от плебея. — Ты же совсем другой.

Пафнутий слегка опешил от такой проницательности. Потом невпопад огрызнулся:

— Вот увидишь, они тебя кастрируют!

Сам он являлся котом-производителем и кастрации не подлежал: время от времени его возили на случку к таким же красивым и ухоженным персиянкам. Впрочем, он бы и без этого обошёлся, больше всего на свете ему нравилось блаженствовать на своей лежанке.

Малыш прижмурил зелёный глаз и весело отозвался:

— А я не буду метить. Зачем? Ты всё равно тут главный.

— Эм… — вторично оторопел Пафнутий от его покладистости. — Ты… эм… манипулятор!

Малыш обвил хвостом тощие лапы и спокойно возразил:

— Неправда. Я их люблю. Они меня спасли, зачем я буду им неприятности доставлять?

— Ты ещё скажи, что и меня любишь! — задиристо фыркнул Пафнутий, не зная, как и реагировать на такое вопиющее заявление.

— А почему нет? — невозмутимо возразил этот нахал, продолжая таращиться на Пафнутия как-то оценивающе. — Ты красивый.

Это вообще ни в какие ворота не лезло! Пафнутий гордо удалился, стараясь не показывать своей растерянности и, чего греха таить, удовлетворения. Помойный уродец осознал, кто в доме настоящий хозяин! Это было даже лестно.

Ночью помойный уродец явился к Пафнутию на лежанку и улёгся рядом, прижавшись к нему тёплым боком.

— Мне холодно, а у тебя вон какая шуба, — негромко заявил он.

— Чего это тебе холодно… — сердито начал Пафнутий, но тут же осёкся. Бок уродца был не просто тёплым, а горячим. Очень горячим.

Все инстинкты Пафнутия немедленно завопили, что это не к добру.

— Эй, — хмуро окликнул он. — Как самочувствие?

Малыш не отвечал, только вяло дёрнул передней лапой, будто отмахнулся.

Чтоб его. Встревоженный Пафнутий мягко спрыгнул с лежанки и побрёл в спальню к хозяевам. Те, конечно, дрыхли и в ус не дули. Взяли в дом какого-то больного засранца и дрыхнут! У того небось ещё послеоперационный период не закончился, надо колоть антибиотики, и всякое такое. Пафнутий обожал сериал «Доктор Хаус» и научился понимать, что к чему.

Он безо всяких церемоний прыгнул в постель, приземлившись всеми семью килограммами ухоженного тела на бедро хозяйки. Та вскрикнула и подскочила, ошалело таращась на Пафнутия — никогда раньше он себе такого не позволял.

— Пафочка, что тебе? — пролепетала она. — Кушать хочешь?

«Ага. Какать!» — угрюмо подумал Пафнутий и утробно заворчал.

— А где Малыш? — обеспокоенно осведомился проснувшийся хозяин.

«Где-где, сожрал я его», — Пафнутий нетерпеливо переступил лапами по атласному покрывалу и снова зарычал.

Эти разгильдяи наконец-то всполошились и отправились искать своего подкидыша. Тот свисал с лежанки, будто тряпочка. Пафнутий старался не подавать виду, что всполошился тоже, и только наблюдал за тем, как приехала вызванная разгильдяями скорая ветеринарная помощь и как Малыша забирают в круглосуточную клинику, аккуратно поместив в переноску.

Ужас. Кошмар. Вот не было печали.

Малыш отсутствовал пять дней. Всё это время Пафнутий мрачно лежал у себя в домике, стараясь не вспоминать о том, как уродец сказал, что он, мол, красивый. Люди говорили ему такое много раз, так ведь то люди.

Он внимательно вслушивался в разговоры хозяев, которые сетовали на то, что после операции у Малыша началось осложнение. Сепсис.

Какое слово противное. Мерзкое.

Хозяйка даже всхлипывала потихоньку. А чего теперь реветь. Прошляпили кота. Надо было антибиотики колоть вовремя. Будто бы сами «Доктора Хауса» не смотрели. О люди, жалкий род… Что тут ещё скажешь?

Малыша привезли из клиники в понедельник. Он ещё больше похудел, казалось, что шкурка на нём просто болтается. Как пальто не по размеру.

Кошмар.

Кошмар глянул на Пафнутия блестящим озорным глазом и провозгласил:

— Привет. Ты красивый. Но что-то схуднул.

— На себя посмотри, — проворчал Пафнутий. Ему захотелось подскочить, будто котёнку, потереться лбом о бело-рыжий тощий бок Малыша.

Но он, разумеется, не мог себе этого позволить. Он как-никак был настоящим аристократом.

Название: По имени Ррргав
Автор: sillvercat для fandom Cats 2022
Бета: бета Xenya-m
Канон: мультфильм «Котёнок по имени Гав» (СССР, 1976)
Размер: драббл, 235 слов
Персонажи: Гав, Шарик, Кот
Категория: джен
Жанр: сказка, юмор
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Котёнок Гав меняет имя.
Предупреждения: попытка стилизации под Г. Остера
Ссылка: тут.

— Мы уже выросли.

Гав немного важничает, говоря это. Лапы у него действительно выросли. Стали гораздо длиннее, он в них даже путается, не часто, но иногда. И когти выросли. И зубы. Как и у Шарика.

Шарик непонимающе таращит глаза:

— Ты к чему клонишь?

— Хочу сменить имя, — ещё солиднее отвечает Гав и даже приосанивается. — Чтобы все видели, что я уже взрослый. Ну или почти. Научи меня рычать, как ты.

— А? — Шарик даже пасть разевает. — Ты же умеешь.

— Это не рык, а мурлыкание, глупый, — снисходительно разъясняет Гав. — Просто такое тарахтение. И оно — как бы само. Оно бывает, когда мне хорошо. Ты же не рычишь, когда тебе хорошо?

— Н-нет, — Шарик совершенно сбит с толку.

— Рычи! — приказывает Гав. — А я посмотрю, как ты это делаешь!

Вот достал! В горле у Шарика рождается глухое раздражённое рычание.

— Да-да-да! — радостно кивает Гав. — Вот так! Мыр-р-р… мр-р-р-р… р-р-р-р…

Через четверть часа таких упражнений у него получается совсем хорошо. Шарик же охрип, устал и злится.

— Теперь я могу назваться Ррргав, — гордо заявляет Гав. То есть Ррргав.

— А я как буду зваться? — спохватывается Шарик.

— Ты? — Ррргав задумывается, но всего лишь на секунду: — Шар!

Шарик даже задыхается от возмущения, присев на задние лапы:

— Шар? Шар?! Я Шар-р-р-р?! Да я тебя!

Ещё через секунду Ррргав стремглав несётся по двору, улепётывая от разъярённого друга со всех лап, пока не взлетает на дерево.

Соседский Кот, чёрный, как сажа, сидит за углом в фейспалме. Он понимает, что этих двоих в дальнейшем ждут большие неприятности…

Неприятности ведь тоже растут.

Название: Туалетный котёнок
Автор: sillvercat для fandom Cats 2022
Бета: бета Xenya-m
Канон: ориджинал
Размер: мини, 1975 слов
Персонажи: Таня, дядя Паша, тётя Люба, тётя Аня, коты, незнакомец
Категория: джен
Жанр: драма, фэнтези, магреализм
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Таня работала в платном туалете уборщицей и кормила бродячих котов...
Примечания: русреал
Предупреждения: открытый финал
Ссылка: тут.

Таня работала в туалете при парке культуры и отдыха. Уборщицей. Мыла всё внутри и подметала снаружи. А ещё убирала летний театр, сторожку и административный домик.

Есть такое средство для чистки унитазов — «Туалетный утёнок». А вот Таню дразнили «туалетным котёнком». Но она лишь доверчиво улыбалась глуму и обидным словам. Возможно, это и была самая правильная тактика, если бы Таня выбрала её нарочно. Возможно, какой-нибудь священник мог бы сказать ей, что Христос учил прощать оскорбляющих нас.

Возможно.

Но ему пришлось бы слишком долго объяснять Тане всё это. У неё не хватало какой-то хромосомы. Или была лишняя. Этого Таня тоже не могла понять, как и всего остального, что говорили о ней сторож парка дядя Паша и какой-то пришедший к нему в будку мужик. Она нечаянно услышала их, когда искала среди кустов больного чёрного кота.

Кот пришёл сюда недавно, вернее приполз, ему было очень плохо, и он норовил спрятаться под кустами. Таня даже в сторожку заглянула, но тут же извиняюще улыбнулась и торопливо отошла, споткнувшись о торчавший из земли камень.

Таня вообще была неуклюжей. И не могла понять и запомнить очень многие слова. Но интонацию, с какой эти слова произносились, она улавливала очень хорошо. Вот и поспешила прочь, спотыкаясь и едва не падая. Потому что голоса чужого мужика и дяди Паши стали злыми. Очень злыми. А потом дядя Паша даже вытолкал мужика за порог сторожки и запустил ему вслед бутылкой, которую тот принёс. Бутылка разбилась на несколько блестящих острых осколков, вокруг тут же разлилась вонючая лужа, и Таня ещё больше испугалась.

Осколки надо было собрать. Но она боялась выглянуть из-за дерева, за которым пряталась, потому что мужик прошёл совсем рядом с нею, противно ругаясь. От него исходила злоба, ярко-красная, как кровь. А дядя Паша взял метлу и пошёл заметать осколки в совок. Таня вздохнула с облегчением. Она не понимала, отчего дядя Паша, всегда такой добрый, так рассердился на мужика.

— Вот же тварь, какую херню городит, — гневно бормотал тем временем тот, с грохотом ссыпая осколки в ближайшую урну. — Чтобы я… да такое дитё тронул… — он задохнулся и потёр ладонью левый бок. Потом заметил Таню, выдавил короткую улыбку и успокаивающе помахал ей рукой — мол, ничего.

Таня совсем перестала бояться, вышла из-за дерева и пошла дальше искать чёрного кота. У того всё лицо покрылось коростой, надо было ему помочь. Ну, хотя бы покормить. Часто такая короста пропадала, если кот хорошо ел и подолгу грелся на солнышке. Хотя многие из тех приезжих, что гуляли в парке со своими детьми, старались прогнать больных котов или ходили жаловаться директору парка тёте Любе.

Тётя Люба Таню не ругала, зная, что та сразу начнёт плакать. Она вздыхала над Таниными котами и приносила ей какие-нибудь лекарства или мазь, объясняя, как надо давать таблетки или мазать коросту и раны. Таня старалась запомнить.

Корм для котов тоже покупала тётя Люба. Она была маминой подругой, а когда мама умерла и Таня осталась с дедушкой, взяла её на работу в парк. Таня приносила дедушке получку и радовалась его похвале.

Она вообще почти всегда радовалась. Яркому солнцу с утра или, наоборот, тёплому дождю. Весне, когда деревья в парке, ещё не одевшись зеленью, покрываются нежными, тонко пахнущими цветками. И осени она тоже радовалась, потому что осенью на море опускались перелётные утки, осыпалась, шурша, листва, и среди ветвей можно было разглядеть наконец скворечники, которые мастерил и развешивал по весне дядя Паша.

«Счастливая ты, Татка!» — не раз со вздохом говорил Тане дедушка, лохматя ей волосы своей большой рукой, и Таня смеялась и энергично кивала, соглашаясь, хотя не вполне понимала, про что он. Но голос его был добрым. Дедушка вообще редко ругал Таню, хотя она не раз слышала, как соседки, баба Маша или баба Дуся, вздыхали и приговаривали: «За что Грише такой тяжкий крест на старости лет?»

Крест — это была она, Таня. У неё на шее тоже висел маленький золочёный крестик, и он вовсе не был тяжёлым. Но она знала, что не такая, как все. Уродливая. Дети показывали на Таню пальцами, а те, что постарше, смеялись над ней и выдумали этого самого «туалетного котёнка». У Тани был нос уточкой, низкий лоб, большой рот и маленькие, косо посаженные глаза. Осознать это всё она тоже не могла, но, сравнивая своё отражение в зеркале с лицами девочек, которых видела в парке, понимала, что не такая, как они. Хуже.

Зато парковые коты Таню любили, бегали за нею по пятам, валялись на солнышке возле туалета, требовали, чтобы она гладила их, тёрлись об ноги. Кроме них, Таню любили дедушка, тётя Люба, дядя Паша и мама, пока не умерла и её не положили в яму в большом красном ящике.

Однажды Таня подумала о том, что дедушку тоже положат в яму в красном ящике. От этой мысли она заплакала и плакала долго, пока не устала.

Парковые коты иногда тоже умирали, и дядя Паша рыл для них ямы в самом дальнем и заброшенном углу парка, куда не заглядывали гуляющие дети. Опускал в ямки завёрнутых в тряпьё котов и засыпал землёй. Он научил Таню класть на получившиеся холмики конфеты, которые потом расклёвывали птицы.

А к той яме, куда опустили маму, дедушка Таню больше никогда не водил.

И вот Таня допоздна задержалась в парке. Темнело, и дядя Паша вот-вот должен был запереть входные ворота на большой замок. Перед этим он всегда окликал Таню, чтобы выпустить её наружу, и теперь она заторопилась, домывая туалетное крыльцо. Коты внимательно наблюдали за нею. Они и жили под этим крыльцом, а рядом стояли в ряд их разномастные мисочки для еды и пластиковое корытце для воды — на всех одно.

Внезапно Таня вздрогнула и подняла голову, почувствовав на себе ещё чей-то взгляд. Человеческий. На скамейке под «невестиным деревом» кто-то сидел. Какая-то тёмная фигура. Дерево весной цвело мохнатыми белыми цветками, и тётя Люба объясняла, что это «невестино дерево», а Таня запомнила.

Она поглядела вниз — котов у неё под ногами уже не было, скользнули под крыльцо. Они не любили и боялись чужих, слишком часто люди их обижали.

— Девочка, — позвал Таню незнакомец тихим мягким голосом. — Ты здесь работаешь?

Таня кивнула. Она не испугалась и даже не насторожилась, как коты, такая функция просто не была в неё встроена, как сказал бы дяди Пашин сын Витёк. Она стояла, продолжая сжимать в руке сырую тряпку и с любопытством глядя на незнакомца, который поднялся со скамьи и как-то сразу, будто бы одним плавным движением, очутился рядом с нею. Он был каким-то тонким, узким и очень высоким, так что Тане пришлось задрать голову, чтобы в подступавшей полутьме разглядеть его лицо. Он не казался злым, как давешний мужик с бутылкой. Большие глаза глядели пристально, по-доброму, высокий лоб плавно переходил в блестящую лысину. Он был немолодой, но и не старик, как Танин дедушка.

— Ты не находила здесь больного кота? — продолжал незнакомец.

Таня пожала плечами и коротко ответила:

— Много, — и улыбнулась.

Она чаще отвечала одним, иногда несколькими словами, самыми простыми, какие знала. Но улыбалась почти всегда.

— Недавно, — пояснил незнакомец, так же коротко, словно подражая ей.

Таня оглянулась на дверь туалета. Её напарница, тётя Аня, принимавшая деньги от посетителей, недавно ушла, её рабочий день закончился. Под её столом, в картонной коробке, Таня обычно и размещала разных доходяг, которые иногда обнаруживались в парке. Сейчас там как раз лежал тот, с лицом в коросте. Ещё у него, наверное, болело что-то внутри, потому что он стонал, когда не спал. Скулил, как собака. Он был чёрный, с белыми пятнами, со слипшейся шерстью.

— Вот же урод, — в сердцах говорила про него тётя Аня. Таня каким-то чутьём понимала, что без неё напарница давно бы чёрного кота выбросила. Он никому не нравился, кроме Тани. Он истекал какой-то жидкостью и вонял.

Таня повернулась, зашла в туалет и вынесла на крыльцо коробку с котом. Тот даже не пошевелился, оказавшись снаружи, хотя Таня пощупала его перед тем, как выносить. Он был тёплым. Значит, не умер. Умершие коты были холодными и твёрдыми.

— Вот, — сказала она, протягивая незнакомцу коробку. — Это… ваш?

— Мой, — выдохнул тот, выхватывая коробку и ставя её наземь.

Дальше случилось чудо, если бы Таня могла так называть то, что произошло. Чёрный, липкий, весь в коросте, струпьях и щедро размазанной Таней мази кот после того, как незнакомец положил на него узкую крепкую ладонь, поднялся на ноги. Встал, чуть покачиваясь, но стоял твёрдо. Короста и струпья опали с него вместе с мазью, как опадают по осени сухие листья.

Он внимательно посмотрел широко раскрывшимися горящими глазами в лицо незнакомца. Один глаз у него был зелёным, другой — голубым. Незнакомец покачал головой. Они смотрели друг на друга, будто обмениваясь словами, не слышными Тане. Та рассмеялась, почувствовав себя совершенно счастливой. Чёрного не придётся опускать в яму завёрнутым в тряпьё.

Оба повернулись к ней. Глаза кота всё ещё ярко светились, и глаза незнакомца засветились тоже. «Он, что ли, кот?» — подумала Таня, слабо удивившись.

— Ты спасла моего друга, — негромко сказал незнакомец. — Ты спасаешь их всех. Я могу что-нибудь для тебя сделать. Чего бы ты хотела?

Оба продолжали смотреть прямо на Таню, которая добросовестно задумалась, наконец выпустив из рук тряпку, шлёпнувшуюся возле её замурзанных кроссовок.

Чего бы она хотела?

Много денег, чтобы отдать их дедушке, а тот порадовался бы?

Много конфет, чтобы есть самой и класть под деревьями, где смирно лежат в ямках коты, угощать детей, чтобы те её не дразнили, чтобы полюбили её?

Неожиданно Таню осенило. Она поняла, чего хочет больше всего на свете.

— Хочу стать красивой, — выдохнула она, доверчиво глядя на незнакомца и кота. Это была очень длинная фраза для неё.

Незнакомец и чёрный переглянулись, и первый задумчиво произнёс что-то вроде «хм». А чёрный кивнул, по-настоящему, как человек, и Таня опять разулыбалась. Они были хорошие, хотели сделать ей как лучше.

Если бы они сделали её красивой, её бы все полюбили. Перестали бы её дразнить.

— Закрой глаза, — велел Тане незнакомец, и она послушно сделала, как он сказал. Закрыла глаза и почувствовала, как его узкая жёсткая ладонь ложится ей на лоб, полностью его накрывая.

Неожиданно ей в виски ударила боль, да такая, что она не в силах была даже закричать. Только тихо застонала. Боль была как ослепительная белая стрела. Она как будто проткнула Танину голову от виска к виску, так же мгновенно вылетела и пропала. Таня открыла глаза.

— Слушай, Панкрат, ты же полностью изменил её геном, — восхищённо и с лёгкой укоризной проговорил кот.

— А как бы ещё я сделал её красивой? — пожал плечами незнакомец, отнимая руку от Таниного лба. — Но не знаю, сделает ли это её счастливой…

— Счастливой она как раз была, — с грустью сказал кот. Таня понимала каждое их слово, которыми они мысленно обменивались, считывала каждую их эмоцию. Ноги у неё неожиданно ослабели, и она опустилась наземь рядом с валяющейся там тряпкой. Коты вдруг окружили её пушистой разноцветной стаей, повылезав из-под крыльца и строго глядя на чужаков.

— Вы волшебники? Маги? — хрипло спросила Таня. Все эти слова откуда-то сами брались у неё в голове, она слышала их и раньше, просто не знала, что они означают. Теперь знала.

Кот и незнакомец молча переглянулись, улыбнулись и растаяли в невесть откуда налетевшем тумане. Да, они точно были волшебниками, решила Таня.

Она вскочила, взлетела по ступенькам крыльца и распахнула дверь. В простенке туалета висело помутневшее зеркало, Таня ринулась к нему и замерла.

У той, что смотрела на неё из зеркальной мути, было тонкое лицо с чуть вздёрнутым носом и серыми, широко поставленными глазами. Светлая чёлка кудрявилась над высоким лбом. Длинные ресницы, пухлый рот, точка родинки над верхней губой. Это было её настоящее лицо, а не карикатура на него, с какой она жила много лет.

Дядя Паша не узнает её. Дедушка не узнает. Её никогда не станут дразнить туалетным котёнком.

— Я больше не буду здесь работать, — с силой проговорила Таня, обращаясь к самой себе и котам, смирно рассевшимся вокруг неё. И горько заплакала.

Она присела на корточки, и коты полезли к ней на руки, тычась ей в лицо усатыми мордами.

— Я буду вас кормить, — всхлипывая, обещала она. — Буду приходить.

Но, говоря так, она уже знала, что это ненадолго. Вся её жизнь должна была измениться.

«Почему ты не попросила его вернуть маму? — спросил голос у неё в голове, теперь уже её собственный. Раньше она никогда его не слышала. — Ты до этого даже не додумалась. Красавицей захотела стать? Дура».

— Заткнись, — выпалила Таня и зарыдала ещё горше оттого, что теперь уже ничего нельзя было изменить.

Маги ушли.

«Не знаю, сделает ли это её счастливой…»

Она снова плакала, пока не устала, как в тот миг, когда поняла, что и дедушка может умереть.

Наконец она утёрла рукавом мокрые щёки, потрепала котов по пушистым спинам и встала.

Ей надо было запереть туалет и отнести ключ в сторожку.

Из всех репродукторов парка вдруг полилась тихая музыка, которую включил дядя Паша. Таня откуда-то знала, что это Гендель.

Название: Почувствуйте разницу
Автор: sillvercat для fandom Cats 2022
Бета: бета Xenya-m
Канон: ориджинал
Размер: драббл, 246 слов
Персонажи: хозяйка, коты
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма, юмор
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Коты едят из разных мисок.
Ссылка: тут.

— Фима, ты что делаешь?

Это риторический вопрос. Фима прекрасно знает, что делает. Он лезет в соседнюю миску к Пусе, потому что у Пуси в его зелёной миске упоительно пахнущий «Роял Канин Уринари», пятьсот пятьдесят три рубля четыреста граммов, а у Фимы в синей миске — «Наша марка» по сто девяносто пять рублей килограмм. Почувствуйте, как говорится, разницу.

В соседней комнате свой «Ренал» за шестьсот рублей четыреста граммов вкушает из жёлтой мисочки Моисей, он же Мося. У Моси хроническая почечная недостаточность, ему нельзя ни грамма другого корма.

Фима задирает башку и с укором зырит на хозяйку. Или ей только кажется, что с укором. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» — как писал Пушкин про Бориса Годунова.

Хозяйка присаживается на корточки и виновато гладит Фиму по серой пушистой спине.

— Это же дорого, — скороговоркой объясняет она. — А они болеют. А ты нет. Ты уж потерпи. Я знаю, что у Пуси и Моси вкуснее. Но посмотри, вот же Белка и Максик то же, что и ты, едят.

Фима с лёгким презрением взирает на упомянутых. Те и впрямь усердно хрустят «Нашей маркой». Поддерживают отечественного производителя. Они тут все до одного — бывшие уличные, включая Фиму, но он — старожил, он привередничает.

— Я бы вас всех кормила чем повкуснее, — бормочет хозяйка. — Но вас слишком много. Я не могу… — она неловко взмахивает руками. — Господи, чистый сюр. Что делать? Где деньги брать?

Фима хочет сказать ей, что на улице они все давным-давно отправились бы, как говорят кошатники, на радугу. Но он только сопит и бодает хозяйку в колено.

Название: Семнадцатый
Автор: sillvercat для fandom Cats 2022
Бета: бета Xenya-m
Канон: ориджинал
Размер: драббл, 466 слов
Персонажи: Елена Валентиновна, Галина Александровна, директор, кот
Категория: джен
Жанр: бытовая зарисовка, юмор
Рейтинг: PG
Краткое содержание: У Елены Валентиновны много питомцев.
Примечание: написано с натуры
Ссылка: тут.

— Ленка, ну так же нельзя, — укоризненно говорит библиограф Галина Александровна. Она скорее библиографиня, семидесяти лет от роду, седая и величественная, как старуха-княгиня у Грибоедова, и так же, как она, всем «тыкает». — Сейчас директриса придёт, представляешь, что скажет? И читатели будут жаловаться. Убери его.

Ленка, Елена Валентиновна, зав. читальным залом, меланхолично пожимает пышными плечами, обтянутыми белой блузкой:

— Вот придёт — и поговорим. Будут читатели жаловаться — тоже поговорим. Ему тут хорошо, пусть отдыхает. Вечером я его домой заберу.

— Ещё одного? — ахает библиографиня. — Их и так у тебя уже…

— Шестнадцать, — Ленка вся подбирается, как кошка, готовая к обороне. — Ну и что? У меня дом свой, сами знаете.

— Андрей тебя скоро из этого дома выгонит, — предрекает библиографиня со вздохом.

Андрей — это муж Елены Валентиновны и основной источник доходов семьи, ибо на библиотекарскую зарплату не разгуляешься, даже если ты зав. Ещё у Елены Валентиновны двое сыновей, и внимание матери равномерно распределено между детьми и четвероногими-хвостатыми. Впрочем, некоторые из этих хвостатых вовсе без хвостов — отдавлены, отгрызены, и вообще основной контингент её питомцев — это калеки, при виде которых добропорядочные граждане перебегают на другую сторону улицы со словами «Чур меня!».

Она выхаживает всех. Вершиной её подвига стал котёнок без диафрагмы, деньги на лечение которого собирали всей городской зоогруппой ВКонтакте. Собрали двадцать шесть тысяч на операцию в краевом центре, котёнок выжил. Назвали Платоном.

Очередной пациент Елены Валентиновны возлежит на её рабочей кафедре рядом со свежими номерами иллюстрированных журналов. Он рыж и чрезвычайно мордат, можно было бы сказать, даже вальяжен, если бы не сломанная лапа в лубках, катетер в вене и не блохи, которые бодро шныряют в его клокастой шерсти взад и вперёд, выбирая местечко повкуснее.

— Ну ты и кадр… — с уважением говорит ему библиографиня.

Кот сонно щурит янтарные глаза. Он явно знает, что он — кадр.

Тут в читальный зал врывается возмущённая директриса, и над головой кадра разражается настоящая гроза с громом и молниями. Кадр проявляет ноль эмоций, ему хорошо, а что там кричат люди — не его дело. Наконец директриса удаляется, потребовав немедленно унести «это» вон — к себе домой.

— Так я могу уйти? — радостно уточняет Елена Валентиновна, принося переноску для кадра, превратившегося в «это».

— Завтра отработаете! — директриса торопливо удаляется, нервно цокая каблуками, — последнее слово всё равно должно остаться за ней. Елена Валентиновна отработала в этой библиотеке тридцать лет, пересидела четырёх директоров и пятерых начальников управления культуры и ничего не боится.

Она деловито упихивает рыжего в переноску и весело говорит:

— Бай-бай. Счастливо вам доработать.

— Знаешь что, Ленка, — вдруг говорит библиографиня, — у мусульман поверье есть, что после смерти на Страшный суд перед Аллахом придут все животные, которых мы в своей жизни обидели или, наоборот, помогли. Так вот, твои тварюшки тебя отмолят. Каждый в тебя ткнёт крылом или лапой и скажет: «Эта женщина — святая». И пойдёшь ты, Ленка, в рай.

Ленка фыркает и уходит. Ей ещё предстоит уговорить Андрея на нового жильца.

Семнадцатого.

@темы: фики, Русреал, ФБ-22

@темы: приколы

@темы: Дайри

@темы: приколы

Капюшонный крохаль — разновидность крохаля. Это единственный сохранившийся вид рода Lophodytes. Название рода происходит от греческого языка: lophos означает «гребень», а dutes означает «ныряльщик».
Птица эффектна внешне; у обоих полов есть гребни, которые они могут поднимать или опускать, а брачное оперение самца красиво оформлено и окрашено.


Трое молодых западноафриканских жирафов
находящихся под угрозой исчезновения в Западной Африке
определяемый правительством вид
Зона жирафов. женский
жирафы рожают
стоящие новорожденные
приходят в мир величиной почти пятифутовым
могут опуститься на землю
Однако в течение 30 минут они стоят,
и только через несколько часов они могут бегать со своими матерями.


Cruziohyla sylviae, также известная как древесная лягушка Сильвии, представляет собой крупный красочный вид древесной лягушки из Центральной Америки.
Этот вид был описан в 2018 году зоологом Эндрю Греем и назван в честь его внучки.

@темы: фото, зверики